Kitobni o'qish: «Политэкономия войны. Союз Сталина»

© Галин В.Ю., 2021

* * *

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое…, самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте… Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события…, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима… есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскивания причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

Л. Толстой, Война и мир¹

Бессмысленно пытаться объяснять историю, а тем более делать какие-либо исторические или политические выводы, не опираясь на экономические и социальные законы, определяющие каждый шаг, каждый вздох человеческой цивилизации. Без опоры на эти законы, любое объяснение истории превращается в миф, трактующий историю в меру соответствующей ангажированности его автора.

Угроза с Востока

Это не война, это – крестовый поход… Это подходящий момент обратиться к британскому послу с просьбой запросить свое правительство, не находит ли оно своевременным прекратить военные действия на Западном фронте и объединить усилия для борьбы с державой, чья политика предусматривает уничтожение западной цивилизации.

Ф. Папен, 22 июня 1941 г.²

Превентивная война

Россия изо всех сил стремится к мировой революции

Й. Геббельс, 1937 г.³

Тема «советской угрозы» родилась на Западе во время гражданской войны и с тех пор не только не ослабевала, но только усиливалась. «Я убежден, – писал своему госсекретарю в 1935 г. американский посол У. Буллит, – что решимость советского правительства осуществить мировую революцию нисколько не приуменьшилась»⁴. Это «убеждение» стало безальтернативным мэйнстримом официальной политики Запада при оценке Второй мировой войны. Именно эти взгляды передает немецкий историк Э. Нольте в своей книге «Европейская гражданская война», в которой Вторую мировую он объясняет именно агрессией Советского Союза, который строил свою внешнюю политику на «идеологически обоснованных планах завоевания мира…»⁵.

В этой идее нет ничего нового, именно «советской угрозой» оправдывал лондонский и французский кабинеты свою приверженность политике «умиротворения» в 1930-е годы, и именно «советской угрозой», по словам Геббельса, Гитлер оправдывал свою войну против СССР: «Советский Союз (объявлял Гитлер 8 июля 1941 г.) изготовился всеми своими вооруженными силами напасть на Германию, отражая занесенный над фатерляндом удар, фюрер в последний момент опережая врага, отдал приказ немецким вооруженным силам уничтожить военную силу врага»⁶.

Однако в середине 1930-х годов в этих взглядах, даже таких непримиримых апологетов войны с Советской Россией, как У. Черчилль произошли кардинальные изменения: «Ясно, – заявлял Черчилль в 1936 г., – что Советская Россия решительным образом отошла от коммунизма. Это крен вправо. Идея мировой революции, которая воодушевляла троцкистов, дала трещину, если не рухнула вообще…», оставшаяся риторика мировой революции, это «по сути дела, не столько средство мировой пропаганды, сколько акт самосохранения сообщества, которое опасается острого германского меча, имея на то все основания»⁷.

Действительно, к этому времени Троцкий, который, по словам У. Черчилля, «выступает за ортодоксальную теорию международной мировой революции»⁸, был уже давно выслан из страны (в 1929 г.), а его, оставшиеся в СССР сторонники, были почти поголовно репрессированы: «Общество старых большевиков ликвидировано (в 1935 г.), больше половины делегатов XVII партийного съезда арестовано, старые верные ленинцы, – отмечал в 1937 г. нарком юстиции Н. Крыленко, – устраняются с руководящих постов, а многие попадают в категорию врагов народа, ссылаются и расстреливаются»⁹.

К концу 1930-х гг., тема «советской угрозы» настолько потеряла свое значение, что даже Гитлер отодвинул ее на второй план: «Сталин претендует на то, чтобы быть провозвестником большевистской революции. На самом же деле он отождествляет себя с Россией царей и просто-напросто возрождает традицию панславизма. Для него большевизм лишь средство, род ловушки, предназначенной для обмана германских и латинских народов»¹⁰.

В оправдании фашисткой агрессии «советская угроза» сменилась на традиционную «угрозу с Востока». В Кремле, фиксирует этот разворот Э. Нольте, «больше всего в позитивную сторону теперь (в 1930-е гг.) изменилась оценка завоевательных походов царей, и дело шло к тому, чтобы ту экспансию Московии во все стороны света, в которой Карл Маркс видел опаснейшую угрозу для Европы, признать в качестве парадигмы исторического прогресса»¹¹.

Речь идет не просто о Угрозе с Востока, пояснял главный идеолог Третьего рейха А. Розенберг, а угрозе самому существованию европейской цивилизации: «У русских всегда дремало стремление к безграничному распространению, необузданная воля к разрушению всех форм жизни, ощущаемых лишь как голое ограничение. Смешанная монгольская кровь, даже сильно разбавленная, вскипала еще при всяком потрясении русской жизни и увлекала людей на дела, зачастую непонятные даже самому участнику»¹².

Московиты

Несмотря на блеск нынешнего государственного положения России, мы все-таки чужие в Европе; она признает и будет признавать наши права настолько лишь, насколько мы действительно сильны. Кто этого не знает?

Ген. Р. Фадеев, 1889 г.¹³

«С Россией считались в меру ее силы или бессилия. Но никогда, – подтверждал А. Керенский, – равноправным членом в круг народов европейской высшей цивилизации не включали»¹⁴. «Кажется почти невозможным считать русских принадлежащими Западу, – подтверждал в 1916 г. британский историк Ч. Саролеа, – Мы очень неохотно допускаем их во франшизу европейской цивилизации»¹⁵. «Едва ли стоит удивляться тому, – отмечал Саролеа, в этой связи, – что поле русской полемики было предоставлено врагам России»¹⁶, главным аргументом которых была «Русская опасность»¹⁷.

Возникновение «Угрозы с Востока» один из идеологов «крестового похода» против СССР – вице-канцлер III Рейха Ф. Папен начинал с татаромонгольского нашествия, его предшественники Вильгельм II и Дизраэли – с русско-турецкой войны 1871 г. Историк К. Мяло указывает, что тема этой угрозы вообще появилась парой тысячелетий раньше – ещё с Геродота: «Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом «Азии», как угрожающий самим ее (Европы) основаниям…»¹⁸.

Наглядное подтверждение своим страхам Европа получила во время татаро-монгольского нашествия. Его описанием пестрят западноевропейские летописи 1241 – 1242 гг.: «некое племя жесткое бесчисленное, беззаконное и свирепое, вторглось в соседние с нами пределы…», «они превосходят всех людей жадностью злобой, хитростью и бессердечием… они убеждены, что только ради них одних все было создано… В случае поражения они не молят о пощаде, а побежденных не щадят. Они все как один человек настойчиво стремятся и жаждут подчинить весь мир своему господству…», «бесчисленные племена, ненавидимые прочими людьми, по необузданной злобе землю с ревом попирая, от востока до самых границ нашего владения подвергли всю землю полному разорению, города, крепости и даже муниципии разрушая… никого не щадя, всех равно без сострадания предавая смерти… Людей они не поедают, но прямо пожирают… при виде этого племени все народы христианские обращаются в бегство»¹⁹.

«Укрепление мощи московитян, – укажет спустя почти шесть веков в 1839 г. французский путешественник А. де Кюстин, – принесло цивилизованному миру лишь страх нового вторжения да образец безжалостного и беспримерного деспотизма, подобные которому мы находим разве что в древней истории»²⁰. Этот страх сквозил уже в середине XVI в. в словах о русских Р. Чанселлора, первого англичанина, прибывшего в Россию: «что можно будет сделать с этими воинами, если они обучатся и приобретут порядок и знания цивилизованной войны? Если этот государь имеет у себя в стране таких людей…, я полагаю, что два лучших и величайших государя христианского мира будут не в состоянии соперничать с ним, учитывая его мощь, стойкость его народа и тяжелую жизнь… людей…»²¹.

Истоки «Угрозы с Востока» А. де Кюстина, видел прежде всего в характере русского государства: «из подобного общественного устройства проистекает столь мощная лихорадка зависти, столь неодолимый зуд честолюбия, что русский народ должен утратить способность ко всему, кроме завоевания мира. Я все время обращаюсь к этому намерению, ибо тот избыток жертв, на какие здесь обрекает общество человека, не может объясняться ничем иным, кроме подобной цели»²².

«Мне представляется, что главное его предназначение – покарать дурную европейскую цивилизацию посредством нового нашествия; нам непрестанно угрожает извечная восточная тирания…»²³, – восклицал А. де Кюстин, – «В сердце русского народа кипит сильная, необузданная страсть к завоеваниям – одна из тех страстей, что вырастают лишь в душе угнетенных и питаются лишь всенародною бедой. Нация эта, захватническая от природы, алчная от перенесенных лишений, унизительным покорством у себя дома заранее искупает свою мечту о тиранической власти над другими народами; ожидание славы и богатств отвлекает ее от переживаемого ею бесчестья; коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве, надеясь смыть с себя позорное клеймо отказа от всякой общественной и личной вольности… Россия видит в Европе свою добычу, которая рано или поздно ей достанется вследствие наших раздоров»²⁴.

В первой половине XIX в. «тема Русской угрозы обсуждалась на страницах французской печати ничуть не реже, чем необходимость союза с Россией. Россия, – отмечал Меттерних в 1827 г., – имела в Европе репутацию «державы, захватнической по самой своей природе»»²⁵. «Россию изображали «Дамокловым мечом, подвешенным над головами всех европейских государей, нацией варваров, готовых покорить и поглотить половину земного шара»»²⁶. Призыв «не допустить до Европы дикие орды с Севера… Защитить права европейских народов» звучал в 1830 г. в манифесте польского сейма²⁷.

Не случайно западные историки XIX века, отмечает С. Кара-Мурза, назвали Карла I, «очистившего» Центральную Европу от славян, главной фигурой истории Запада – выше Цезаря и Александра Македонского и даже выше христианских героев. Когда Наполеон готовил поход на Россию, его назвали «воскресшим Карлом». В 30–40-е годы XIX века в Европе считали неизбежным «крестовый поход» Запада против «восточного тирана»²⁸. Угроза была настолько ощутима, что А. Пушкин в те годы писал:

 
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага
И ненавидите вы нас…
 

Но открытая война с Россией была связана с большим риском, наглядным примером тому служил поход Наполеона, и эта война не сулила больших дивидендов, поэтому, как отмечал в 1830 г. А. Пушкин, «озлобленная Европа, покамест нападает на Россию не оружием, но ежедневно бешеной клеветой»²⁹. Британский историк Ч. Саролеа, назвал это явление в 1916 г. «Заговором клеветы против России. Никогда не существовало расы более непрерывно и систематически оклеветанной, чем славяне»³⁰. Суть этого заговора наглядно передавал Ф. Тютчев в 1867 г.:

 
Давно на почве европейской,
Где ложь так пышно разрослась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась:
Для них – закон и равноправность,
Для нас насилье и обман…
И закрепила стародавность
Их, как наследие славян…
 

Теоретическое обоснование отношения Запада к России, в середине XIX в., после подавления Русской армией революции в Венгрии, звучало в статьях Ф. Энгельса, в которых он указывал, что «на сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам… Всеобщая война… рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»³¹.

Страх Запада перед «угрозой с Востока» на деле был оборотной стороной – моральным оправданием его собственных агрессивных устремлений, которые питались отсталостью России, служившей подтверждением прав Запада на колониальную экспансию.

С началом промышленной революции отсталость России, ставившая ее вне рамок европейской цивилизации, становилась все более ощутимой: «Мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих», – с горечью отмечал в 1828 г. П. Чаадаев³². В 1837 г. он, обращаясь к своим соотечественникам, повторял: «Не отталкивайте истины, не воображайте, что вы жили жизнью народов исторических, когда на самом деле, похороненные в вашей необъятной гробнице, вы жили только жизнью ископаемых»³³; «начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды, мы не дали себе труда ничего создать в области воображения…»³⁴.

Настроения цивилизованного Запада наглядно передавал в 1849 г. Ф. Энгельс: «Бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась исключительно в интересах цивилизации. И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать?» И что плохого в том, что она достанется энергичным янки. «Конечно «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?»³⁵

Непосредственно «вслед за этим Достоевский ставил уже, так сказать, практический вопрос, который, – по словам В. Кожинова, – Чаадаева еще не мог по-настоящему волновать: «Мы всего более боимся, что Европа не поймет нас, и по-прежнему, по-всегдашнему встретит нас высокомерием… Основной, главной идеи нашей… она долго, слишком долго еще не поймет. Ей надо фактов теперь понятных, понятных на ее теперешний взгляд. Она спросит нас: «Где ваша цивилизация? Усматривается ли строй экономических сил ваших в том хаосе, который видим мы все у вас?»³⁶

«В Европе собирается нечто, как бы уж неминуемое, – приходил в 1875 г., после посещения Германии, Ф. Достоевский, – Вопрос о Востоке растет, подымается, как волны прилива, и действительно, может кончиться тем, что захватит все, так, что уж никакое миролюбие, никакое благоразумие, никакое твердое решение не зажигать войны не устоит против напора обстоятельств»³⁷. «Мы все убеждены, – подтверждал известный помещик А. Энгельгардт в 1879 г., – что немец не вытерпит и к нам сунется»³⁸.

В 1881 г., после посещения Германии, в своей книге «За рубежом», М. Салтыков – Щедрин образно описал свои ощущения в разговоре «мальчика в штанах» (немца) и «мальчика без штанов» (русского). «Мальчик в штанах» говорил: «Мы, немцы, имеем старинную культуру, у нас есть солидная наука, блестящая литература, свободные учреждения, а вы делаете вид, как будто все это вам не в диковину. У вас ничего подобного нет, даже хлеба у вас нет, – а когда я, от имени немцев, предлагаю вам свои услуги, вы отвечаете мне: выкуси! Берегитесь, русский мальчик! Это с вашей стороны высокоумие, которое положительно ничем не оправдывается!

На что «мальчик без штанов» ответствовал: А надоели вы нам, немцы, – вот что! Взяли в полон, да и держите… Только жадность у вас первого сорта, и так как вы эту жадность произвольно смешали с правом, то и думаете, что вам предстоит слопать мир… Все вас боятся, никто от вас ничего не ждет, кроме подвоха. Есть же какая-нибудь этому причина!

– Разумеется, от необразованности. (отвечал «мальчик в штанах») Необразованный человек – все равно, что низший организм, а чего же ждать от низших организмов!»³⁹

«Русские – это китайцы Запада», – утверждал в конце XIX. пангерманист В. Хен, – их души пропитал «вековой деспотизм», у них «нет ни чести, ни совести, они неблагодарны и любят лишь того, кого боятся… Они не в состоянии сложить два и два… ни один русский не может даже стать паровозным машинистом… Неспособность этого народа поразительна, их умственное развитие не превышает уровня ученика немецкой средней школы. У них нет традиций, корней, культуры, на которую они могли бы опереться. Все, что у них есть, ввезено из-за границы». Поэтому «без всякой потери для человечества их можно исключить из списка цивилизованных народов»⁴⁰.

Слова известного журналиста М. Меньшикова, написанные в 1900 г., звучали для России уже набатным колоколом: «Германия и Англия – вот на рубеже XX века торжествующие народности, не только вожди, но и истребители человечества. Наш славянский мир, как и латинский, позади этих хищных рас… Мы неудержимо отстаем в развитии народной энергии и постепенно втягиваемся в сеть англо-германского захвата. Россия еще страшна своей государственной силой… но видимо на всех мировых поприщах уступает белокурому соседу»⁴¹.

Наглядно эту отсталость подтверждало сопоставление количества патентов (привилегий) на изобретения, выданных в России и странах Запада:

По срокам введения патентной системы, в 1812–1833 гг., Россия не сильно уступала своим конкурентам, например, в США патентное право на федеральном уровне было введено в 1790–1836 гг., однако по количеству выданных патентов отставание России было огромным: к 1870 г. в США было выдано 120,6 тыс. патентов, в Англии – 51,3 тыс., в Германии – 8,8 тыс., в Швеции – 1,6 тыс., в России – 1,4 тыс.⁴²

При этом, как отмечал М. Брун, патенты в России принадлежали «преимущественно иностранцам»⁴³. Действительно из всех 84 патентов на изобретения, выданных в России в 1870 году, 67 % принадлежало иностранцам, еще 10 % натурализовавшимся иностранцам и только 23 % можно, и то большей частью условно, считать собственно российскими⁴⁴. Для сравнения в том же 1870 году в США было выдано 12 157 патентов⁴⁵.

По абсолютному количеству выданных в 1912 г. патентов на изобретения Россия отставала от США более чем в 25 раз, от Германии, Франции, Англии в 8–12 раз, в 6 раз от Бельгии и Австро-Венгрии, в 2 раза Швейцарии⁴⁶. На самом деле отрыв был значительно больше, поскольку почти 70 % российских патентов принадлежало иностранцам⁴⁷. В удельных показателях это отставание было огромным, если даже взять только Европейскую часть России, то по количеству патентов на душу населения в 1912 г. она отставала, например, от Швеции в 17 раз!⁴⁸

Другим не менее ярким и трагичным примером, являлась социальная отсталость России, которую наглядно передавало положение крестьянства. Говоря о нем, историк А. Керсновский отмечал, что сравнивать положение низших сословий в России и европейских странах было невозможно: «Мы пользуемся термином «рабство», как наиболее точно и правдиво передающим смысл «крепостного права» – термина слишком расплывчатого, как бы «вуалирующего» действительность и дающего даже основания некоторым исследователям сравнивать русскую «барщину» с «барщиной» европейской и пытаться даже искать с ней какую-то аналогию («у нас, мол, крепостное право упразднено лишь в 1861 году, но ведь и в ряде германских земель оно существовало до 1848 года» и т. д.). Сравнение это немыслимо. Вассальные европейские крестьяне принадлежали поместью, русские крепостные являлись личной собственностью помещика. Европейская барщина – остаток феодализма – обязывала крестьянина работать на своего «сеньора» известное количество дней в году в порядке повинности. Вне этой повинности он был совершенно свободен в своих занятиях и поступках, его личность, семья и жилище были неприкосновенны… Русский крепостной, напротив, был рабом в полном смысле этого понятия… Русское рабовладение можно сравнить лишь с американским, только там угнетались негры, а здесь единоплеменники»⁴⁹.

Во времена Екатерины II «крепостное русское село, – отмечал В. Ключевский, – превращалось в негритянскую североамериканскую плантацию времен дяди Тома»⁵⁰. Торговля русскими крепостными велась оптом и в розницу: «Если дворяне решают продать своих крепостных они, – писал в 1794 г. П. Шантро, – их выставляют с их женами и детьми в общественных местах, и каждый из них имеет на лбу ярлык, указывающий цену и их специальность»⁵¹.

Как могли иностранцы относиться к России, когда именно ее государствообразующая нация находилась в состоянии рабов, чьих жен и дочерей помещики превращали в наложниц, а их отцов и мужей проигрывали в карты, засекали кнутами… «Я уже отмечал, как возмутительно в России обращение с людьми, – писал в 1800 г. француз Ш. Массон, – Присутствовать хотя бы при наказаниях, которым часто подвергаются рабы, и выдержать это без ужаса и негодования можно только в том случае, если чувствительность уже притупилась и сердце окаменело от жестоких зрелищ…»⁵². С насильственностью в отношении крестьян и с жестокостью их мучений, подтверждал граф В. Стройновский в 1809 г. «ничто сравниться не может»⁵³. И хотя подобные явления, очевидно, не носили массового характера, свидетельства современников говорят о том, что они были были достаточно широко распространены⁵⁴.

И в то же время все европейцы, оказавшиеся в России, получали если не дворянское, то по крайней мере мещанское звание. Если же они хотели заниматься сельским трудом, как например немцы, то они сразу же получали особый статус – колонистов и такие привилегии, которые и не снились русским крестьянам. Даже присоединенные к метрополии народы, как правило, имели огромное преимущество, например, евреи, относительно русских крестьян, находились в привилегированном положении, поскольку сразу были записаны в мещанское сословие.

Не случайно, как отмечал В. Шубарт в 1939 г., «в своей расовой гордости европеец презирает восточную расу. Причисляя себя к разряду господ, он считает славян за рабов (уже звуковое подобие этих слов соблазняет его на это). (По английски Slav – славянин, slave – раб; по немецки Slawe – славянин, Sklave – раб.)⁵⁵. «Поистине знаменательно, – подтверждал в 1916 г. Ч. Саролеа, – что слово «славянин», которое в родной речи означает «славный и прославленный», в Европе стало синонимом слова «Раб».» Трагический парадокс заключается в том, что тот самый народ, который был единственным оплотом европейской цивилизации против азиатских орд, все еще должен быть осужден как народ варваров»⁵⁶.

Даже самые «белые» из русских у себя в отечестве становились в Европе тотчас же «красными»»… (имеется в виду «краснокожими» – американскими индейцами), – подтверждал в 1877 г. Ф. Достоевский, – «Все на нас в Европе смотрят с насмешкой…, чем более им в угоду мы презирали нашу национальность, тем более они презирали нас самих»⁵⁷.

Отмена крепостного права в 1861 г. была отменой за выкуп только от личной крепости (Esclavage), крепость к земле (Servage) оставалась и она охватывала не только бывшее помещичье, а все крестьянское сословие, представлявшее собой почти 90 % населения империи. Новая система напоминала, как по В. Ключевскому, крепостное право времен Уложения царя Алексея: «восстановлялось поземельное прикрепление крестьян с освобождением их от крепостной зависимости…»⁵⁸.

С 1861 г. наступила эпоха Социальной сегрегации русского крестьянства, характеризуя которое, крестьяне Саратовской губ. на земском экономическом совете в 1905 г. заявляли: «Русская земля стоишь на трех китах…, эти киты – голод, невежество, бесправие… Над нами гнет хуже татарского ига»⁵⁹. Революция 1905 г., и последующие реформы, подорвали многие сегрегационные барьеры, но «твердыня крепостничества у нас до сих пор далеко не разрушена, – приходил к выводу социолог И. Чернышев в 1911 г., – крепостническими и полу-крепостническими институтами полна русская жизнь. На сколько десятков лет затянется процесс ликвидации их еще и теперь сказать нельзя; ясно только одно: полстолетия для этих крепостнических пережитков прошло почти бесследно»⁶⁰. Совершенно ясно выраженный словный строй продолжал существовать, подтверждал И. Солоневич: «основная масса населения страны – ее крестьянство было неполноправным ни экономически, ни политически, ни в бытовом, ни, тем более, в административном отношении…»⁶¹.⁶².