Kitobni o'qish: «В апреле сорок второго…»

Василий Ардаматский, Леонид Жуховицкий, Сергей Громов

Shrift:

С. Громов, Л. Жуховицкий
Будь готов к неожиданному
Рассказ военного следователя

Возьми дело, Алеша

Идет снег, может быть, последний снег первой военной зимы. Начался утром и все идет, идет.

Он засыпал трупы на «ничейной земле», и эта узкая, изрытая воронками полоска степи между передним краем наших и немецких окопов сразу стала похожа на мирное деревенское поле.

Лучше любого сапера он замаскировал минные поля, колпаки дотов. Снег плотно укрыл крыши, кое-где еще сохранившиеся в разрушенном шахтерском поселке, и в который уже раз выполнил работу отсутствующих хозяек: побелил – овьюжил стены брошенных мазанок.

Снег идет… Вестовой прокуратуры стрелковой дивизии наглухо закрывает окна дощатыми щитами и зажигает лампу-молнию. Огонь ярко освещает тесноватую комнату, и сразу в ней становится тепло и по-домашнему уютно.

Военный прокурор дивизии майор юстиции Прут что-то записывает в свой блокнот, нагнувшись над обшарпанным канцелярским столом.

В молодости Прут был портовым грузчиком в Одессе. Видимо, этому и обязан он своими широкими плечами и спокойным упорством человека, привыкшего носить тяжелые ящики по узкому трапу…

По роду своей работы прокурор должен обладать безотказной памятью. Он должен помнить, по чьей именно вине на передовую два дня подвозили холодные щи, должен помнить желобу авиационного техника, по ошибке направленного в пехоту, и просьбу связиста, с матерью которого несправедливо обошлись где-то в прииртышском райцентре.

А Пруту уже под пятьдесят, память у него неважная, поэтому он и не расстается с блокнотом.

В углу, примостившись к шаткому сооружению из фанерных ящиков, играют в шахматы два капитана юстиции, два военных следователя – долговязый балагур Клименко и коренастый, молчаливый Рубахин.

– Алешка, – зовет Клименко, – иди-ка сюда, помогай слабаку.

Алешка – это я, третий военный следователь прокуратуры, лейтенант юстиции Алексей Кретов.

Подхожу к ним. Действительно, дела Рубакина плохи. Король его очумело мечется по центру доски, между рядами своих и чужих пешек. Приткнуться ему негде. Мат неизбежен.

– Теперь тебе самое время либо сдаваться, либо ладью воровать, – подзадоривает противника Клименко.

Рубакин вздыхает, покачивает головой и делает отчаянный ход – жертвует последнюю фигуру слона.

Собственно говоря, слона нет: он пропал без вести во время одного из наших бесконечных переездов, и роль его успешно исполняет патрон – боевой винтовочный патрон.

– Товарищи! Одну минуточку! – неожиданно раздается высокий скрипучий голос. – Вы можете себе представить нечто подобное?

Мы оборачиваемся. Начальник нашей канцелярии, старший лейтенант юстиции Гельтур, расположившийся в плетеном кресле у жарко натопленной печки, азартно размахивает фронтовой газетой.

Гельтур – личность в воинской части настолько необычная, что о нем стоит рассказать подробнее.

В мирное время он славился среди киевских адвокатов фантастическим крючкотворством. Уголовный кодекс он и сейчас декламирует на память, как стихи, и, честное слово, с не меньшим чувством.

Из работников нашей прокуратуры он самый старший по возрасту, но года свои от посторонних умело скрывает. Идеальный «дипломатический» пробор, чаплинские усики, пилочка для ногтей…

Из всех штатских достоинств Гельтура на фронте пригодилась лишь его педантичная аккуратность: переписка и наши архивы всегда в полном порядке…

– Вы можете представить себе нечто подобное? – повторяет Гельтур.

Убедившись по нашим лицам, что ничего подобного мы представить не можем, объясняет:

– Мальчишка, обыкновенный пехотный лейтенант, подорвал три танка!

Он читает заметку от начала до конца, то и дело бросая в нашу сторону торжествующие взгляды, словно этот лейтенант – его собственный сын. Заметка кончается словами: «Этот подвиг является достойным примером храбрости и воинского умения».

Я говорю, ни к кому не обращаясь:

– Легко сказать, «достойный пример»! Пример с него я, допустим, возьму, а где я возьму танки? К сожалению, к окнам нашей прокуратуры немецкие танки пока не подходят…

Прут отвечает, не поднимая головы от своего блокнота:

– А брать с него пример – это вовсе не значит обязательно уничтожать танки.

Сейчас он, конечно, скажет, что нужно хорошо выполнять собственные обязанности…

И Прут действительно говорит:

– Хорошо воевать – это значит прежде всего хорошо выполнять собственные обязанности. Война – это труд…

Мы спорим уже не первый и не второй раз. Я заранее знаю все, что скажет Прут. И все-таки говорю:

– Но ведь труд труду рознь. Есть труд разведчика, труд пулеметчика, и есть труд кашевара или, допустим, следователя.

– Если бойцы останутся голодными, часть потеряет боеспособность. Так что труд кашевара необходим. А труд следователя…

Ты помнишь, Алеша, как два месяца назад в штабе получили почту и не досчитались одного места с секретными документами? Тогда еще оказалось, что ротозей-фельдъегерь заснул в дороге и не заметил, как целый мешок у него вывалился из кузова «пикапа». Хорошо, что Клименко так быстро во всем разобрался, пошел по следу и нашел пропажу в кювете. Ну, а если бы секретная почта попала в руки врага?

Я пожимаю плечами. Мне не хочется больше спорить. Нет, я не согласен с Прутом. Но мне жаль, что я его так задел, поставив рядом следователя и кашевара.

Выхожу на улицу. Падает, падает снег. Странно, в каких-нибудь восьми километрах от линии фронта такая тишина. Вот уже скоро месяц, как немцы не бомбят поселок, впрочем, здесь нечего больше бомбить. Груды камня, дерева, стекла, разбитые кирпичные заборы. А над всем этим, как кладбищенский памятник, – обезглавленная водонапорная башня.

…Нет, я, наверно, никогда не соглашусь с Прутом, но и объяснить ему это тоже никогда не смогу.

Я мечтал стать следователем очень давно – лет с двенадцати. Точней, с той ночи, когда прочел приключенческую повесть Рудольфа Собачникова «Свет в развалинах».

Нет, конечно, я не очень-то верил в чудесные подвиги героя повести Антона Львова. Но я верил в то, что профессия следователя – самая интересная и опасная…

Ну, что я могу объяснить Пруту?

Когда я, студент-первокурсник, говорил знакомым девчонкам, что буду следователем, они спрашивали с восторгом:

– А это очень опасно?

Сестра, провожая меня на фронт, умоляла, чтобы я все-таки берег себя. В том, что самые опасные дела будут поручаться именно мне, она, разумеется, не сомневалась.

Три месяца я на фронте, а что сделал?

Я вел дело о халатном обращении с казенным имуществом. Разоблачил интенданта, укравшего бочонок спирта. Вот и все. М-да. Маловато.

Я возвращаюсь в комнату прокуратуры.

Прут, повернув ко мне голову, спокойно говорит:

– Только что позвонили: из восемьдесят второго полка исчез боец Духаренко. Возьми дело, Алеша.

– Хорошо, Лев Ильич.

Справка с гербовой печатью

В роте, где служил Духаренко, мне рассказали следующее.

Месяца два назад в дивизию пришло пополнение: сотни полторы разнокалиберных новобранцев, одетых пока еще во все сугубо штатское, вплоть до шляп и галстуков.

Эти люди были призваны на военную службу в последнюю очередь из районов, которым угрожала оккупация. Большинству из них было лет по сорок – возраст, когда при всем желании нелегко привыкнуть к армейским порядкам.

Среди подобных новобранцев Духаренко резко выделялся.

Он был недавно освобожден по амнистии из тюрьмы, где сидел не то за кражу, не то за аферу. Потом, по его словам, попросился на фронт, и пока их маршевая рота находилась в пути, не раз поражал окружающих своей лихостью и отчаянностью.

Но когда рота попала на фронт, сорвиголова Духаренко всем на удивление оказался далеко не смельчаком.

Он бесстрашно пререкался со всеми начальниками по любому поводу, смело нарушал воинскую дисциплину, но стоило только просвистеть пуле или неожиданно где-то грохнуть снаряду, как Духаренко мгновенно терял всю свою самоуверенность и чуть ли не на четвереньках спешил в укрытие. В конце концов его перевели в обоз.

Мог ли такой вояка перебежать к фашистам? Вряд ли.

Для этого нужно было перейти линию фронта, то есть переползти сто-двести метров «ничейной земли», каждую секунду рискуя получить пулю в лоб.

Возможно, Духаренко похищен вражеской разведкой? Такие случаи на фронте бывают.

Но вот беда: вместе с Духаренко исчезли некоторые его личные вещи, включая безопасную бритву – предмет, не столь уж необходимый для фашистской разведки. Да и находился Духаренко не на переднем крае обороны, а в довольно прочном тылу.

Значит, наиболее вероятной является третья версия: Духаренко просто дезертировал.

Что мне оставалось делать?

Я не знал, в какую сторону он мог податься. Семьи у него не было, родных тоже. Поэтому я ограничился тем, что допросил свидетелей из числа его однополчан и на всякий случай послал запрос в город, где Духаренко сидел в тюрьме.

На быстрый ответ надеяться не приходилось: письма тогда шли по пять-шесть недель.

Начатое дело я со спокойной совестью человека, выполнившего свой долг, запрятал поглубже в ящик Гель-тура: я рассчитывал, что вернусь к нему только месяца через два, чтобы подшить ответ на запрос. Но достать дело из ящика пришлось уже на следующий день.

Несколько бойцов из полка, в котором служил Духаренко, посланные в тыл за фуражом, неожиданно натолкнулись на «пропавшего без вести» в небольшой деревушке Серебрянке, километрах в пятнадцати от части. С рюкзачком за плечами он бодро шел по направлению к фронту.

Духаренко был навеселе, с бойцами разговаривал смело, хвастал своими успехами у местных женщин и уверял, что за выдающийся боевой подвиг командование предоставило ему двухдневный отпуск.

Бойцы выслушали Духаренко, не поверили и привели с собой.

Я допрашивал Духаренко у себя в кабинете, если только так можно назвать то постоянное место, где я обычно жил и работал, приезжая в полк.

Это был самый обыкновенный блиндаж с земляным полом, присыпанным красноватым песком, и трофейной чугунной печуркой в углу. Посередине блиндажа – вкопанный в землю столбик с прибитой к нему сверху грубо сколоченной крышкой: мой рабочий стол. Высокие нары, щедро устланные лапником, три нескладные табуретки и лампа-молния под потолком – вот и вся «мебель».

Но ведь о блиндажах судят не по нарам и табуреткам. Три наката толстенных бревен, обшивка стен, ступеньки – все это было сработано прочно и добросовестно. В таком блиндаже даже прямого попадания снаряда можно было не опасаться.

Разговор у нас с Духаренко примерно такой:

– Как вы очутились в этой деревне?

– Сперва пешком, а там на попутной.

Ответ издевательский.

– Вы знаете, как называется ваш поступок?

– Да как он называется? Ушел, и все.

Его благодушие раздражает. Я сурово говорю:

– Нет, в наших законах есть более точное определение для таких действий – дезертирство.

– Ну, это вы зря, гражданин следователь, – усмехается Духаренко. – Если бы я захотел дезертировать, я бы в Ташкент драпанул, а то куда подальше. Вы же знаете: я назад шел.

Что ж, в его словах есть своя логика. Но и двухдневная самовольная отлучка – тяжелый проступок…

– Почему вы самовольно ушли из части?

– Надоело. Сиди тут и жди, пока какой-нибудь фашистский вшиварь тебе пулю промеж глаз влепит или бомбой трахнет. Развлечения никакого. А в деревне этой у меня баба знакомая, Фроська. Когда я на фронт с маршевой топал, мы там заночевали. Дай, думаю, смотаюсь к ней в гости на ночку, пока в резерве стоим…

– Собрались на ночку, а уже двое суток гуляли?

– Это верно, лишек перехватил. Да вы, гражданин следователь, напрасно сомневаетесь. Хоть так, хоть этак. Все равно ж назад шел.

Медленно перелистываю бумаги, разложенные на столе. Вот акт задержания, список вещей и документов, отобранных у Духаренко. Они написаны на листках ученической тетрадки корявым почерком старшины роты, к которому вначале был доставлен «пропавший» солдат.

А вот и сами документы. Я перебираю их. Солдатская книжка, какие-то справки…

По списку документов должно быть девять. Я пересчитываю – девять. Значит, все в порядке.

В конце концов я решил, что следует, не мудрствуя лукаво, записать все показания Духаренко и кончать дело. Ведь от меня теперь требуется только это…

Наутро я выехал в прокуратуру. Трофейная кобыла с романтическим именем Эльма, стихийно переименованная ездовыми в Шельму, осторожно ступала по рыхлому уже насту.

Откровенно говоря, я был, в общем, доволен собой.

В конце концов по-настоящему работать с Духаренко я начал лишь вчера, а уже сегодня дело оформлено. Есть показания старшины и солдат, задержавших «пропавшего без вести». Есть показания самого Духаренко… Нет, дорогие профессора, не зря вы ставили отличные отметки студенту Кретову! И пусть пока дела попадаются мне на редкость нудные – попадется же когда-нибудь настоящее? Эх, скорее бы!..

Дорога повела вверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, подряд, с короткими интервалами ударило несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть – «рама»… Это чертов «фокке-вульф» чуть не каждый день прогуливается над нашими позициями. Он действительно похож на раму, потому наши бойцы и произносят с такой ненавистью эго безобидное слово.

В прокуратуре я застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии не без ехидства приветствовал меня:

– Ну-с, с чем пожаловал на сей раз, пламенный патриот юстиции?

– С законченным делом, – небрежно ответил я.

– Уже? – удивился Гельтур. – Прости за комплимент, Алеша, но ты молодец.

– Да что там! – слегка покраснев, отмахнулся я. – Дело ясное, как гривенник. Через два часа во всем сознался…

Собственно, «сознался» Духаренко сразу же. Но «два часа» звучало гораздо солидней: значит, все-таки упирался, а я разоблачил.

– Вещдоки привез?

Я выложил перед Гельтуром дело и протянул ему сверток с документами и справками, отобранными при аресте у Духаренко.

Гельтур все перелистал, потом пересчитал и, наконец, перечитал от начала до конца со свойственной ему фанатической аккуратностью: даже пальцем водил по строкам.

– Да, дело ясное, что дело темное, – наконец изрек он.

Эту реплику я пропустил мимо ушей.

– Ну и что же ты теперь собираешься с этой историей делать дальше? – поинтересовался Гельтур.

– Напишу заключение и толкну дело к Пруту, – беззаботно ответил я и тут только обратил внимание на чересчур ласковый тон Гельтура. Но было уже поздно.

– А как вы, молодой человек, объясните эту справочку? – с наслаждением спросил он.

– Эту бумажку?

– Этот до-ку-мент, молодой человек. Документ, оказавшийся в руках подследственного.

Я взял узкий потертый листок.

Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу штамп госпиталя, заверена гербовой печатью. Если верить написанному, выдана она какому-то капитану Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск после ранения.

Черт возьми, как же я раньше не обратил на нее внимания?! Скорее всего, справка липовая, сработана на всякий случай самим Духаренко, и ее следовало приобщить к делу специальным постановлением как немаловажную улику. Но разве от этого что-нибудь в деле Духаренко существенно изменится? Вряд ли. Судя по всему, он действительно возвращался в часть.

– Так что же, юный детектив, вы на это скажете?

– А что мне говорить? – стараясь сохранить полное спокойствие, отвечаю я. – Можно, конечно, приобщить ее к делу.

– Можно приобщить? Иными словами, можно и не приобщать? – издевается Гельтур.

– Можно и не приобщать, – заявляю я уже из чистого упрямства.

– Молодой человек, свет Алешенька! – торжественно произносит Гельтур. – Как только окончится война, приходите ко мне на Крещатик.

Я вас пристрою в лучшую адвокатскую контору – полотером. Более серьезную юридическую должность я не смогу вам доверить при всем моем к вам расположении.

Деваться мне некуда, ведь осторожный Прут никогда не утвердит дела, если я не выясню происхождения этой злосчастной справки. На сей раз Гельтур абсолютно прав. Но устраивать всю эту комедию из-за пустой формальности, из-за какой-то жалкой бумажонки – это уж слишком…

– Отсюда до полка час езды. Час обратно, – вслух подсчитываю я. – Сорок минут на разговоры с Духарен-ко. Значит, самое большее через три часа я снова буду здесь. Подумаешь, до-ку-мент!

– Я засекаю время, – говорит Гельтур и картинно вскидывает смуглую волосатую руку с трофейными часами.

Капитан Цветков в часть не явился

И вот опять мы сидим в блиндаже друг против друга…

Но я не тороплюсь начинать допрос. Медленно раскрываю полевую сумку, поудобнее располагаюсь на табуретке, перебираю листы дела. Психологический момент…

– Откуда у вас, Духаренко, эта справка? Как попала к вам справка, выданная капитану Цветкову?

– Купил.

– Духаренко, не валяйте дурака. В ваших же интересах говорить только правду.

– Ну, нашел…

Я собираюсь с мыслями. Положение дурацкое. Если Духаренко ничего не расскажет о справке, вопрос останется открытым и Прут ни за что не утвердит дела. Неужели мне еще неделю придется заниматься этим проклятым делом, ясным с первой минуты?

– Итак, вы утверждаете, что справку нашли. Если так, то она настоящая и капитан Цветков – реально существующее лицо. На справке есть штамп и печать нашего армейского госпиталя. Я напишу туда и все выясню.

– Пишите, выясняйте!

…Все вышло еще проще. Мне в тот же день удалось дозвониться до штаба армии, и я узнал, что капитан Цветков Николай Федотович действительно там служил и на излечении в госпитале действительно находился.

К сожалению, связаться с самим Цветковым не удалось: две недели назад он был назначен на новую должность и для прохождения дальнейшей службы направлен в одну из стрелковых дивизий, которая была переброшена на другой участок фронта.

И все-таки многое было неясно. Как эта справка попала к Духаренко? Нашел? Сомнительно. А если нашел, то, вероятно, не одну только эту справку, а и другие документы вместе с бумажником или планшетом. Но где же тогда они?

Словом, все получалось сложней, чем казалось сперва.

Мне пришлось задержаться в полку, и утром я вновь увидел не столь уж приятное лицо Духаренко. Я протянул ему протокол для подписи. И вдруг Духаренко спрашивает:

– Ну, а теперь куда меня?

– Что значит «куда»? – удивился я. – Конечно, на прежнее место, на «губу».

– Ну, и долго мне там сидеть?

– Пока не придет ответ на запрос из части, где служит капитан Цветков.

Духаренко призадумался. Он покачивал головой, морщился, шевелил губами. Наконец решился:

– Стойте, гражданин следователь. Не хочу больше темнить, надоело. Тут я, конечно, не все рассказал. Мне, ясное дело, эта справка ни к чему – вот кем мне быть, не вру. Только я ее не нашел. Дело было так.

У этого самого капитана жена – или кто там она ему – моей Фроське вроде как сродственница.

Капитан с женой ехал куда-то, ну, у моей и ночевали. Я на всякий случай на чердаке прятался. А потом – с чего, сам не знаю – заглянул к ним в узелок. Думал, в нем что толковое. А там только и было, что грязная гимнастерка. И в кармане эта самая справка. Я, конечно, гимнастерку назад подкинул. А справку взял. И чего я ее, дурак, у себя оставил, понять не могу…

Рассказ Духаренко показался мне вполне правдоподобным. Я охотно занес его в протокол.

Маршрут ясен. Спутник есть

И вновь я собираюсь в дорогу.

Вынув из планшета карту, аккуратно расправляю ее на столе. Вот здесь – наша часть. А там, за голубой петлей реки, за зелеными островами лесов, – Площанка, маленький черный кружок.

Вчера Прут подписал командировку. Я должен выехать в Площанку и арестовать Цветкова. Старик спросил:

– Все продумал?

– Как будто учел все возможные неожиданности.

– Все неожиданности учесть нельзя, – почему-то грустно возразил Прут. – На то они и неожиданности…

И уже потом, заканчивая разговор, добавил:

– Будь готов к неожиданному…

Карта топорщится. Придавив ее стаканом, обвожу красным карандашом черную точку – Площанку. Так приметней.

Долговязый Клименко тянет шею через мое плечо, дыша мне прямо в ухо.

Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:

– Да, брат, моцион-то тебе предстоит основательный. Здесь только по прямой сто с гаком…

– А там, за голубой петлей реки, за зелеными островами лесов, – Площанка, маленький черный кружок.

– Ничего. Вот этим проселком, – я делаю на карте уверенный прочерк ногтем, – доберусь до железнодорожной ветки. А дальше…

– А дальше, – подхватывает Гельтур, – встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и поползешь по шпалам.

– А дальше, – продолжаю я, не обращая внимания на ехидную реплику, – сяду в поезд и доеду до станции Кременное. Там пересадка, и…

Клименко похлопывает меня по плечу;

– Лихой ты хлопец, Алешка!

– А что?

Он берет у меня карандаш.

– Мост видишь?

– Ну?

– Ну и забудь о нем. Он, брат, только на картах и остался. И по проселку твоему никто теперь не ездит. Он же на хутор вел. А теперь хутора-то нет, угли одни. А дальше вообще болота. Так что, брат, на паровик не рассчитывай. На четвереньках по шпалам – дело более надежное.

– Подожди. – Я стряхиваю с плеча руку Клименко. – Откуда ты знаешь про мост?

– Да ты что, с луны свалился? – недоумевает Клименко. – Хотя постой, ты же недавно в дивизии. Там, брат, немец прошел.

– Вот оно что!..

– А если, допустим, – уже не столь уверенно продолжаю я, – если в обход податься, и в Лисичанск?

– Тебе сколько суток Лев Ильич отвалил на всю эту музыку?

– Пять.

– Сам просил?

– Да.

– Ну и дурак, – спокойно констатирует Клименко. – Лишний день в запасе всегда не мешает иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.

Черт возьми! Действительно, пяти суток маловато. Но Прут уехал на совещание в политотдел штаба армии, возвратится не скоро. Продлить командировку некому.

– Слушай, Алешенька, – неожиданно вмешивается Гельтур, – а почему бы тебе не плюнуть на мост?

Я поднимаю голову.

– Уже плюнул. Буду добираться через Лисичанск.

– А почему бы тебе, Алешенька, – с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, – не плюнуть на Лисичанск?

– Перейдешь реку вот здесь – и топай на Кременное, пока ноги несут!

Что он там еще придумал? Впрочем, об этом я узнаю минуты через три. Нужно же человеку время, чтобы поплясать на костях ближнего своего.

Через три минуты Гельтур наконец добирается до сути дела. Оттеснив меня и Клименко, он склоняется над столом.

– В лесу пока не развезло? – энергично спрашивает Гельтур.

– Не развезло.

– Значит, ты выйдешь к реке. Лед пока держится?

– Держится.

– Тогда зачем тебе мост?

Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой.

– Перейдешь реку вот здесь – и топай на Кременное, пока ноги несут!

Что ж, пожалуй, он прав. Лисичанск отпадает: на этот вариант у меня просто не хватит времени. Значит, план Гельтура лучший, хотя бы потому, что он единственный. Клименко, если судить по движению бровей, тоже думает так.

– Ну, что ж, – говорю я максимально кислым тоном, – пожалуй, можно и так.

– Можно и так! – возмущается Гельтур. – Ты лучше скажи мне, как можно еще?

Я пожимаю плечами.

Теперь остановка только за солдатом, который пойдет со мной. Еще вчера я позвонил в полк и попросил прислать парня получше, из взвода пешей разведки. Дело мне предстояло нелегкое – на такое опасно идти одному. Солдат должен вот-вот явиться. Кстати, не он ли это?

Потеснив плечом в дверях нашего конюха, в комнату прокуратуры бочком вваливается розовощёкий богатырь. И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове у парня сидит прямо, без лихости, основательно. Вещевой мешок набит до отказа. На коротком ремне тускло поблескивает вороненой сталью новый, словно со склада, трофейный автомат. Богатырь докладывает, обращаясь к Клименко как к старшему в звании:

– Ехврейтор Хвыленко. Прибыл по вашему приказанию!

– То к нему, – кивает на меня Клименко.

Я подхожу к солдату, протягиваю руку.

– Лейтенант юстиции Кретов.

Лапа у парня, как тиски.