Kitobni o'qish: «Вернуться и жить»

 
…Зачем? Мой друг, затем, что светит солнце,
Затем, что нам придется умереть,
Затем, что быть глупцами не смешно,
Увы, мой друг, печально и преступно,
Затем, что боль страшна и неотступна,
Но вместе легче пить ее вино!
 

ЧАСТЬ 1
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава 1

– Доктор Ауробиндо! Доктор Ауробиндо!

Мальчик тряс меня за плечо.

Продолжая и во сне прокручивать все моменты прошедшей операции, я открыл глаза не сразу и еще несколько мгновений пытался понять, где я и что происходит.

Круглое лицо Тьехо выражало озабоченность.

– Что случилось, Тьехо? – я безуспешно силился стряхнуть остатки сна, что было неудивительно: лег я ближе к утру. – Который час?

– Уже десять, сударь! – тон мальчишки сразу все мне объяснил. Конечно, для истинного ланца дрыхнуть до десяти часов утра – непростительная и необъяснимая душевная лень, независимо от того, когда завершился предыдущий день.

– О господи, Тьехо…, – простонал я, падая обратно на подушку. – Ты же знаешь, во сколько я вчера вернулся…

– Да, сударь, – мальчик добросовестно кивнул. – Вы просили разбудить вас утром и сказали, что поедете проведать роженицу.

Да, правильно. Я не был уверен в успехе, хотя сделал, кажется, все как полагается. Поэтому и собирался поспать несколько часов и вернуться обратно. Раз за мной не прислали раньше – значит, ничего страшного не произошло. Но съездить все равно нужно. А десять часов – это, как ни крути, уже самое что ни на есть утро. Так что Тьехо все исполнил в точности, да еще и пожалел меня – по его меркам утро начинается гора-а-здо раньше.

– Поедешь со мной? – умываясь, спросил я его. Он поливал мне из кувшина и радостно кивнул в ответ:

– Да, учитель!

«Учитель»! Я мысленно усмехнулся (хотя пора бы привыкнуть!). Конечно, для Тьехо такое обращение естественно: он не слуга, а ученик доктора, и очень горд своим положением. Но мне всякий раз неловко: слишком значим и недосягаем тот, кто был и навсегда останется Наставником для меня, и к кому еще недавно я обращался точно также – «учитель»…

Молодая женщина дремала, когда мы вошли. Тьехо скромно расположился у двери с моим баулом, а я пододвинул стул к кровати и сел.

– Доброе утро, Мели. Как ты себя чувствуешь?

Она улыбнулась, увидев меня. Я видел, что ее лихорадит – и, приложив запястье к ее лбу, убедился в этом. Но жар невелик; на животе, как я и распорядился, лежал лед; шов не воспален, выделений мало – все должно обойтись.

Я еще раз осторожно прощупал живот – немного болезненный в нижней части, как и должно быть. Вчера я сделал Мели чревосечение и извлек плод. Сейчас младенец мирно посапывал рядом в колыбели. Он оказался крупный, шел ягодицами, и, промучившись накануне часов десять, я понял, что тонкая хрупкая женщина не разродится сама.

До вчерашнего вечера я делал подобные операции лишь дважды, под руководством Наставника. И вот, мысленно воззвав ко всем богам, к любым, кто меня слышал и хотел помочь, я взялся за дело сам. Тьехо приготовил отвар из трав, которым я промывал рану, мыл и подавал инструменты, держал края разреза, пока я извлекал младенца. Перед началом операции я дал родильнице настойку сонного ириса. Моему Наставнику хватило бы долгого пристального взгляда в глаза страдающего человека – и тот уснул бы крепким спокойным сном, не чувствуя боли. Но я не рискнул вводить Мели в транс. Операция предстояла достаточно серьезная, да и сам я был уже порядком измотан и не надеялся на силу мысленного внушения.

Мы с Тьехо управились быстро. К счастью, ребенок оказался здоровым, нахлебаться не успел, вопил громко. Осмотрев, я со спокойной душой передал малыша ученику, чтобы тот обмыл его и запеленал. Насосавшись слабого отвара питающих и успокаивающих ланских трав, он уснул.

Я осмотрел грудь родильницы – набухшую, с плотными буграми накопившегося молока. Ребенка пока тревожить не стоило – вряд ли он справится сам.

– Тебе пора кормить, Мели.

Она кивнула в ответ.

– Я сейчас попытаюсь сделать твою грудь мягче, чтобы малышу было легче сосать. Это немного больно, но ты потерпи, хорошо?

Я постелил полотенце, осторожно помассировал грудь по направлению к соску и начал расцеживать. Мели слабо охнула и вцепилась пальцами в одеяло.

Примерно через полчаса все вокруг было в молоке, а обе груди приобрели нормальную форму. Я обмыл кожу Мели травяным отваром, дал ей попить и отправился к родственникам – объяснять им, как ухаживать за матерью и младенцем. Тьехо внимательно слушал, насупив от старания брови; как все ланцы, он не делал записей, полностью полагаясь на память. Я оставил бутыль с настоем для Мели и обещал приехать вечером.

Глава 2

Дней через десять Мели начала вставать. Чувствовала она себя неплохо; ребенок был здоров. По соседству поправлялись еще несколько больных.

А до них были другие – маленькие и взрослые, молодые и старые, которым я упаковывал в лубки сломанные конечности, которых поил отварами и настойками от простуды и паразитов, натирал мазями, вскрывал нарывы или прокалывал плевру, выводя скопившуюся жидкость.

Я пытался рассказывать людям, как по возможности обойтись без докторов – которые были для них весьма редкими, если не сказать экзотическими гостями – то есть как себя лечить и как вообще не заболеть. Реакция бывала разной: от интереса до испуга или недоумения, от трепетного благоговения до открытой вражды. Вот только понимание отчего-то встречалось реже всего.

Тьехо тоже смотрел на эти беседы весьма неодобрительно. Он считал, что священные тайны ланской медицины не предназначены для ушей и мозгов профанов, и поначалу готов был обвинить меня чуть ли не в предательстве. Я никогда не требовал от мальчишки слепого повиновения, но в такие моменты готов был пожалеть об этом. Презрительно-осуждающая физиономия ученика начинала сильно действовать мне на нервы.

– Тьехо, нельзя молчать о том, что может принести людям пользу или даже их спасти, – в очередной раз принимался я втолковывать ему очевидные, как мне казалось, вещи. – Они не должны умирать только потому, что меня или тебя не окажется рядом. Ты же прекрасно слышишь – я не выдаю секретов, а рассказывая о самом простом…

Да, на родине Тьехо все по другому – но именно это мне не нравится.

– Надо быть тупыми свиньям, чтобы не знать таких простых вещей! – возопил однажды Тьехо, потеряв надежду остановить поток моего красноречия. – Что, мыться ледяной водой или убирать свое жилище чаще, чем раз в полгода к празднику – об этом трудно догадаться?! А вы еще говорите им о лечении!..

Вообще-то кое в чем я с ним согласен… На языке уже вертелся последний убийственный аргумент типа «не все такие умные, как ты» – совершенно не солидный для учителя, но возражений у меня больше не осталось… Я только что вернулся от роженицы. Она бы истекла кровью, не окажись я поблизости. Хорошо, что повитуха, во-первых, не сочла зазорным меня позвать (а родные женщины этому не воспротивились), а во- вторых, не убежала в страхе от увиденного. Она внимательно смотрела, что и как я делаю – и есть надежда, что сумеет при необходимости это повторить.

– Знаешь, Тьехо, – я устало откинулся на подложенную подушку и закрыл глаза. – Я вновь думал сегодня – хотя Наставник запретил мне, и правильно: если бы почти сорок лет назад рядом с моей матерью оказался кто-нибудь, умеющий делать нечто подобное, ее бы спасли. Это совсем не сложно, и наверное, можно было бы обойтись без операции, и у меня были бы братья и сестры… Ч-черт…, – прошептал я, стискивая зубы. Учитель был тысячу раз прав: такие мысли только мучают и забирают силы. Что толку думать о том, чего нельзя изменить?

Но именно это дает мне оправдание! Я глубоко вздохнул:

– Я хочу тебе сказать, что если сегодня я сумел хоть чему-то научить ту повитуху, будь она сто раз грязной и тупой, и если она сумеет уже без меня помочь какой-нибудь женщине – значит, наставник не зря тратил на меня время и силы, и я не зря трачу их на тебя.

Тьехо некоторое время виновато молчал, потом шумно вздохнул и неожиданно произнес:

– Я и не думал, что вам сорок лет, сударь. У нас в горах люди в этом возрасте почти все уже старые.

– Тридцать шесть. Скоро состарюсь, – невесело уточнил я. – Особенно если ты станешь доставать меня слишком сильно.

– У вас даже седины нет… почти, – Тьехо явно извинялся и старался меня утешить. Что ж, он славный парень, и я на него не в обиде. Пожалуй, это еще один урок для нас обоих.

Но последнее время меня что-то слишком часто и сильно вот так «заносит». Я так устал; мне нет покоя. Я хочу одного – невыносимо, до боли! – повернуть наконец на юг, к Долине Виттов и Сканов. Там закончится наш путь, там я снова обрету радость и силы.

Прошло почти два года с тех пор, как я покинул Ланские горы. Мы с Тьехо ездим по разным краям и странам. У нас хорошая команда. Тьехо для меня – незаменимый помощник и друг, да и я для него не самый худший наставник, и он, похоже, не очень жалеет, что оставил родные места.

Мы медленно движемся на юг. Останавливаемся, лечим больных, набираемся опыта – и продолжаем свой путь. Поэтому я и не оставляю попыток научить моих пациентов самим заботиться о себе. Доктор из меня вышел неплохой, но быть одновременно в нескольких местах я не способен. Даже моему Наставнику еще никого не удавалось вылечить при помощи телепатии. Обидно, когда усилия идут прахом из-за невежества. Я лишь хочу помочь им жить спокойно, без лишних бед.

Но я уже не раз убеждался: с высоты Ланских гор все выглядело гораздо проще и идеальнее. То, что кажется естественным и понятным мне или Тьехо, для других может стать открытием, иногда весьма странным и неприятным. И наоборот.

Наверное, наставник смог бы объяснить лучше… но время моего ученичества завершено. Я выполнил обещание, данное Учителю: перед тем как вернуться на родину, я два года лечу больных в чужих краях. Восемь лет я жил и учился в Ланских горах. И вот наша повозка, запряженная парой низкорослых ланских лошадок, и прицепленный сзади возок с запасом лекарственных снадобий и инструментами оставили позади скалистые тропы последнего горного перевала. Щедро награжденный проводник повернул назад. Тьехо во все глаза рассматривает живописные холмы, пока я уверенно правлю. Мы в двух днях пути от Иллинора.

Глава 3

Мы остановились на лучшем постоялом дворе – который назывался, конечно, «Герцогская корона» – статус обязывал. Я редко надеваю синюю мантию, которую носят ланские врачи; в моем арсенале достаточно средств лечения – физического и душевного – для обычных нормальных людей. Но к персонам чрезмерно заносчивым и скандальным, привыкшим к особому обращению, приходится применять и столь сильнодействующие методы, как пара фраз на ланском для ученика (а он уже научился удерживаться от смеха и почтительно кивать головой, слыша от меня нечто вроде «ку-ку, Тьехо, сделай умное лицо»), проницательный взгляд в глаза и иноземное одеяние. Эффект обычно потрясающий – безо всяких отваров, настоек и притираний (опять же – экономия ценных средств). Но это – так, к слову…

В Иллинор мы приехали под вечер, и являться во дворец Великого Герцога было уже поздно. Уснуть я и не надеялся – но, однако, спал, видя во сне обрывки чьих-то недугов, ланские пейзажи, знакомые и незнакомые лица, говорящие на разных языках. Сон, разумеется, не принес никакого отдыха, и проснулся я, по неутраченной привычке, с первыми рассветными лучами и с чувством некоторого облегчения – наконец-то утро… Так как на дворе была поздняя осень, оказалось, что уже совсем не так рано, и я решил не давать Тьехо повода для справедливого возмущения и встал.

В своей синей мантии – все-таки официальный прием, да и ожидают при дворе иноземного доктора, а не пропавшего графа де Ангилема – я шагал по знакомым коридорам, через галереи вслед за лакеем (новый, я его не знаю), и вот так бодро маршировать стоило мне неимоверных усилий; гораздо легче было бы забраться на самую высокую вершину в Ланских горах. Как и там поначалу, сердце бешено колотилось и ноги подкашивались. Лакей скрылся за дверью – доложить обо мне – и я позволил себе прислониться к стене и несколько раз глубоко вздохнул, задерживая дыхание. Определенно, успокоиться мне не удавалось; более того – хотелось тихо сползти по стене вниз.

– Великий Герцог просит к себе доктора Ауробиндо!

Лакей почтительно распахнул дверь, и я послал себе мыслеформу в виде пинка.

Твой кабинет по-прежнему располагался в самой высокой, восточной башне, откуда был виден практически весь город и поля за ним. Наверное, ими ты и любовался, глядя в окно. Перевести дух я так и не смог. Мгновенно охватив взглядом тебя и обстановку вокруг (почти ничего не изменилось), я вежливо произнес совершенно чужим голосом:

– Приветствую Вас, Монсеньор!

Ты вроде бы и не вздрогнул – но я совершенно отчетливо почувствовал это внутреннее движение – то, что называют «душа ухнула», куда-то там вниз. Впрочем, для этого мне и не понадобилось бы никакой специальной подготовки. А ты ответил:

– Я наслышан о вас, доктор – о вашем искусстве, о том, как вы спасаете совсем безнадежных больных. Возможно, и мне вы сможете помочь…

Ага, смогу – вот сейчас дуну, плюну, махну рукавом!.. Тут меня слегка понесло – самообладание отказало напрочь, и черный юмор вырвался на свободу:

– Это зависит не только от моих возможностей, но и от вашего желания, Монсеньор…

Да повернись же ты ко мне лицом, черт побери!

Я уже готов был упасть, и оглядывался в поисках опоры. Но в подтверждение того, что передача мыслей на расстоянии все-таки существует, я услышал:

– Черт тебя возьми, де Ангилем, ты читаешь проповедь каждому пациенту или через одного?

Глава 4

Я, глупо и счастливо улыбаясь, пробормотал:

– Через одного, Франсуа…, – и мы бросились друг другу в объятия.

– Не стыдно? – спросил ты, когда первые эмоции утихли. – Лишь по слухам я узнавал о тебе, и то – последние два года, а до этого – тишина, словно ты умер, исчез, сгинул… Неужели нельзя было дать о себе знать – хотя бы пару слов?

– Нельзя, Франсуа – правда, абсолютно невозможно, – я вздохнул и покачал головой. – Я все тебе расскажу, но только не сразу, не сейчас… Я в себя не могу прийти, честное слово!

Ты обнял меня за плечи:

– Значит, ты все-таки нашел то, что искал? Ты счастлив?

– Пожалуй, да, – я улыбнулся. – Вот сейчас я точно счастлив!

За дверью кабинета между тем слышались возня и шушуканье. Дверная створка чуть приоткрылась, и взволнованный приглушенный голосок, который я узнал бы везде и всегда (теперь уже мое сердце ухнуло вниз), быстро зашептал:

– Что я тебе говорила? Давай же, иди!

Дверь распахнулась и тут же снова захлопнулась, втолкнув в кабинет молодого человека лет шестнадцати – семнадцати, смущенного и слегка запыхавшегося.

– Отец…, – начал он и запнулся, переведя взгляд с тебя на меня.

– Август – Франциск! – воскликнул я, поднимаясь. Юноша вспыхнул:

– Здравствуйте,… доктор… Здравствуйте, граф…, – пробормотал он, исподлобья взглянув на меня, и неловко поклонился.

Дальше мне полагалось произнести идиотскую фразу о том, как он вырос и изменился – что я и сделал. Тут в дверь просунулась темная головка, и я наконец увидел Лайни, тоже здорово повзрослевшую за три года нашей разлуки. Маленькая барышня в изящном платьице сделала реверанс и серьезно произнесла:

– Доброе утро, отец! – как будто простилась со мной только накануне вечером! Я слегка обалдел, но не стал разбираться, что это – демонстрация благородных манер или врожденная сдержанность маленькой ланки – а просто подхватил ее на руки. В ее карих глазах заплясали веселые искорки, счастливая улыбка осветила лицо, открыв четыре новых зуба, выросших уже без меня. Отбросив придворное воспитание, дочка обхватила меня за шею, прижалась лбом к моему лбу и прошептала:

– Я раньше всех знала, что ты вот – вот приедешь! Мне никто не рассказывал – я просто знала, хоть никто и не верил. Ты-то мне веришь?

– Конечно, – я серьезно кивнул. Способность Лайни предвидеть будущее давно перестала быть для меня чудом. Она просто видела его во сне или в трансе. В самом деле, если я могу предчувствовать – отчего бы моей дочери его и не видеть?

– Мы с Августом поспорили, и он проспорил, – Лайни удобно устроилась у меня на коленях. – Надо будет подумать, что с него взять: конфеты он мне и так даст, а вот прогулку в…, – тут Лайни осеклась, с опаской взглянув в твою сторону. Видимо, взрослым о прогулке знать не полагалось; и она сменила тему с очаровательной светской непринужденностью.

– Я покажу тебе свои комнаты, пойдем, – дочка увлекла меня за руку. Нам всем требовалось немного отдохнуть.

– Монсеньор сказал, что там раньше жил ты. И я тоже захотела в них жить.

Мы оказались в моих старых покоях в левом крыле на втором этаже.

– Теперь мы станем жить вместе, правда, папа? Смотри, я сохранила твой медальон, – Лайни вытащила его за цепочку из-за выреза платья. – Хочешь, я верну его тебе?

– Нет, Лайни, теперь он твой. А жить мы конечно будем вместе. А еще с нами будет жить Тьехо. Помнишь его?

Лайни нахмурилась.

– Это тот мальчишка из деревни? – она, сама того не замечая, перешла на ланский.

– Он самый, – я ответил так же. – Теперь он мой ученик и помощник.

– Наверное, совсем зазнался?

– Не думаю. Но если это случится – ты быстро спустишь его на землю. Как хорошо, что ты не забыла ланский.

– Я пыталась учить Августа, но он говорит, что не понимает ни слова. По-моему, он просто ленится. Папа, а Тьехо говорит на языке виттов?

– Да, и довольно неплохо. Теперь тебе будет с кем поболтать на обоих языках.

– Мы и так постоянно болтаем с Августом.

– Вы друзья?

– Да, он славный, с ним весело. Представляешь, папа, у меня есть горничная, – щебетала дочка. – Вот бы удивились в монастыре! Еще у меня три учительницы, две хорошие, а одна вредная. Они меня учат «всему, что должна знать девушка моего положения», – задрав нос, процитировала она кого-то из учительниц – очевидно, вредную.

– А учитель Августа учит меня математике. Он говорит, что у меня хорошие способности. Папа, – озабоченно спросила вдруг Лайни, – а какое у меня положение?

Я рассмеялся от неожиданности.

– А что тебе говорит по этому поводу герцог?

– Ну, – замялась Лайни, – однажды он сказал, что я ему как дочь. Но я же не его дочь, а твоя! Я всем так и говорю: я дочь доктора Ауробиндо! Август называет меня своим другом – это правда. А вот одна девочка – не буду ее называть, ты потом сам поймешь – назвала меня…, – она замолчала. – Не буду говорить, как!

– И что ты сделала? – обеспокоенно спросил я.

– Сначала ничего. А когда она опять начала меня оскорблять, я сказала, что приготовлю зелье и превращу ее в жабу.

Я расхохотался:

– И она поверила?

– Еще как поверила! Два дня из дома не выходила, родителям нажаловалась, и сейчас, как меня увидит – бежит прочь. По-моему, она просто дурочка…

Я слушал дочку, позабыв о времени – и, наверное, глаза у меня начали закрываться, потому что Лайни вдруг умолкла и взяла меня за руку.

– Ты устал, папа?

– Немного, – я очнулся. – Знаешь, я все никак не могу поверить, что я наконец дома, и мы вместе…

– Это бывает, папа, – по-взрослому улыбнулась дочка. – Ты скоро привыкнешь.