Kitobni o'qish: «Портрет «Незнакомка»»

После полудня. Красноярская зимняя погода суровой Сибири давала о себе знать. Люди укутывались в полушубки как могли. Единственное, что облегчало переносимость таких зим, начинавших обживать осторожно места между устьями рек Кача и Енисей, – это безветренный сухой климат.

Жителей после освоения этих земель насчитывалось не более пятидесяти тысяч человек, большую часть которых составлял «чуждый элемент» советской страны, из-за усиленных репрессий начавшихся с конца двадцатых годов ХХ века. Со своими нравами и правами.

СибУЛОН, первый енисейский лагерь, занимался полеводством, животноводством возведением железнодорожных веток и путей. Нередко даже в условиях с недостаточности правильной организации, но где основной обязанностью для процветающей страны являлась золотодобыча.

Сокрытие главных ресурсов коммунистической страны было не редкостью и после тридцатых годов привело к ужесточению мер к репрессированным. До этого первый начальник, член ВКП (б), старался не злоупотреблять властью и отчасти скрывал золотые рудники, обнаруженные его людьми, дабы не усердствовать с организацией по добыванию драгметалла, оберегая свою нервную систему. О нем в будущем еще вспомнят. Но пока суровый зимний климат с отметкой в конце января 1932 года –46º С приостанавливал лишь некоторые работы, связанные с сезонной распланировкой.

Жилые комплексы Сиблагеря располагались по отношению друг к другу на различном расстоянии. Похожие на избы, внутри они были переделаны так, что напоминали бараки с общими спальнями, уличным отхожником¹, местами приготовления пищи, где проходы зачастую были перекрыты сушащимся бельем.

Как напоминание о том, что все делается ради трудового советского народа, отодвигая пусть ненамного тягость политзаключенных, издавалась периодика, выходившая небольшими буклетами. В штабе начсублага² на стене висела стенгазета, оставшаяся со времен Красной Армии, ретушированная местным художником Софией Крамской-Юнкер.

Последние дни февраля этого года спад заморозков определил ветреность начала марта.

В кабинете Чунтонова над столом висел портрет Сталина слева, справа – портрет бывшего главы ГПУ Дзержинского, отличаясь от фотоизображения вождя тем, что был нарисован от руки.

В один из полдней, когда солнце заливало светом кабинет, начальник лагеря рассматривал документы управления, прибывшие из Ленинграда. К трем часам на пороге появилась женщина, сухонькая, лет шестидесяти, с выпученными глазами.

– Вызывали, Михаил Митрофанович? – с испуганным взглядом спросила женщина.

Мужчина поднял взгляд от бумаг, встал, поправил портупею. Вышел из-за стола, снял фуражку, положив ее на край стола без бумаг, провел ладонью по коротко стриженной голове.

Чунтонов годился в сыновья художнице. Он внимательно посмотрел на женщину, в его взгляде не выражалось то сожаление, которое он испытывал к заключенной.

– София Ивановна, как у вас самочувствие? Получше?

Зная, что художница недавно пережила инсульт, сожалел о ее здоровье, но как о руководителе небольшого художественного кружка, состоявшего всего из двух человек, собственно, ее учеников. А также и потому что она была дочерью известного художника.

– Да, спасибо, Михаил Митрофанович, лучше уже. У меня вот только просьба, Михаил Митрофанович, – умиленно вглядывалась скорее в форму начальника заключенная, – Олюшку цинга замучила, ей бы молочка парного, да хворь и должна бы отходить. Да и зря, я думаю, Михаил Митрофанович, ведь девчонка мается, муж ее арестованный, слышали, наверное, давно которого уж нет. Так вот…

– И откуда такие слухи, София Ивановна?! – Чунтонов пресек открывавшуюся фамильярность. – Ничего о муже ее я не слышал, – солгал Чунтонов.

– Но у меня для вас другая информация, Софья Ивановна, – начал мужчина.

Крамская стала вся во внимании. Форма обращения пусть и расположенного к ней начальника лагеря все же могла иметь тайный характер с нехорошим событием к ней.

– Двадцать восьмого февраля возбуждено ходатайство о пересмотре вашего дела. Из Минусинска пришел документ с запросом охарактеризовать вашу личность.

– …что вы им сказали? – с опаской, помедлив, спросила женщина.

– Знаете, Екатерина Пешкова, видимо, оказалась заинтересована в вашей личности. Идите, я сообщу вам о заключении.

Начальник развернулся, надел фуражку и направился к стулу, где недавно сидел.

– Что еще? – спросил он стоявшую у порога и глядевшую на него в изумлении художницу.

– Идите, я вас вызову, – он снова деловито уткнулся в документацию.

Крамская, не преодолев желание настаивать на прошении своей подопечной, скрылась из кабинета.

Возвращаясь по дороге в дом, где жила, она словно перелистывала моменты своей прежней жизни. Бараки в Иркутске, где ее сильно покусала охранная собака, сорвавшись с поводка. Крики конвойных, очернявших ее перед другими как вражьего человека. С ее-то любовью к российскому обществу.

То, что воодушевляло ее продолжать внутреннюю борьбу, вероятно, находясь в обществе таких же заключенных, как и она, бывшей интеллигенции, и неистовая надежда вернуться домой, до возвращении в родные места перед которыми оставалось два года. Суд принял решение отправить ее в ссылку на три года вместо пяти. Переезды, ночные недосыпания, работа в грязи, недоедания – все это отражалось на здоровье Крамской-Юнкер. Но воспоминания об уроках живописи, на которых с притворным нежеланием, София Ивановна понимала это только сейчас, отец учил ее рисовать, творить, располагали к жажде продолжать жить.

Находясь в заключении до перевода из политизолятора, с ней случилась большая неприятность, обломыш черенка лопаты сильно поранил усталую женщину, вызвав паралич, по причине ее плохой кардиологии.

В Иркутске она открыла для находившихся на госпитализации людей и персонала больницы свой талант, немного улучшив свое положение, впоследствии работая над иллюстрациями учебной периодики. После Иркутска ее отправляют в Канск.

Но в Канске художницу травмируют тем, что отрывают от заинтересовавшейся для нее искусства фотографии. Там было решение ей передавать красоту природы, вдохновлявшую поэтов и прозаиков, переводя в информационное поле газет. Увлекшись, не выдержав конкуренции, София Ивановна вновь должна была этапироваться в дальние места. Подлечившись, и следующий конвой вел ее в Красноярск. Где она нашла единомышленников. Набравшись опыта и прозорливости под осенний прилив ухудшения здоровья, перешла к предприимчивой атаке попыток восстановить свою личность и вернуться на родину.

В ночь на двадцать первое сентября 1931 года София Ивановна, присматривая за больной Мартьяной, не спускала с нее глаз, пытаясь утешить, зная, что вылечить ту не удастся.

– София Ивановна, – с трудом говорила больная женщина, ей было около тридцати семи лет, – что вы так горячитесь за меня, пошли бы вы поспали, а я… – Болезнь не давала ей общаться.

– Спи, спи, любушка, немного осталось, сезон кончится – так выберешься, надо только врача толкового позвать, – успокаивала Мартьяну София Ивановна.

В доме туруханского лагеря было расположено несколько секций для ссыльных, но все они переплетались в один барак.

– Вот. София Ивановна, принесла, пусть попьет горячего, – к ним поспешила другая ссыльнокаторжная женщина.

К часу ночи немощная женщина заснула.

– Заснула, кажется, – заметила та, что принесла горячий бульон.

Крамская. прижав ладони к лицу, устало потянула их вниз.

– Что же делать-то, Софушка? – спросила ее подруга по несчастью.

– А писать надо, жаловаться, мол, так и так, – раздался неподалеку от них женский голос.

Это была Пирогова, осуждена по политическим взглядам, как и Крамская.

– Кому? – безнадежно пронеслось от подруги Софии.

– А Луначарскому, мол, так и так. Вы у нас женщина представительная, – обратилась она к художнице, – всюду делающая пользу, для каторжников и начальства. Мол, свою ошибку принимаю и впредь обещаю не вмешиваться в политические дела, вот где-то вот так… Он же как-никак крутится в этих местах, да и нашу Софочку должен знать не хуже… – советовала Пирогова, однако сама не верила своим словам.

Здесь в ссыльном бараке, казалось, только самоличная встреча с личностями бригантины искусства может дойти до их слуха. Пирогова Анастасия не призналась, однако, что была лично знакома с одним из служителей богемы, будучи возлюбленной одного из писателей. Обвиненная в шпионаже, она была сослана в иные места, не зная, что ее возлюбленный решил сохранить свою семью, стараясь как можно быстрее забыть о молодой подруге.

Наутро больная уже не подавала признаков жизни.

Для Софии Ивановны Крамской горя в этом не было, смерти она встречала уже много раз, провожая и не друзей, и подруг. Переэтапировавшись еще летом в Красноярск, к середине осени она поняла, что здесь творились свои порядки. А начальник лагеря или не знал или делал вид, что ничего не знает.

По слухам она знала, над одним из каторжан учинили свой суд. В одном из отрядов глава узников, прельщенный одним из старшин начлагеря³, этот случай по скрытию запаса золотых рудников вышел одним из ссыльников, в наказание невольника оставили на съедение комарам и мошкам, привязав того к дереву. Одно из изощренных наказаний. О таких наказаниях невыносимо было слышать и оставаться здесь.

Ухудшение здоровья давало о себе знать. София Ивановна не раз обращалась к лагерному фельдшеру, но из-за недостаточности медикаментов отчасти он разводил руками и предлагал больше принимать пищи и пить теплое, что никак не соответствовало ее положению. Лишь изредка, когда делала зарисовки или портреты семьям местного охранного подразделения, привезшим с собой жен, в частности из начальствующего состава, или сельчанам, те выручали ее, накормив хорошей едой. Софии Ивановне разрешалось передавать еду и ее знакомым каторжным. Конечно, Чунтонов об этом не знал наверняка, а если и знал, то опять же не подавал виду. И в соответствии с плохим здоровьем Крамскую-Юнкер не привлекали к масштабным работам на лесосеке, работе в ямах, на траншеях по строительству путей.