Kitobni o'qish: «Толкования на русские народные сказки. Заветы древней мудрости»

Shrift:

© В. В. Байдин, составление, 2021

© В. В. Байдин, вступительная статья, комментарии, 2021

© В. В. Байдин, проект обложки, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

О русских народных сказках

В 1824 году Александр Пушкин писал брату Льву из Михайловского: «вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания».1 Учился он в стенах передового Царскосельского лицея, предназначенного для детей знати… Открыть для себя сокровища народной души ему позволила гениальность.

С глубокой древности в русских семьях звучали старинные сказки. Поколение за поколением матери, бабушки, няньки приобщали своих питомцев к народной вере, житейской мудрости и поэзии. После безоглядного разрыва с прошлым в петровскую эпоху, высшим сословиям понадобилось более столетия, чтобы по-настоящему узнать и полюбить отринутое великое наследие. Лишь в 1780 году писателями Василием Лёвшиным и Михаилом Чулковым, пусть и с многочисленными ошибками, был издан первый сборник русских сказок.2

В следующем столетии их собирание продолжили неутомимые исследователи старины: Богдан Бронницын, Михаил Макаров, Екатерина Авдеева, Михаил Максимович, Пётр Киреевский, Владимир Даль. Большинство их находок, а также сказки из архива Русского Географического общества были опубликованы Александром Афанасьевым в трёхтомнике «Русские народные сказки» (1855–1863). Это издание до сих пор считается классическим, хотя изобилует искажениями и ошибками, а его состав вызывает закономерные возражения.3 Многие сказки были отысканы Афанасьевым едва ли не на самом дне «кромешной» жизни и представляют собой кабацкие или тюремные анекдоты, «побасенки» опустившихся людей, а вовсе не «сказки русского народа». В древнерусском и средневековом обществе употребление «бесстудных слов» было строго обусловлено мужскими обычаями военной «брани» либо женскими тайными родовыми обрядами.4

Запреты на «лай матерный» и «соромные сказы», отрицала лишь «голь перекатная» – спившиеся бродяги и богохульники (еретики). Насильственное разрушение вековых нравственных правил началось на «всешутейших соборах» Петра I, сопровождалось обязательными кощунствами. Неприятие в народе «царя-антихриста» было всеобщим, но никак не повлияло на власть. Новой моде способствовало широкое распространение среди русской, в первую очередь, военной знати европейских языков, в которых непристойная лексика считается есте-ственной.5

На отборе сказок в трёхтомник Афанасьева сказалась личность публикатора, убеждённого западника. О его взглядах говорит предисловие составителя к скандальному сборнику «Русские заветные сказки», запрещённому цензурой.6 В нём Афанасьев ссылается на «литературы других народов», которые «представляют много подобных же заветных рассказов <…> если не в виде сказок (выделено мной – В. Б.), то в виде песен, разговоров, новелл, farces, sottises, moralites, dictons», и досадовал: «В русской литературе, правда, до сих пор есть еще целый отдел народных выражений непечатных, не для печати. В литературах других народов издавна таких преград народной речи не существует».7 Было очевидно желание Афанасьева включить в число народных сказок сочинения иного рода, включая «солдатские байки», отмеченные крайней непристойностью.8Эти псевдосказки 9 не дополняли, а отрицали великий мир сказочных повествований Древней и Средневековой Руси.10

Основатель «педагогической антропологии» Константин Ушинский убеждал: устная словесность, «начиная песней, пословицей, сказкой <…>, всегда выражает собой степень самосознания народа, его взгляд на пороки и добродетели, выражает народную совесть».11 Те же мысли высказывал глубокий знаток народной словесности Фёдор Буслаев: «Все нравственные идеи народа эпохи первобытной составляют его священные предания, великую родную старину, святой завет предков потомкам».12 К выявлению этих основ призывал Евгений Трубецкой в исследовании ««Иное царство» и его искатели в русской народной сказке» (1922). Важнейшими сюжетами, которые «выражают собою непреходящие, неумирающие ценности человеческой жизни», он считал стремление «к чудесному»,13 «мечту русского простолюдина»

О «весёлом житье», «тоску по иному царству», единство всего живого, парадоксальные образы вещего простеца или смиренного богатыря, веру в мудрость и особую власть женщины: невесты, жены, старицы.14 По словам Трубецкого, «русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл»15 и при этом сохраняют всю силу народного воображения.

Неоценимое значение русских сказок подчёркивал Иван Ильин: «Сказка будит и пленяет мечту. Она <учит> созерцать человеческую судьбу, сложность мира, отличие «правды и кривды». Национальное воспитание неполно без национальной сказки».16 Он полагал, что «сказка есть первая, дорелигиозная философия народа, его жизненная философия, изложенная в свободных мифических образах и в художественной форме», призывал к постижению «ее вещей глубины и <…> подлинного духовного смысла».17 Естественное восприятие сказки, вытекающее из самого существа русской культуры, продолжилось в трудах отечественных фольклористов и этнографов традиционной школы.18

Народная сказочная словесность – это поток захватывающих поэтических образов, глубоких и мудрых иносказаний. Понять их мешают рационализм и схематизм, утвердившиеся в исследованиях последнего столетия: метод сведения «сюжета» к «сказочным схемам» и «комбинации мотивов» (Александр Веселовский),19 унифицирующий компаративизм и якобы универсальный эволюционизм (Эдуард Тейлор, Джон Фрезер), структурная антропология (Клод Леви-Стросс), классификация по «сюжетам» и «типам» (Антти Аарне, Стит Томпсон),20 экзистенциальный психоанализ,21 психоистория,22 оккультизм.23 Модернистские «прочтения» ведут к искажению глубинной символики древних сказок и сказочных притч. Их создавал и истолковывал народ, передавая новым поколениям важнейшие заветы веры, мудрости и воли к жизни.

К ошибочным выводам могут привести и «строгие методы научного анализа», на которых настаивал Владимир Пропп. Он признавал, что «поэтическое чутьё совершенно необходимо для понимания сказ-ки»,24 но заменял его изучением структуры и композиции,25 полагал, что наиболее «устойчивым элементом» сказки являются «действия, или функции героев»,26 что «волшебная сказка вся строится <…> по одной композиционной схеме, независимо от сюжета».27 Представление Проппа о том, что «любой научный закон всегда основан на повторя-емости»,28 далеко не бесспорно и плохо приложимо к древней сказке, в которой сюжеты, по сути единичны и видоизменяются лишь в частностях. Научная строгость и обьективность в изучении народной сказки должна дополняться постижением её символики, внешнее описание – истолкованием. Преодолеть научные догмы и косность в восприятии русских сказочных притч позволяют методы литературной герменевтики и смысловой реконструкции.29 Они основываются на интуиции – на том самом «поэтическом чутье», которое Пропп считал совершенно необходимым для исследователя.

Русские сказки в целом можно разделить на три части. Наиболее древние, можно считать всецело народными. Единственными целями их создания являлись религиозные и нравственные. В них сохранились следы почитания медведя («Царь-медведь», «Иванко Медведко», «Миша косолапый», «Девушка и медведь») и иных обитателей природного мира («Лягушка-царевна»), матери рода («Баба-яга»), душ предков-покровителей («Ивашко и ведьма»), дивного «небесного» света (*deiuo «сияющее небо»), солнца и священного огня («Покатигоро-шек», «Жар-птица и Василиса-царевна»), отголоски дохристианских обрядов и поверий.

В наиболее древних сказках медведь предстаёт всесильным лесным «собратом» и полноправным членом семьи, родство с ним, как и с конём, быком, считается естественным, даёт невиданную силу и неизменно служит ко благу. Медвежьи дети (Иванко-Медведко, Иван Медвежье Ушко и др.) играют роль змееборцев, побеждают змею-ведьму «из-под камня», подземного «мужичка с ноготок» и Бабу-ягу. Сказочная связь змеи и огня в сказке «Царевна-змея» восходит к образу «огненного змея» (падающей на землю молнии, от которой некогда зажигали священный «живой огонь»). Впоследствии змея приняла облик ведьмы, или красной девицы, которая очаровывает «околдовывает» богатыря или напротив: «огненный змей» является в девичью горницу в виде добра молодца, становится олицетворением страсти.

Глубоко символичным является образ трёх сыновей, которые отправляются на подвиги и поиск судьбы: старший наследует от отца силу (и богатство), средний – ум, а младший – любящее сердце и крепкую веру. Оба первых не могут победить встреченное зло (Змея, Кощея, ведьму и пр.): сила без ума и доброты терпит поражение, бессердечный ум превращается в бессильную хитрость и лишь дар любви, неотделимой от веры, позволяет богатырю достичь совершенства, увенчивается праведной силой и мудростью. В поединке со злом истинный богатырь побеждает ещё и потому, что получает помощь от людей и всех живых существ, которым оказал милость, за него вступаются и предки-покровители, и небо, и родная земля.

Народные сказочные притчи можно уподобить загадкам с многослойным смыслом. В них нет случайных и лишних слов. Существуют особые сказки о загадках «Царевна и загадки», «Мудрая дева», «Мудрые ответы», «Сосватанные дети» и другие. Цель сказочной притчи – привести человека к прозрению и постижению сути вещей. Восприятию сказок, испытавших влияние православия, не мешают приметы нового времени: «говорящие» христианские имена (Иван – от «божья благодать», Василий и Василиса – от «царский, царская», Михаил – «богоподобный», Елена – «солнечная, сияющая», Андрей – «мужественный», Марья – «госпожа» и пр.), упоминание «церквей», «князей и бояр», а впоследствии – «царя», царского «кабинета», «короля», «офицера» и пр.

Главное действующее лицо сказок – Иван (Иванушка, Ивашка, Иванко и пр.), в обобщающем имени которого отражается образ всего народа (Иван крестьянский сын), его доисторические верования и христианская вера.30 Невозможно сказать, какое имя или прозвища в дохристианскую эпоху предшествовали «Ивану». Он оказывается могучим посредником между миром людей и домашних животных (Иван Быкович, Иван Коровий сын, Иван Кобылий сын), его имя соединяется с воплощением солнца (Иван-Горох), он принимает обличье изгоя, скрывающего в юродстве праотеческую или гонимую старообрядческую веру (Иван-дурак, Иван Несчастный и соответственно – Емеля-дурак, Дурочка), наконец, богатыря, отмеченного знатным рождением (Иван-царевич).

Древнейшие по происхождению сказки-обереги защищали от мести почитаемого медведя («Медведь»), холода («Морозко»), нечистой воды («Сестрица Алёнушка и братец Иванушка»), кровосмешения («Князь Данила-Говорила», «Свиной чехол»). Известны сказки-поучения для детей: об осторожности («Колобок», «Петушок», «Волк и коза»), взаимопомощи («Репка»), послушании («Коза-дереза»), любви к домашним животным («Кот петух и лиса», «Бычок – черный бочок», «Бобовое зёрнышко»).

В позднем Средневековье, на скрещении разных влияний возникли сказки о чудесах («Вещий сон», «Хитрая наука», «Чудесный ящик», «Волшебное зеркальце», «О Бессчастном стрелке»). Они напоминают рассказы Шехерезады, повествуют о волшебных сокровищах (шапка-невидимка, сапоги-скороходы, ковёр-самолёт, волшебный конь, волшебное кольцо), увлекают, но… ничему не учат. В них сохраняются лишь разрозненные образы и остатки древних повествований. Почти полностью лишены загадочной мудрости простонародные сказки поздней эпохи, в них для большей увлекательности смешиваются старинные и средневековые сюжеты, иногда название плохо соответствует содержанию, смысл волшебных образов оказывается стёрт. Содержание часто утрачивает религиозность, но сохраняет нравственность. Собирателями и публикаторами сказок не была проделана необходимая текстологическая работа, нередко их древнее содержание соединялось с поновлениями и позднейшими продолжениями, существенно менявшими смысл.

Сказки новосочинённые (в том числе, многие сказки о животных) лишены религиозного и нравственного начал, сравнимы с байками о горестной правде жизни, переводными баснями, назидательными или шуточными небылицами и скоморошинами, с насмешками над барином, попом, купчихой и восхвалением воровских хитростей. Эти, по определению Евгения Трубецкого, «сказки вульгарные, житейские»31 оставлены без внимания.32

Сказочные притчи, образующие ядро народной мудрости, более всего сохранились в северных, уральских, сибирских землях. Они восходят к древнейшим иносказаниям, углубляют, а подчас и меняют привычные образы. Сказка «Царь-девица», записанная в середине XIX века на Русском Севере, разительно отличается от её поздних перелицовок. Добрый молодец едет «в подсолнечное царство» за «молодильными ягодами» (а не «яблоками») и «живой водой», на распутье не сворачивает направо или налево, а едет прямо, по «дорожке бесконечной», не боясь пространства, времени, неизвестности, и приходит к «подсолнечному царству», куда «много ходцев, мало выходцев».33

Язык сказочных притч уклончив, уводит от прямого толкования, хотя его и не отрицает. Добрый молодец прощается с родителями и отправляется «в путь» – на поиски самого себя. «Конь», которого он обретает и укрощает, знаменует веру и волю и потому способен нести молодца над лесами и горами, «меч и сбруя» воплощают силу и жизненный опыт. «Змей о трёх головах» олицетворяет греховное зло, способное поразить тело, душу и ум человека,34 оно упорно в сражении, удваивает и учетверяет усилия, оказывается шести- и двенадцатиголовым. Воин становится «богатырём», лишь побеждая самого себя, в этом ему помогает «конь», который топчет «змея». Если добрый молодец «встречает» в пути «старого старика» или «старуху», выражение «встретить» означает обращение к ним за духовным советом. Подобные встречи происходят во множестве русских сказок и свидетельствуют о тысячелетнем всенародном почитании старцев и стариц. Древним народам были известны бродячие мудрецы и отшельники: индийские садху, бхикшу буддистов, персидские дервиши, дзенские странники, христианские монахи-аскеты.

В Средние века носители немонастырского старчества на Руси из-за их приверженности к предхристианским заветам веры подвергались гонениям монахов (тогдашних «западников»), которые вслед за греками-миссионерами всё, связанное с народной верой называли язычеством (от греч. ἐϑνικóϛ «народный»). Лесных отшельников и отшельниц, хранителей сокровенных знаний о мире, человеке и смысле бытия, прозорливых духовных наставников и предсказательниц, знахарей и врачевательниц обличали в колдовстве (происходит от колодей, знаток «солнечного коло»), называли «ведьмами» (от ведунья «ведущая»), «чародеями», «ворожеями». Им придавали немыслимые, отвратные облики, именовали «ягой бабой», «лиходейкой», «лешим», «змеем» («Три царства – медное, серебряное и золотое») и пр. Ревнители «греческой веры» были непримиримы к народному правоверию. Однако для православной Руси жизнеутверждающее, устремлённое к церковности «народное православие» не представляло опасности, более того – оно противостояло занесенным из Византии жизнеотрицающим манихейским ересям 35 и бездумному «грекопоклонству» властей, приведшему к церковным смутам и кровавому Расколу.36 Жизнесловие древних иносказаний дополняло средневековое богословие, соединяло душу и разум человека, земной и небесный миры.

У создателей сказочных притч нищие старцы-странники («калики перехожие»), вызывают глубокое почтение, они считаются людьми убогими «бедными, увечными» и богоугодными. Их духовная помощь неоценима, равносильна посвящению в «добра молодца», «богатыря», «девицу-невесту». Лесную жительницу величают «старуха», «старушка». Её изнурённое постами тело кажется костяньм, «избушка» напоминает то баньку, то надмогильную домовину, проживание в которой знаменует крайнее самоотвержение, бесстрашие перед смертью. Мудрая отшельница принимает всех приходящих, «парит в бане» (исповедует и очищает от грехов), «угощает» (даёт советы), наделяет «подарками» (предсказаниями) и так помогает победить вековечное зло (многоглавого змея, Кощея Бессмертного, Чудо-Юдо, Соловья-разбойника).37

В сказках поздних времён постоянно смешиваются образы лесной старицы и «ягой бабы». Двойственность зло-добрых «Бабы-яги» или «мужичка с ноготок, борода с локоть» (ветхого старца) обьясняется не столько их двойной природой и «посредничеством между живыми и мёртвыми» (Владимир Пропп), сколько монашескими гонениями на древние обычаи. Столь же противоречивыми в Средние века стали обряды Масленицы, Русалий, Коляды.38 Лишь в глубинах народного сознания Баба-яга оставалась всеведущей старицей, наставницей молод-цев и девиц на жизненном пути. Происхождение этого образа следует отнести к эпохе перехода от звериных культов к почитанию родовой матери-покровительницы.39 Прилагательное ягая родственно сербскому jéза «ужас», словенскому jéza «гнев» и сближается по смыслу с глаголом ягать «кричать, бранить».40 «Ягая баба» воплощала глухую память о первобытном обряде смерти-воскресения «во чреве матери рода», её образ связывался с женскими таинствами продолжения рода.41

В христианскую эпоху он подвергался настойчивому развенчанию: сказочная Баба-яга то «летает» в ступе с пестом (праславянские символы зачатия), то лежит в избушке «в одном углу нога, в другом – другая», её «груди через плечи переброшены» и пр. Считалось, что она поедает людей, совершает кощунства и пакости (надругательства над могилами), злорадствует: «на косточках покатаюся, поваляюся». Забор вокруг её избушки либо «сложен из костей», либо на нём «висят черепа». Некоторые черты этого архаичного образа причудливо соединялись с более поздним почитанием Мокоши – небесной пряхи с незримыми телом и распущенными до земли волосами (солнечными лучами)42 и потому считалось, что она ведает жизнью и смертью, прядёт тончайшую «шелко́ву кудель» людских судеб.

Сказочные предания хранят народную память о дохристианских священных существах и обрядах. Солнце и небеса, как и в европейских мифах, уподобляются «золотым, голубым жерновкам», они перемалывают время в сверкающие миги, в звёздную пыль, ночью их клюёт ворон, а днём петух – солнечная «жар-птица» («Петух и жерновки», «Жернова, или ручная мельница»). Народное воображение лишено страха перед смертью и безгранично при описании чудес. Волшебные миры то «сворачиваются в клубочек и вослед катятся», то вновь «разворачиваются» перед богатырём, под «лежачим камнем» ему открывается подземелье с конями богатырскими. То перед богатырём простирается «морская пучина – кругом глаза», то говорится, как перед ним всё «закрутилося-замутилося, в глаза зелень выступила – стала земля пупом, из-под земли камень вышел, из-под камня Баба-яга костяная нога…» («Василий Буслаевич», «Медведко, Усыня, Горыня и Дубыня богатыри»). «Живая» вода исцеляет душу, а «мёртвая» целит телесные раны, эти волшебные снадобья, а иначе – небесную помощь, приносит Ворон, которого древние славяне считали вестником божества («О молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Иван-царевич, жар-птица и серый волк»). Богатыри ограждают родную землю от многоглавого Чуда-юда,43 сражаются с ним на берегу реки Смородины – «смрадной», отделяющей мир живых от царства мёртвых, на Калиновом мосту – «раскалённом» закатным солнцем и уводящем в потустороннюю тьму… Добрый молодец «идёт туда – не знаю куда, находит то – не знаю что» и в поисках невозможного обретает самое главное в жизни – счастье. Оно сулит земную радость, но ведёт к спасению души, к посмертной райской жизни.

О глубине столь ценимых народом сказочных притч говорит мудрое присловье:

 
Диво варило пиво – Слепой увидал,
Безногий за ковшом побежал,
Безрукий разливал,
Ты пил да не растолковал.
 

Русское сказочное наследие едва ли не богатейшее в мире, свод народных сказок далеко превышает двадцать тысяч.44 Наиболее древние из них сравнимы с древнегреческими и христианскими притчами, иудейскими агадами, буддийскими джатаками, дзенскими коанами. Для их понимания необходимо знание древнерусской веры и языка, старинных обрядов и поверий. Для детей сказки становились первой проповедью добра, взаимопомощи и единства с природным миром, учили находчивости и бесстрашию, укрепляли в вере и готовили к проповеди церковной. Взрослым они напоминали о древней мудрости, придавали силу их воспитательному, учительному слову. Постижение сказочных притч требовало усилий, изощрения ума – становилось открытием важнейших жизненных истин. В Средние века за ними следовали великие откровения Евангелия.

Цель данного сборника помочь в понимании прикровенного смысла сказочных притч разных времён, – от праславянской эпохи и Средневековья до богомильских сочинений и «потаённых» сказаний старообрядцев. Предложенные толкования основываются на верованиях народа. Правильному пониманию яркой, глубокой и загадочной символики его мудрых притч послужит дальнейшее изучение древнерусского предхристианства, переосмысленного в, былинах, духовных стихах, пословицах, религиозных преданиях, житиях святых, юродивых и чудотворцев.45

1.Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 16 тт. Т. XIII. М.-Л.: Академия Наук СССР, 1949, С. 121. В другом письме поэт уточнял: «Вечерами слушаю сказки моей няни», имея в виду Арину Родионовну. Там же. С. 129.
2.В. А. Лёвшин, М. Д. Чулков. Русские сказки, содержащие древнейшие сказания о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся через пересказывание в памяти приключения. В 10 тт. М.: Университетская типография Н. Новикова, 1780–1783.
3.В сборнике Афанасьева названия ряда сказок даны собирателями («По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре», «Звериное молоко», «Гусли-самогу-ды», «Соль», содержание других теряет цельность и символическую значимость («Солнце, Месяц и Ворон Воронович», «Зорька, Вечорка и Полуночка»), часть представляет собой видоизменённые былины («Сказка об Илье-Муромце, об Алёше-Поповиче, о Василии Буслаеве») и переводные легенды («Сказание об Александре Македонском»).
4.Байдин Валерий. Бессмертие крови // URL:https://rmvoz.ru/forums/index. php?topic=5072.0
5.Успенский Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Исследования по русской литературе и фольклору. М.: Common place, 2018, С. 195.
6.Этот сборник бьи трижды издан в Женеве в 1870–1880 годах А. И. Герценом и революционными народниками.
7.Афанасьев А. Н. Предисловие ко 2-му изданию «Русские заветные сказки. Валаам, типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия» [Женева: Русская типография, 1878] // URL: https://www.litmir.me/br/?b=128579&p=1
8.При этом десятки из них А. Н. Афанасьев ранее включил в сборник «Русские детские сказки» (М., 1870), что можно обьяснить лишь извращёнными понятиями закоренелого холостяка и либерала-оппозиционера. В. Я. Пропп даёт текстам этого рода внутренне противоречивое определение «реалистические сказки» (поскольку, в тогж понимании, сказки должны были «отражать действительность»), более того, он без должных оснований утверждает, что «излюбленный <…> вид русской сказки – сказка бытовая, реалистическая по форме изложения, наполненная острым сатирическим содержанием». Пропп В. Я. Русская сказка. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1984, С. 77, 36, 82.
9.Д. К. Зеленин определял тексты такого рода как «бытовые рассказы-анекдоты». Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. Пг.: Типография А. В. Орлова. 1914, С. 5 и сл.; А. И. Гуковский справедливо замечал по поводу сборника «Русские заветные сказки»: «немалая их часть, родилась в лакейской, а не в крестьянской избе», содержание всего сбонника «с равным основанием можно считать не только «антипоповским», но и «антимужицким»». Гуковский А. И. Не о всяких сказках вести сказ // Вопросы истории. 1967. № 1. С. 186, 185.
10.Позднейшие записи старинных сказок, искажающие их символическую образность, остались без необходимых истолкований не только в трёхтомнике Афанасьева, но и в последующих публикациях, напр.: Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. В 3 тт. М.: Государственное Издательство Художественной литературы, 1957–1958; Сборник великорусских сказок Архива Русского географического общества. В 2 вып. Пг.: Типография Российской Академии наук, 1917 (Записки императорского Русского географического общества по отделению этнографии; Т. 44); Русские сказки в записях и публикациях первой половины XIX века. М.-Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1961; Шевцов А. А. Полное собрание русских сказок. Тома 1-17. М.: Роща, 1998–2019.
11.Ушинский К. Д. О народности в общественном воспитании (1856) // Он же. Собрание сочинений. В 2 тт. Т. 2. М.-Л.: Издательство Академии педагогических наук РСФСР, 1948, С. 122–123.
12.Буслаев Ф. И. Эпическая поэзия // Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. I. СПб.: Издание Д.Е. Кожанчикова, 1861, С. 1.
13.Трубецкой Е. Н. Иное царство и его искатели в русской народной сказке. М.: Издание Г. А. Лемана, 1922, С. 8.
14.Там же. С. 13–16, 19–23, 24–29, 37–40.
15.Там же. С. 41.
16.Ильин И. А. О национальном воспитании // URL: https://profilib.org/chtenie/143383/ ivan-ilin-put-dukhovnogo-obnovleniya-38.php
17.Ильин И. А. Слово, произнесённое на вечере русской сказки в Берлине 3 мая 1934 года // URL: https://omiliya.org/article/dukhovnyi-mir-skazki-ivan-ilin.html
18.Напр.: Зеленин Д. К. Указ. соч.; он же. Великорусские сказки Вятской губернии. Пг.: Типография А. В. Орлова, 1915; Соколовы Б. М. и Ю. М. Сказки и песни Белозерского края. М.: Издание Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук, 1915; Померанцева Э. В. Русские народные сказки. М.: Издательство Московского государственного университета, 1957; Новиков Н. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л.: Наука, 1974: Аникин В. И. Русская народная сказка. М.: Учпедгиз, 1959.
19.Веселовский А. Н. Поэтика сюжетов // Веселовский А.Н. Собрание сочинений, Т. II, вып. I. СПб.: Издание Императорской Академии Наук, 1913, С. 500, 455.
20.James George Frazer «The Golden Bough: A Study in Magic and Religion» (18901915); Claude Levi-Strauss «Anthropologie structurale» (1958); Aarne Antti, Thompson Stith «The Types of the Folktale: A Classification and Bibliography. Second Revision» (1961) и др.
21.Веракса А. Н. О пользе волшебной сказки. Психоаналитический подход // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/o-polze-volshebnoy-skazki-psihoanaliticheskiy-podhod/viewer
22.Патрушева С. В. Архетипы и жизненные сценарии в русских сказках. М.: Издательские решения, 2019 // URL: https://ridero.ru/books/arkhetipy_v_russkikh_skazkakh/freeText;
23.Антропософские интерпретации русских сказок: Кавтарадзе Г. А. О чём рассказывает русская сказка // URL: http://bdn-steiner.ru/modules.php?name=Books&g o=page&pid=13314; антропософские истолкования символики родственных со сказками русских былин: Прокофьев С. О. Пророческая былина. Ереван: Ной, 1992. С. 30. Автор истолковывает «особое отношение русского человека к своей земле и к той роли, которую при этом играет переживание света», с точки зрения «духовного познания /…/ современной михаэлической эпохи» (Там же. С. 34), при этом категория света является древнейшим архетипом русской культуры. См.: Байдин Валерий. Под бесконечным небом. Образы мироздания в русском искусстве. М.: Искусство – XXI век, 2018. С. 17–57; он же. Древнерусское предхристианство. СПб.: Алетейя, 2020. С. 84 и сл.
24.Пропп В. Я. Указ. соч. С. 23, 27; он же. Морфология сказки. Л.: Academia, 1928; он же: Исторические корни волшебной сказки. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1946.
25.Пропп В. Я. Русская сказка…, С. 196–197.
26.Там же. С. 101, 175.
27.Там же. С. 240.
28.Там же. С. 174.
29.Герменевтический метод в изучении сказок восходит к истолкованиям «сказочных мифов» и знаковых метафор в немецкой фольклористике середины XIX столетия, метод смысловой реконструкции опирается на идеи Ф. И. Буслаева о связи сказки и былины (Буслаев Ф.И. Славянские сказки // Отечественные записки. 1860. Т. СXXXII, № 10. Отд. I, С. 641–688.) и В. Н. Топорова о «языковой реконструкции мифа» (Топоров В. Н. Предыстория литературы у славян. Опыт реконструкции. М.: РГГУ, 1998. С. 9 и сл.; он же. К реконструкции бал-то-славянского мифологического образа Земли-Матери // Балто-славянские исследования 1998–1999. Вып. XIV. М.: Индрик, 2000. С. 240 и сл.
30.Этот образ восходит к праславянской эпохе и может быть соотнесен с «мифологическим героем, прошедшим через смерть, обретшем новую жизнь, с сюжетом глубинной связи умирания и возрождения». Иванов В. В., Топоров В. Н. Иван Царевич // Славянская мифология. М.: Эллис Лак, 1995. С. 204.
31.Трубецкой Е. Н. Указ. соч. С. 48.
32.Не затронут вопрос об иностранных заимствованиях и бродячих сказочных сюжетах. Об этом: Веселовский А.Н. Поэтика сюжетов (1897–1906) // Собрание сочинений. Т. II, Выпуск. I, Серия I, СПБ, 1913.
33.Собиратель Д. И. Баласогло, имея в виду одну из версий сказки «Царь-девица», записанную им в 1849-1850-х годах у Онежского озера, отмечал, что она «сохранилась в изумительной цельности». Цит. по: Русские сказки в записях и публикациях первой половины XIX века… С. 279–281, 381.
34.Ср. упрощённое аллегорическое истолкование этого образа в качестве «метафоры лесного пожара»: Аникин В. П. Русская народная сказка. М.: Просвещение, 1977 // URL: https://refdb.ru/look/3320811-pall.html
35.В XI–XV веках русское монашество испытало влияние пришедшего с Балкан богомильского учения с его религиозным дуализмом и воинствующим мироот-
36.Байдин Валерий. Указ. соч. С. 327–334 (глава «Грекопоклонство» и раскол смыслов).
37.Прозвище «Соловей-разбойник» происходит от древнерусского соловый «жёлтый» и первоначально относилось к тюркам-кочевникам. Образ огнедышащего «Змея-горыныча» возник в раннем Средневековье под влиянием церковно-византийского учения об аде (от греч. aSnq) и геенне (от греч. yeevw «огненная»), означал «змея, живущего в горе» (под кладбищенской горкой) и олицетворял преисподнюю.
38.Сказки «Иван – крестьянский сын и Чудо-Юдо», «Бой на Калиновом мосту». Прозвище «Чудо-юдо» производят от праславянского *juda и праиндоевропей-ского *ioudh- «подвижный, воинственный», родственного древнеиндийскому yodha «воин, боец». Этимологический словарь славянских языков: Праславян-скийлексический фонд. Вып. 8. М.: Наука, 1981. С. 191.
39.Там же. С. 29–32.
40.Ср: Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. Т. IV. М.: Прогресс, 1973. С. 542–543.
41.Байдин Валерий. Указ. соч. С. 30–32.
42.Там же. С. 70–71, 224–227.
43.Сказки «Иван – крестьянский сын и Чудо-Юдо», «Бой на Калиновом мосту». Прозвище «Чудо-юдо» производят от праславянского *juda и праиндоевропейского *ịoudh- «подвижный, воинственный», родственного древнеиндийскому yodhá «воин, боец». Этимологический словарь славянских языков: Праславянский лексический фонд. Вып. 8. М.: Наука, 1981. С. 191.
44.Пропп В. Я. Указ. соч. С. 88.
45.Для устранения смысловых различий, отмеченных по ходу предлагаемых истолкований, необходимы всеобьемлющие текстологические исследования русского сказочного фольклора подобные предпринятым в отношении русской средневековой литературы. Названия сказочных притч, в текст которых были внесены незначительные изменения, отмечены одной звездочкой, основные тексты отделены от поздних добавлений тремя звёздочками. В книге приняты сокращения: Ан – Аникин В. П. (сост.). Русские народные сказки. М.: Детская литература, 2002; Аф – Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. В 3 тт. М.: Государственное Издательство Художественной литературы, 1957–1958; НС – Народные русские сказки. Из сборника Афанасьева. М.: Художественная литература, 1982; РНС – «Художественная литература» // Русские народные сказки // URL: https://azbyka.ru/fiction/russkie-narodnye-skazki); С-XIX – Русские сказки в записях и публикациях первой половины XIX века. М.-Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1961.
Yosh cheklamasi:
16+
Litresda chiqarilgan sana:
03 iyun 2021
Yozilgan sana:
2021
Hajm:
250 Sahifa 1 tasvir
ISBN:
978-5-00165-284-7
Mualliflik huquqi egasi:
Алетейя
Yuklab olish formati:

Ushbu kitob bilan o'qiladi