Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов

В ответе Гитлера спрессовано его кредо:

(1) решение напасть на Польшу принято, и оно пересмотру не подлежит;

(2) польский конфликт останется локальным событием, поскольку Англия и Франция не рискнут напасть на ось;

(3) если эти державы тем не менее окажут военную поддержку Польше, то для оси вряд ли предоставится лучшая возможность, чтобы свести с ними счеты;

(4) война, даже если она разрастется, будет ввиду превосходства оси скоротечной^[206].

Германо-советский обмен мнениями обрел с 15 августа осязаемые контуры. Но это пока диалог, а не переговоры. Окончательный выбор в Москве еще не сделан. Налицо неопровержимые доказательства того, что Англия и Франция не созрели для отношений, в которых учитывались бы интересы обеих сторон. Следовательно, реальный шанс на упреждение или сдерживание агрессии упущен.

Возникло уравнение со многими неизвестными: примут западные державы вызов нацистского рейха как фатальную неизбежность, считая, что они подготовлены к вооруженной схватке лучше, чем год назад, или они приведут в движении все рычаги, чтобы свершился «второй Мюнхен» опять без СССР и всецело против него?

Что выгоднее, положиться на судьбу? В считаные недели вермахт подомнет Польшу. Не займется ли фюрер походя решением так занимавшей его «балтийской проблемы»? Не использует ли он факт отказа Москвы от сделанного ей Берлином предложения заключить договор о ненападении как предлог для крупной провокации против СССР?

Или практичней, поступившись принципами и приняв за неизбежное огромные моральные потери, размежевать германские и советские интересы, как это принято в мире насилия, чтобы обеспечить себе паузу и преимущества государства, остающегося формально нейтральным?

Сталин знал или вычислял, что его нацистский пандан не закрыл на ключ дверь, через которую Германия и Англия могли бы прийти к взаимопониманию. 3 августа^[207] Г. Вильсон предложил послу Дирксену новую встречу. Советник Чемберлена подтвердил, что, несмотря на досадные разглашения, все сказанное Вольтату сохраняет силу. Английская сторона ждет ответа на свои предложения и была бы глубоко разочарована, если бы Германия не продолжила того, чему положено начало. Создавшиеся из-за «нескромности Хадсона» трудности с повторным приездом Вольтата в Англию преодолимы: делегаты могли бы встретиться в Швейцарии или каком-либо другом месте.

Из слов Вильсона, докладывал Дирксен, вытекало, «что возникшие за последние месяцы связи с другими государствами являются лишь резервным средством для подлинного примирения с Германией и что эти связи отпадут, как только будет действительно достигнута единственно важная и достойная усилий цель – соглашение с Германией». «Соглашение должно быть заключено между Германией и Англией; в случае, если бы было сочтено желательным, можно было бы, конечно, – сказал Вильсон, – привлечь Италию и Францию»^[208].

Не покладая рук трудился на англо-германское согласие британский посол в Берлине Н. Гендерсон. Ему ассистировали швейцарские, шведские, американские представители^[209].

Об афере Буркхардта уже говорилось. Гитлер, согласно стенограмме швейцарца, был 11 августа готов на немедленную встречу с британским деятелем «формата Галифакса». Приемлемого для себя собеседника он видел в маршале Айронсайде: наслышан о маршале хорошего, к тому же говорит по-немецки (стало быть, можно обойтись без услуг переводчика). Фюрер просил Буркхардта известить об этом Лондон^[210].

Распутье, на которое нацистский предводитель к 20 августа загнал Германию, сводилось к стратегической дилемме – либо форсировать начатый весной «русский гамбит», либо придать второе дыхание «Мюнхену». Геринг, называвшийся среди кандидатов в партнеры Сталину и Молотову по переговорам, отвел этот вариант и предложил командировать в Москву Риббентропа, который лучше владел темой как один из сочинителей «инсценировки Рапалло». Себя Геринг оставлял в резерве, если надо будет сговариваться с англичанами. На Москву примеривали еще министра без портфеля X. Франка, сподвижника Гитлера по партии, но его кандидатура тут же отпала^[211].

21 августа на старте в Темпельхофе стояли «Локхид-12А» британских спецслужб, который должен был доставить Геринга на тайную встречу с Чемберленом и Галифаксом в Чеккерсе, и личный «юнкерc» фюрера, выделенный Риббентропу для полета в советскую столицу. Кто первым ляжет на крыло, какой курс – на Москву или Лондон – будет взят? От этого решения зависело, каким маршрутом пойдут дальше Европа и с нею весь мир.

Глава 3
«Завтра была война»

Так назывался фильм по повести Бориса Васильева, правдиво и образно воспроизведший средствами искусства мысли и чувства простых советских людей перед потрясшей страну до основания нацистской агрессией. «Завтра была война» – эти три слова, наверное, точно передают состояние Европы в любой день после 20 августа 1939 года^[212].

Вермахт занял исходные позиции, чтобы раздавить Польшу, прежде чем кто-нибудь поспеет ей на подмогу. То, что должно было бы сплотить потенциальных участников антинацистской коалиции, – нависшая над ними совместная угроза – на деле усугубило их разъединение. СССР, Англия, Франция и Польша передали потомкам опыт того, как общее сникает перед частным, жизненно важное перед, по крупному счету, ординарным. Различия в реальной уязвимости можно было смягчить, образовав союз равноправных наций, принявших равновеликие и адекватные вызовам агрессора обязательства. Но эти различия превращались в вещь в себе при назойливых попытках выменять райский сад на яблоко, да еще с червоточиной, понудить советского партнера стать прихвостнем чужих интересов.

И в XXI веке, наверное, не улягутся диспуты о том, двинул бы Гитлер войска против Польши или поостерегся рокового шага в случае возникновения англо-франко-советского альянса. Заявлениям фюрера противостоят слова отдельных дипломатов, военных, политиков, главным образом из недовольных срывом нового, расширенного издания Мюнхена или полагавших, что Гитлер изрядно переплатил Сталину за обещание не мешать разделаться с Польшей. Можно также заставить Гитлера давать показания против Гитлера, особенно если задаться целью сделать советского диктатора ядром коловращения.

Отрицать, что выпадение Советского Союза как вероятного противника Германии облегчило Гитлеру его предприятие против Польши, равнозначно тому, чтобы биться головой о стену. Облегчило и упростило. Утверждать, однако, что без договора о ненападении с СССР и секретного протокола к нему фюрер перевоплотился бы в агнца, еще большее насилие над фактами.

Как Лондон, так и Берлин в течение восьми месяцев 1939 года занимались, по сути, одним и тем же. Ни нацисты, ни консерваторы не помышляли заполучить Москву в союзники. Не допустить, чтобы СССР встал на сторону соперника, сделать его в надвигавшихся событиях наблюдателем – интересовало именно это, особенно в дебюте и миттельшпиле. Как не допустить? Наряду с совпадениями, тут проступают и разночтения.

Оба, Гитлер и Чемберлен, ставили на выигрыш часов, дней, недель. Назначая в апреле операцию против Польши «не позднее 1 сентября», Гитлер пускался вперегонки с погодой и подставлялся. Непредсказуемость, считал британский премьер, поубавит нацистскому руководителю спеси и выбьет из графика план «Вайс». Неопределенность – вот что должны были излучать из Москвы вовне тройственные переговоры. Оттянуть развязку кризиса до октября – и осенняя слякоть не хуже линии Мажино сдержит вермахт, а Лондону подарит новый шанс уладить «недоразумения» с Германией без пресса времени и по-семейному.

Гитлера британская тактика устраивала, но по иным, естественно, мотивам. Берем сверхоптимальный вариант – три державы договорились между собой и урезонили Варшаву. Гитлер, однако, остался бы при решении, сообщенном 19 августа Муссолини, атаковать Польшу, невзирая на ход и исход московских переговоров. Затягивание тройственных переговоров, игнорируя час х, было тождественно срыву координированных контрмер со стороны Англии, Франции, СССР в начальные, решающие дни войны.

Как встретили бы агрессию Англии, Франции и с ними СССР? Во всеоружии планов, отводивших на бумаге 15–16 дней для мобилизации, прежде чем их армии вступят в соприкосновение с главным противником. Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что представители во всяком случае двух держав впали в склероз – напрочь забыли не только про 1 сентября как тайм-лимит, но даже в каком веке собирались воевать. Очень рискованно утверждать, будто нацисты не имели представления о том, как вьется военно-стратегическая мысль в штабах Англии и Франции, или что англичане, французы и советские военные, в свою очередь, ничего не ведали об особенностях оперативного планирования в вермахте.

Но если первые умело сыграли на архаичности военных поверий и школ, господствовавших у демократов и в Польше, то вторые еще долго не могли взять в толк, как Польша с миллионной армией потерпела военное поражение за 17–18 дней. В ночь с 16 на 17 сентября ее правительство покинуло территорию страны. Локальные очаги сопротивления не меняли общей картины.

Пойдем дальше. Заключение демократиями военного союза с СССР не отменило бы «странного» течения войны на Западе^[213]. Есть причины полагать, что необычный ход этой войны скорее усугубился бы. В любом случае Англия и Франция не сгорели бы от желания войти в соприкосновение с «главным противником», и Третий рейх отвечал бы им взаимностью.

Логика развития поставила бы Советский Союз в совершенно другое положение. Главные силы главного противника, отмобилизованные и захваченные эйфорией легко доставшейся победы, выкатились бы на границу куда менее благоприятную для обороны СССР, чем та, с которой Пилсудский отправлялся в поход на Киев и Москву в 1921 году. И это не все. План «Вайс» предусматривал, что одновременно или вслед за Польшей вермахт возьмет под контроль Литву и Латвию «до границ старой Курляндии». 23 мая Гитлер подтвердил эту установку на «решение балтийской проблемы» при встрече с командованием германских вооруженных сил.

Если упоенный успехом польского похода фюрер собрался было в сентябре 1939 года двинуться против Франции (во всяком случае, заговорил об этом), то вряд ли отказал бы себе в удовольствии покарать Сталина за отказ подыграть «инсценировке Рапалло» и предпочтение, отданное его соперникам. Гитлер не стал бы выжидать, когда Москва созреет до военного соприкосновения с вермахтом. Назвавшись союзником Англии, Франции и Польши, Советский Союз должен был бы принять на себя все невзгоды как собственной, так и чужой неподготовленности к военной конфронтации с Третьим рейхом.

Стоит повторить, что, ввязавшись в диалог с Берлином, Советский Союз с определенного момента поставил себя в положение, чем-то напоминавшее польское: нет предложениям нормализовать отношения с Германией и обменяться обязательствами о ненападении было бы чем-то сродни акту враждебности и приглашению нацистов к нападению. Или союз с Англией и Францией, или притирка интересов с Германией. Типичнейший цугцванг. Так называемая золотая середина – гордое одиночество – не спасала СССР ни от каких опасностей.

Допустим, Гитлер, вняв чьему-либо совету или голосу инстинкта, не полез бы с ходу на рожон и сделал бы привал вблизи советской границы. Кто, однако, будучи в твердой памяти и здравом рассудке, поручился бы, что Япония не удесятерила бы усилий, чтобы перевести с бумаги на местность идею одновременного удара по Советскому Союзу с востока и запада? И не только в отместку за «унижение» на Халхин-Голе. У лондонских «умиротворителей» на этот случай тоже были припасены свои планы, скажем так, не облегчавшие СССР жизнь.

Даже с подписанием германо-советского пакта о ненападении глава «умиротворения» для тори не закрывалась. Вчитайтесь в заявление Н. Чемберлена на заседании кабинета 26 августа 1939 года: «Если Великобритания оставит г-на Гитлера в покое в его сфере (Восточная Европа), то он оставит в покое нас»^[214]. Как и в ноябре 1937 года, когда лорд Галифакс тестировал Гитлера, все упиралось в цену, не в принципы.

В августе 1939 года пугало, тактический прием, резерв на крайний случай, как угодно, – германо-советское сближение обрело самоценность. Гитлер и Сталин просчитали каждый для себя, как использовать неожиданно возникшую заинтересованность одного в другом к своей пользе.

Заключение, что Англия и Франция не станут воевать за Польшу, фюрер выводил из состояния их вооруженных сил. За исключением ВМС, они имели мало общего с серьезными «предупреждениями» и «предостережениями» правительств двух держав. Боеспособность Красной армии оценивалась в Берлине еще ниже, хотя события на Халхин-Голе породили некоторые вопросы. От них профилактики ради лучше избавиться.

Сталина преследовали иные кошмары. В 1937–1938 годах по его приказу были уничтожены трое из пяти маршалов – М. Тухачевский^[215], А. Егоров, В. Блюхер, 11 заместителей наркома обороны, 75 из 80 членов Высшего военного совета СССР, 14 из 16 командующих армиями. Среди убитых или репрессированных – все 8 адмиралов, 60 из 67 комкоров, 136 из 199 дивизионных и 221 из 397 бригадных командиров, около 35 тысяч офицеров рангом ниже. Это не идет в сравнение с числом генералов и старших офицеров, погибших в сражениях 1941–1945 годов. Ничего подобного не мерещилось, надо думать, пентагоновским плановикам, разрабатывавшим в недавнем прошлом операции по «обезглавливанию противника»^[216].

«Победы» у озера Хасан и на Халхин-Голе были восславлены советской пропагандой примерно так же, как некоторыми политиками и публицистами сейчас возводятся в категорию «переломных событий» Второй мировой войны отдельные союзнические операции, в частности, в Северной Африке, в которых было задействовано по паре дивизий с обеих сторон. Сталин нуждался в самогипнозе, чтобы сгинули «мальчики кровавые в глазах» и чтобы в «сказку, сделанную былью», поверил внешний мир: с отсеченной головой Вооруженные силы Советского Союза грозны, как никогда.

Если, однако, взять труд ознакомиться с совершенно секретной запиской наркомата обороны СССР, в которой анализировались действия регулярных частей у того же озера Хасан, в глаза бросится полнейшая неразбериха в армии, отсутствие у офицеров элементарных навыков вождения подразделений больше роты или батальона^[217]. Это неудивительно, ибо полками и дивизиями командовали вчерашние старшие лейтенанты и капитаны, сплошь и рядом без среднего школьного образования. Даже наиболее талантливых из них, сколько ни поливай, невозможно было вырастить с сегодня на завтра в Ганнибалов или Суворовых. Время ставило свои непреложные пределы.

Когда приступ безумия 1937–1938 годов чуть отпустил, основной заботой Сталина было, выставляя напоказ твердость и решительность в малом, остерегаться крупных испытаний. Этому не противоречат впечатляющие, судя по официальным данным, приготовления к вмешательству на стороне Чехословакии в кризис августа-сентября 1938 года и концепции, излагавшиеся К. Ворошиловым и Б. Шапошниковым на военных переговорах с англичанами и французами в августе 1939 года. Что проку в груде самолетов, танков, артсистем, длинном перечне номеров дивизий, когда личный состав с грехом пополам выучен рукопашному бою, и не больше того?

Сталин знал это лучше кого бы то ни было. Поэтому он искал встречи с агрессором не в поле, а за игорным столом, который в политике тем отличается от обыкновенной рулетки, что из неудачника трясут не деньги, а нечто иное. Остановить сползание к пропасти. Коль это невозможно, то прислониться к сильному. В любом варианте не оказаться между молотом и наковальней, другими словами, в войне на два фронта.

Готовился ли Советский Союз помогать Польше в одиночку, убедившись, что Варшава реальной помощи от Англии и Франции не получит? Был ли грубый и резкий отказ поляков от сотрудничества причиной или поводом для смены московских вех? По-видимому, это все-таки два разных вопроса. Вне союза, обязывающего партнеров к практическим действиям в случае агрессии против одного из них или государства, которому даны совместные гарантии союзников, риск оказаться в вооруженном конфликте с Германией и, скорее всего, одновременно в конфликте с Японией был для Сталина неприемлем. «Соглашение Арита-Крейги» было в контексте озабоченностей Сталина наихудшим аккомпанементом к последнему раунду тройственных переговоров.

Свою роль при наведении мостов от Шпрее к Москве сыграло отточенное умение нацистов играть на слабых струнах контрагентов. На Сталина, несомненно, произвела впечатление «широта» подхода Гитлера. Он не «мелочился», и, действительно, в несколько часов диктаторы обделали то, на что «традиционалистам» недостает десятилетий. Правителю восточного склада припомнить бы в недобрый час древнюю восточную мудрость: слишком хорошо – уже нехорошо. Забыл и обрек себя на нечто, вместо того чтобы посвятить себя чему-то. Из страны – синонима антифашизма Советский Союз скатился почти до заложника нацистской политики экспансии. Он изменил «утопии», ввязавшись в интриги с кликой – воплощением всех мыслимых извращений.

Сталин мог бы, наверное, возразить: не забывался он^[218]. Чтобы вбить клин между Германией и Японией, он выпил бы на брудершафт с самим чертом. В начале августа 1939 года Москва, по-видимому, не исключала – как альтернативу полудоговоренностям с англичанами и французами – соглашение общего плана с Берлином^[219]. Сталина устроило бы, за неимением лучшего, взаимопонимание, которое сообщало бы известную свободу маневра в условиях, когда ход и смысл событий в Европе ему не подчинялись.

Не очутиться бы один на один с агрессором, а то и с двумя агрессорами кряду, отнести как можно дальше час свидания с истиной – было тогда у главы советского режима профилирующей заботой. Если бы сыскались демократические правительства, готовые ради самих себя не пренебрегать интересами СССР, Сталин, наверное, этот шанс не упустил бы. Но воевать за других он не был готов и не мог. Поэтому не будет чрезмерным сгущением красок констатация: на московских военных переговорах слова служили сокрытию подлинных намерений. Ими замещался дефицит дел. Они были призваны произвести впечатление вовне или, если прицельно, на четвертого участника диалога, незримо присутствовавшего в зале, – на Германию.

В проигрыше оказались в конце концов все, хотя подведение итогов растянулось на годы. В несчетный раз подтвердилось: честь роняют, как правило, на собственную голову.

Как повернулось бы международное развитие, не согласись Сталин – в ответ на письмо Гитлера – с приездом в Москву Риббентропа?^[220] Фюрер не позже 22 августа был извещен о приглашении Геринга на встречу с Чемберленом и Галифаксом, организацией которой, чтобы избежать огласки, занимался шеф британской разведки лично. Гитлер не отвергал идею, как таковую. Момент смущал. Англичане ввели 23 августа в игру козырную карту – предложили созвать «конференцию четырех на высшем уровне». На ней в отсутствие СССР и Польши можно было бы все уладить. Предложение, направленное по неофициальному каналу, подкреплялось посланием Чемберлена. Премьер умолял Гитлера «не совершать непоправимого».

Днем 23 августа Г. Геринг провел заседание кабинета министров. «Война с Польшей – дело решенное», – услышали собравшиеся. Но угроза мирового конфликта неактуальна и риск оправдан, поскольку поляки будут единственным противником. Операцию, уточнил Геринг, предполагается начать через три дня.

Заметим про себя: переговоры имперского министра иностранных дел в Москве еще не начинались. Самолет с Риббентропом на борту не без приключений добрался до столичного аэродрома: в районе Великих Лук он был обстрелян средствами ПВО. Повезло, не сбили, но, право, предзнаменование необнадеживавшее. Таким образом, если не перенапрягать формулу Гегеля «история есть пророчество, обращенное вспять», придется признать, что решение воевать и установление первоначальной даты нанесения удара по Польше (26 августа) принимались не после, а до встречи Риббентропа со Сталиным и Молотовым, и, естественно, до подписания договора о ненападении^[221]. Неточности при воспроизведении последовательности событий здесь не вкрадываются, а намеренно вносятся и способом мультиплицирования обретают видимость фактов.

Позднее Риббентроп уверял, что, отправляясь в Москву, он не знал о решении Гитлера напасть на Польшу. Министр будто бы думал, что фюрер блефует в расчете выжать из Лондона и Варшавы максимум. Договоренности в Москве не были программой действий, а имели назначением поднять давление в котле до критических отметок. По его версии, в политическом планировании нацистская Германия превзошла все высоты. К несчастью, на пике все пошло насмарку из-за вдруг нахлынувшего головокружения.

«Мы неохотно верим тому, что выходит за пределы нашего горизонта», – саркастически заметил блистательный Ларошфуко. Горизонта видения, понимания, интереса. А если перенестись в ситуацию 30-40-х годов, воздерживаясь мерить мысли и поступки актеров той поры сегодняшними мерками, не придавая обратную силу нормам и принципам, утвердившимся после и в результате Второй мировой войны? Может быть, откроются непознанные грани случившегося, не делающие иррациональное рациональным, но в какой-то степени объясняющие его.

Упор Гитлера после Мюнхена на насилие корреспондирует со спецификой его видения ситуации и перспектив, а также представлениями о том, что психологический настрой, доведенный до исступления, есть половина успеха. Если не фальшивить (из желания не мытьем, так катаньем закрепить за 1 сентября 1939 года репутацию рубежа между миром и войной), надо будет признать, что аншлюс Австрии, отторжение от Чехословакии Судет и, конечно, ликвидация остатков этой республики были военными операциями с использованием политической завесы. В марте и сентябре 1938 года политики выполняли функцию не повивальных бабок при рождении новой жизни, а насильников, рассекающих жизненный нерв или отнимающих саму жизнь у намеченной к захвату жертвы.

Гитлер как-то заявил, что не в его намерениях вести войны ради войн. Цель для него превыше всего. Способы и средства для ее достижения имеют подчиненное значение. Приоритет должен отдаваться тем из них, которые обещают скорый успех и накопление предпосылок для следующего, более масштабного успеха. Ничто не свидетельствует о том, что фюрер отклонился от этой генеральной установки в августе 1939 года. Навар, собранный Риббентропом в Москве^[222], укрепил веру Гитлера в свой «провидческий» дар.

24-25 августа он прикидывал, что должно случиться уже после Польши, судьба которой с отпадением СССР от когорты открытых противников была предрешена. Дальнейший маршрут зависел от того, удастся или нет уломать англичан. В ответ на призыв британского премьера «не совершать непоправимого» Гитлер через посла Гендерсона предложил Англии войти в альянс с Германией на условиях:

а) возвращение Данцига и польского коридора в состав рейха;

б) германские гарантии новых польских границ;

в) достижение соглашения о бывших германских колониях;

г) отказ от изменения германских границ на Западе;

д) ограничение вооружений.

В свою очередь Германия обязалась бы защищать Британскую империю от любых посягательств.

Это был своеобразный сплав из предложений, делавшихся Берлином в октябре 1938 – январе 1939 года полякам, и соображений самих британцев, передававшихся через Г. Вильсона Гитлеру в июле-августе 1939 года. Изюминкой было чаще всего опускаемое примечание Гитлера: ничего страшного не произойдет, объяви Англии из соображений престижа «показную войну». Стоит загодя обговорить ключевые элементы будущего примирения, гроза послужит лишь очищению атмосферы.

По окончании беседы с Гендерсоном фюрер связался с Муссолини. Разговором он остался доволен и в 15.02 отдал приказ ввести план «Вайс» в действие. Нападение на Польшу должно было произойти на рассвете 26 августа. А затем все пошло через пень-колоду.

Итальянское посольство уведомило, что Италия к войне не готова. Затем французский посол, с подачи Аттолико, сделал в 17.30 представление и предупредил, что его страна выполнит обязательства перед Польшей. Около 18.00 Би-би-си передала сообщение о вступлении англо-польского союзного договора в силу.

Где заключался просчет? Замаячил конфликт с Англией и Францией, в котором польская проблема отодвигалась на второй-третий план. Италия выпадала из обоймы до того, как настоящее дело началось. Кто она – союзник или обуза? Гитлер еще не знал, что известие – Италия в войне против Польши не участвует – Рим передал в Лондон и Париж раньше, чем союзнику. Отношения с Японией в расстройстве.

Пока же В. Кейтель получил приказ немедля остановить выход сил вторжения на означенные по плану «Вайс» рубежи. Гальдер занес в дневник: «Гитлер в растерянности. Слабая надежда, что путем переговоров с Англией можно пробить требования, отклоняемые поляками».

Чемберлен больше не хозяин даже в парламентской фракции тори. Общественность повернулась против «умиротворения». Выручить могло лишь одно: антивоенные настроения оставались еще сильнее. Если бы Берлин согласился отступить от края на шаг-другой, их, возможно, удалось бы капитализировать.

Кое-какой политический жирок у Гитлера имелся. С подписанием советско-германского договора о ненападении Лондон и Париж разом потеряли интерес к контактам с СССР. Без внимания остались официальные (в частности, заявление В. Молотова П. Наджиару: «Договор о ненападении с Германией не является несовместимым с союзом о взаимной помощи между Великобританией, Францией и Советским Союзом»)^[223] и официозные сигналы из Москвы, рекомендовавшие не рубить швартовы.

В глазах демократий тройственные переговоры отыграли свою партию. Чемберлену и Даладье было любопытней узнать, что думают в Берлине хотя бы о той же совместимости или несовместимости договора, подписанного Молотовым и Риббентропом, с восстановлением взаимопонимания, достигнутого годом ранее в Мюнхене. Если до 20 августа любой разговор с британскими представителями о «великой дружбе» немецкая сторона завершала требованием прекращения обхаживания Москвы, то после 23 августа сходное предварительное условие предъявлялось уже Гитлеру. Длинный конец рычага перешел в его распоряжение.

Германо-советский договор был для нацистов маневром в стратегии наведения «нового порядка»^[224]. Фюрер вошел в противоречие с его буквой буквально в день подписания документа. Статьи III и IV предусматривали консультации и взаимное информирование по «вопросам, затрагивающим их общие интересы», и неучастие «в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны»^[225]. Никакой деловой информации о «последней попытке» руководства рейха склонить Англию к союзу с Германией Москва, конечно, не получала^[226]. Сугубо закрытые разведывательные данные, добытые, нетрудно догадаться, без помощи немецких властей, не в счет^[227].

Англичане и французы не принимали Советский Союз в качестве составного элемента стабильного мира. Попутчик, партнер на базе преходящего совпадения актуальных интересов – это еще куда ни шло. Летом 1939 года Москва виделась больше как тормозной башмак, который погасит часть энергии нацистской военной машины, если Лондону и Парижу не удастся сговориться с Гитлером без СССР и против СССР.

С берлинского угла, британцы и французы действовали нелогично. Они без сопротивления уступили Испанию – район не менее важный, чем Польша, пожертвовали Австрией и Чехословакией, позволили Италии установить контроль над входом и выходом из Красного моря и тем самым над Суэцким каналом. В шаблоны блицкригового мышления плохо укладывалось, что в политике чаще всего заносит не на виражах, а на прямой, когда до финиша рукой подать.

25-26 августа Гитлер завибрировал. Хочешь не хочешь, надо искать общий знаменатель если не на сегодня, то на будущее с Чемберленом, Галифаксом, не пренебрегая контактами Геринга. Видано ли, фюрер принимает и лично инструктирует Б. Далеруса. Через него 26 августа в Лондон отправляется предложение о полнокровном союзе: англичане помогут Германии вернуть Данциг и коридор, Третий рейх, в свою очередь, не поддержит ни одну страну – «ни Италию, ни Японию или Россию» – в случае начала ими враждебных действий против Британской империи.

Приостановимся, чтобы раскрыть скобки: Г. Вильсон от имени премьера Чемберлена манил Гитлера возможностью аннулирования гарантий, выданных Англией Польше и ряду других стран Восточной Европы, рейхсканцлер ставит на кон все, что он наобещал Риму и Токио, и еще тепленький пакт с Москвой.

После полуночи 28 августа Далерус доставил в Берлин ответ англичан. Они ограничились выражением заинтересованности в нахождении «решения», без уточнения его формы или содержания, и не преминули помянуть про гарантии, выданные Польше. В других случаях Гитлер распалился бы, а тут он – сама покладистость: все британские соображения приемлемы, остается только выяснить, чему Лондон отдает предпочтение – политическому договору или союзу? Он, фюрер, за союз.

В 22.30 того же дня Гендерсон привез официальный ответ своего правительства на предложения, изложенные Гитлером послу 25 августа. Чемберлен подчеркивал, что целиком разделяет желание рейхсканцлера «сделать дружбу основой отношений между Германией и Британской империей» и готов принять его предложения «с некоторыми дополнениями в качестве темы для обсуждения». Но… Переговоры могут состояться «быстро» и «с искренним желанием достичь соглашения», если разногласия между Германией и Польшей будут улажены мирным путем^[228]. Уловив нервозность нацистского диктатора, англичане решили попетлять.

Это импонировало Гитлеру меньше всего. Как политик и идеолог он пребывал в постоянном антагонизме со временем. Сейчас или никогда, все или ничего, быть первым или не быть вообще – подобной риторикой он приводил в экстаз толпу и самого себя. 28 августа фюрер слушал Гендерсона вполуха. Он хотел бы избежать ссоры с Англией – вполне возможно, действительно хотел. Если британцы вообще способны дружить, они могли бы найти друзей в немцах. Помехой согласию стала Польша? Германия устранит ее. По-иному, может быть, чем видится в Лондоне, зато быстрее и радикальнее. За несколько часов до приема британского посла Гитлер самоопределился: вторжение в Польшу 1 сентября.

Как ни парадоксально, представления о времени разошлись дальше представлений сторон о базе возможной договоренности, если в отсутствие безупречных доказательств не принимать за аксиому посылку: консерваторы решили остановить Гитлера его же оружием – войной. Для ясности заметим, что демократии имели достаточные основания сомневаться в способности Третьего рейха вынести тяготы большой и долгой войны.