Kitobni o'qish: «Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования»
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Сборник статей под названием «Конъюнктуры Земли и Времени» был составлен самим автором за несколько месяцев до смерти. Вадим Цымбурский предполагал выпустить эту книгу в июне 2009 года: тексты, вошедшие в состав сборника, были им собраны и вычитаны, но для полноты авторского замысла не хватало двух статей, которые, по плану, должны были войти в книгу Одна из них уже никогда не увидит свет – это статья «Лев Гумилев или Освальд Шпенглер (к морфологии исторического хода России)». В этой работе Цымбурский собирался подвергнуть основательной критике теорию этногенеза Льва Гумилева – задача, к которой автор приступал несколько раз, но которая так и не была реализована. Другая статья осталась в рукописи – она представлена в качестве введения к этой книге под названием «Speak, Memory!», в ней автор подводит итоги своей деятельности в области политической науки.
Для обозначения того, что пытался осуществить Цымбурский – по образованию и основному своему профессиональному призванию филолог-античник – в области общественных наук, лучше всего подходит термин «политическая критика». Под этим термином следует понимать не столько критику режима, анализ тех или иных действий власти, сколько критику самой социальной реальности в целях обнаружения определенного идеологического содержания, которое могло бы являться основанием для политического решения, для выбора одной из нескольких ценностных альтернатив.
Вадим Леонидович Цымбурский родился и прожил половину своей жизни в мире, где господствовала не просто одна идеология, но предельно идеологизированный взгляд на реальность, и он попытался принять участие в процессе интеллектуального реформирования советского общества. Он ясно сознавал свою функцию свободного интеллектуала в этом великом и подлинно амбициозном проекте – либерализации коммунистической идеократии. Однако гибель этого проекта, распад империи, задача предотвращения которого стала главным мотивом выхода Цымбурского в пространство журнальной публицистики в 1989–1990 годах, стали причиной снижения до минимума роли интеллектуала в обществе. Цымбурский бросил вызов этой страшной и убийственной для него реальности. Он пытался обнаружить исторический и даже сверхисторический смысл новой России и в то же время подготовить почву для новой экспансии «ценностей» в материально и духовно опустошенную страну.
Цымбурский получил известность прежде всего как автор геополитической модели «Острова Россия». Согласно этой теории Россия представлялась огромным пространством, окруженным с севера и востока просторами двух океанов, а с запада и юга – сухопутными территориями-проливами, отделяющими Россию от иных материковых плит – пространств цивилизаций. Интересно, что сам Цымбурский и по рождению, и отчасти по происхождению – плоть от плоти этих самых межцивилизационных земель.
Вадим Цымбурский родился 17 февраля 1957 года во Львове1, куда после окончания войны был направлен на службу его дедушка Тимофей Ефимович Цымбурский.
В 1959 году во время «оздоровительной» поездки в Евпаторию он заболевает астмой на всю жизнь. Из-за плохого климата во Львове мать с Вадимом переезжают в Коммунарск (Алчевск) Ворошиловградской (Луганской) области, здесь Вадим пошел в первый класс. После окончания четвертого класса в связи с обострением астмы Вадиму приходится уехать в Гомель к бабушке, где он проучится в пятом и шестом классах.
В 1971 году Вадим Цымбурский с матерью переезжают в Могилев, где в 1975 году он экстерном оканчивает школу. В Могилеве, в Белоруссии, он много общается с поэтами, сам пишет стихи. В будущем Цымбурский всегда станет называть Белоруссию и Могилев своей малой родиной, а в графе «национальность» писать «белорус».
В 1976 году Цымбурский поступает в МГУ на отделение русского языка филологического факультета, а через полгода переводится на факультет классической филологии. Оканчивает МГУ он в 1981 году.
Дальнейший его послужной список внешне выглядит более чем скромно.
После окончания аспирантуры с 1986 по 1990 год он работает научным сотрудником в Институте США и Канады.
Диссертацию по гомерологии Цымбурский защищает в 1988-м. В 1994 году выходит в свет книга «Гомер и история Восточного Средиземноморья», написанная им в соавторстве с Л. А. Гиндиным, ознаменовавшая собой целый этап в отечественной филологической науке.
С 1990 по 1995 год Цымбурский работает научным сотрудником в Институте востоковедения АН СССР.
С 1995 года является старшим научным сотрудником Института философии РАН. Докторскую диссертацию на степень доктора философских наук по теме «Морфология российской геополитики» подготовить и защитить он так и не успел.
За скромным перечнем должностей, которых в жизни Цымбурского было совсем немного, стоит его серьезная идейно-политическая эволюция со всеми ее переломными моментами, волнами надежд и разочарований и главное – упорная и трудная борьба со своей эпохой за право не стыдиться быть «россиянином» и быть «интеллектуалом». Вехи этой борьбы отражены в статьях данной книги, а более подробные сведения о политологическом творчестве ученого читатели могут найти в авторском введении.
ВВЕДЕНИЕ SPEAK, MEMORY!
Слушай, слушай —
Бормочет он мне, —
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов…
Сергей Есенин
Успех моей предыдущей книги «Остров Россия» неизбежно обернется тем, что вторую книгу будут воспринимать на фоне «Острова». Эффект от сравнения этих книг, на мой взгляд, оказывается двояким. «Остров Россия» построением своих сквозных сюжетов приближается к монографии. «Конъюнктуры Земли и Времени» ближе к типу сборника. Часть вошедших в него текстов (особенно в разделах «Сюжеты не только для России» и «Голоса в контрапункте») сами по себе могут трактоваться как публицистика второго ряда по сравнению с текстами «Острова», как преломление идей и сюжетов первой книги в особых ракурсах (понятие геокультуры, хронополитика нефти, назревающее уже три десятилетия военное противоборство США с Ираном, использование «евразийства» как инструмента в политике России, переставшей быть «Россией-Евразией», и т. д.). Другие же работы, особенно в разделах «Игры суверенитета» и «Эзотерические постскриптумы», существенно отступают от тематики «Острова», позволяя гораздо полнее оценить тот проект, который я представляю в российской политологии.
Внесенное в заглавие слово конъюнктура происходит от латинского глагола conjungo, «вступать в связь, в том числе в брачный союз, образовывать сочетание с чем-либо», – парадоксальным образом оно отсутствовало в античной латыни. Лишь новоевропейские языки вырабатывают идею конъюнктуры как сцепления факторов и обстоятельств, составляющих специфику того или иного качественно выделимого отрезка времени. В этом смысле говорят о текущей экономической и политической конъюнктуре. Влияние французской исторической науки XX века (школы «Анналов») утвердило понятие о конъюнктурах разной длительности как посредствующем звене между структурой и событием: конъюнктуры предстают как сцепляющиеся тенденции в истории ментальностей, а также социальных, политических и хозяйственных структур, которые, в частности, делают определенную эпоху «плохим» или «хорошим» временем для тех или иных проектов или решений.
Конъюнктура должна быть определена как ключевое понятие хронополитики – исследовательской методики и технологии политического проектирования, исходящей из принципиальной неоднородности исторического времени, подобно тому как геополитика строит свои политически заряженные географические образы, отталкиваясь от неоднородности земных пространств. Я не вижу помех к тому, чтобы употреблять понятие конъюнктуры также и в области геополитики, говоря о тех конъюнктурах Земли, которые раскрываются в образности геополитических проектов и конфигурациях геостратегических раскладов. Надо лишь помнить о связи (20 лет назад сказали бы точнее и лучше – о диалектике) конъюнктур Земли и Времени, которая в разные моменты актуализирует, выпячивает в мировосприятии неких политиков одни географические построения и подавляет, затемняет возможность иных, осознаваемых на следующем историческом повороте. В этом аспекте геополитика страны может рассматриваться как своеобразная отрасль ее хронополитики, то есть политического осуществления во времени.
Большинство работ в этой книге близки к тому типу интеллектуального расследования, который с 2007 года насаждается «Русским журналом» с подачи Б. В. Межуева. Я расследую конъюнктуры Земли и Времени, стоящие за политическими замыслами, решениями и событиями, за подвижками политического языка. Я убежден, что подобное изучение роли конъюнктур есть лучшее противодействие конъюнктурщине – мышлению и поведению, ориентированному на сиюминутное текучее состояние среды (по образу той басенной амебы, которая сильно раздражается, пока ее раздражают – «оранжевым» Майданом, пятидневной войной, экономическим отливом или чем-либо еще, – но совершенно не способна к накоплению опыта, к использованию аналитической памяти как средства борьбы за свою конкретику будущего).
Отыщи всему начало – и ты многое поймешь». Но даже Козьма Прутков не сказал – «все поймешь». Хотя и отыщешь начало, а поймешь многое, но не все.
Две большие фазы моей жизни отложились в концепции этой книги. Первая фаза – работа в 1986–1990 годах в Лаборатории структурного анализа Института США и Канады. Филолога-классика, оказавшегося после аспирантуры без работы, взял в лабораторию по знакомству создавший ее В. М. Сергеев, курировал ее в ИСКАНе будущий член-корреспондент РАН и замминистра обороны А. А. Кокошин. Виктор Михайлович и Андрей Афанасьевич смогли найти в подобной структуре работу притулившемуся филологу по моим вкусам и привычкам. Я не только переводил и делал обзоры по структурам политического текста для двух подготовленных лабораторией блистательных сборников – «Язык и моделирование социального взаимодействия» (М., 1987) и «Когнитивные исследования за рубежом. Идеи и методы искусственного интеллекта в изучении политического мышления» (М., 1990). (В другие времена, по иной конъюнктуре, чем перестроечная, эти сборники стали бы эпохальными.) Меня усадили изучать движения актуальных политических понятий – таковыми на конец 80-х стали «военная победа» (как составная часть языка советской военной доктрины) и «суверенитет». А между тем, из-за многолетнего отсутствия в Москве Совета по классической филологии защита диссертации замедлилась. А в разгар перестройки засел я в «Ленинке», где по одну руку лежали «Хеттское царство» Ф. Шахермейера и его пятитомное «Раннее время Эгеиды», а по другую – труды американских теоретиков «ограниченной войны», закладывавших в 1950-х, возвращаясь к прототипу XVII века, эталон победы как сделки (с тех пор и пожизненно я преклоняюсь перед Г. Киссинджером).
Я отсылаю читателя к статье Б. Межуева «“Остров Россия”: место и время одной историософской концепции», качественно применившего к моему политологическому пути технику гео– и хронополитического интеллектуального расследования и показавшего связь моей гомеровской топики и моих политических позиций в пору перестройки. Последние годы моей работы в ИСКАНе совпали с имевшей некоторый отклик серией соавторских выступлений трех филологов (Г. Ч. Гусейнова, Д. В. Драгунского и моих) на тему имперских судеб горбачевского СССР. Каждый из «трех филологов» вкладывал в нашу тогдашнюю позицию свой смысл (что и отразилось в разнице последующих судеб). Для меня значимо было понимание именно того, что выделяет Межуев: осознание идеи Демократического Севера в 1989–1991 годах как идеи имперской и убеждение насчет ее обреченности в случае демонтажа советского Центра. Большинство этих статей вышло в «Веке XX и мире» Г. О. Павловского. Туда же в начале 1991-го я принес мой первый единоличный текст. Павловский заменил тяжеловатое название чуть более легким «Бесом независимости» (через несколько лет недолговечный журнал «Социум» перепечатал статью, снабдив ее замечательными иллюстрациями).
Дикий визг «Долой империю!» в адрес Союза – участника нового, не успевающего затвердеть «мальтийского расклада»; стеб «возвращения в Европу» в месяцы, когда гигантский оползень что ни день отгораживал платформу России от коренной Европы, и между ними вставал и ширился пояс территорий с особой исторической памятью; а с 1992 года вдруг начинаются рассуждения насчет «распада России-СССР в результате поражения в холодной войне», небезуспешно пытающиеся угробить память о «мальтийском двухлетии», – опыт этих лет развел меня с массой современников в их фантомных болях и в моем переживании громадности временной и пространственной конъюнктуры до– и постимперской России, прорезывающейся из света второй, большевистской империи.
Второй фазой моей жизни, доопределившей идейную задачу этой книги, стало сотрудничество с журналом «Полис», когда им в качестве главного редактора рулил И. К. Пантин, придавший печатному изданию Института международного рабочего движения статус основательного органа политологии – новой дисциплины для России. Как помнилось тогда, дисциплины для той не осознавшей себя эпохи. «Остров Россия» писался для тогдашнего «Полиса», и я не представляю, чтобы в 1993 году мог помыслить его появление в каком-либо ином журнале. До рубежа веков «Полис», несомненно, оставался лучшим политологическим журналом «России», лишь с 1997 года его теснит Pro et contra М. П. Павловой-Сильванской, к которому первенство переходит в 2000–2003 годах. Великая основательная заявка пантинского «Полиса» (как ярко тогда звучали многие имена, которые ныне скучно и произносить, и слышать!) влилась в тогдашний роскошный «хор заявок»: тут и сборник «Иное» С. Б. Чернышова, многими воспринятый как движенческая антология, чем ни в коем случае он не был, или как всплеск волны, которая тогда вместе поднимала людей, друг друга не знавших и знать не желавших; и сессии Интерцентра Т. Шанина – Т. Заславской; и впервые раскрываемые «Колокола истории» А. И. Фурсова; «Слепое пятно» и «Вместо России» Павловского; и экзотический треск дугинской темы, при всей девиантности своей давшей видеть молодежи, что можно попытаться не пристраиваться бочком к краешку «стола сытых и богатых» и в то же время не полагать себя за шлак мира сего, – давшей повесть о факторе контрэлиты.
Это было состояние умов, которое держало мою достаточно уединенную работу на ходу, пока к концу нулевых годов мною не была наработана собственная энергетика, позволившая несколько очень сложных лет работать в изменившихся обстоятельствах (дополняемых личной конъюнктурой 2001–2007 годов) – в пространстве, для меня все более разреженном, если не сказать безвоздушном.
В «Конъюнктурах Земли и Времени» представлены те же важнейшие хронополитические сюжеты, что известны читателю по предыдущей книге (М. В. Ремизов их остроумно назвал «компонентами мифа “острова России”»):
• сменяемость в имперской истории России последовательных циклов, состоящих из последовательности фаз: каждая предлагает особую парадигму отношений между Россией и «остальным человечеством» романо-германского Запада, отталкивающегося от вопроса: может ли, и если да, то как может быть «европейской державой» государство с историческими центрами, лежащими вне европейского полуострова, религиозно и этнически инородное «коренной Европе»; эта смена фаз и циклов осмысливается через метафору – континентальный «остров», пытающийся изжить свое островитянство;
• схема сверхдлинных военных циклов Запада, зарождающихся в XIV веке, имеющих 150-летнюю длительность и определяющих историю геополитической системы Запада начиная с первичной континентально-европейской биполярности Франции и Священной Римской империи и до становления к концу XX века системы the West against the Rest; предпосылкой такого перерастания становится притяжение России с XVIII века к европейской системе, а переходной стадией от европейской биполярности к конфигурации the West against the Rest оказывается ялтинская система. Евро-Атлантика осталась сплоченной вокруг западного заатлантического центра, а место восточного центра занимает внешний противник;
• тезис о геостратегическом двоеритмии имперской России, которая в одном из ритмов выступает как элемент системы Запада, а в других – как часть бинарной системы цивилизаций «Европа – Россия»; это стратегическое двоеритмие я предлагаю рассматривать как модель цивилизационных отношений между Евро-Атлантикой и Россией, которая с XVIII века выступает в положении «цивилизации-спутника»;
• попытка распространить понятие «двоеритмия» на другие аспекты хронополитики России (прежде всего социально-политические, далее – культурные). Я пытаюсь рассмотреть то, что остается от российской хронополитики, если отвлечься от эффектов европеизации XVIII – начала XIX века и модернизации XIX – начала XXI века. Я склоняюсь к мысли, что при этом условии мы обнаруживаем в российской истории признаки имманентного развития цивилизации от аграрно-сословной фазы (XII – первая половина XIX века) к фазе городской через эпоху городской революции, отмеченную попыткой пересмотра сакральной вертикали и борьбой реформационных и контрреформационных волн (вторая половина XIX–XX век).
Как уже сказано, это позиции, принципиально перешедшие из «Острова России» в «Конъюнктуры Земли и Времени» и выступающие как опоры для разработки новых тем. Из этих тем видно то принципиальное, что я пытаюсь внести в российскую геополитику. Я рассматриваю ее как часть хронополитической доктрины, со сжатием России в конце XX века, с подъемом большевистского реформационно-имперского проекта и отказа России изображать антагонистическое всемирное «иное» в отношениях с консолидирующимся Западом. Главное же – это сжатие, похоже, конец российского стратегического двоеритмия, мотивированного упомянутым вопросом о возможности неевропейской и ни в коем смысле не относящейся к Западу страны быть «европейской державой». Наступающий век с определяющейся конфигурацией «острова Россия» требует от ее правителей нового геополитического такта, минимизации негативных возмущений извне на решающей стадии становления городской России, в гармонизированных отношениях русского города с землей (после страшного торжества над деревней в XX веке). Стремиться к тому, чтобы городская Россия успела оформиться и предстать к моменту, когда закат нынешнего мирового порядка поставит русских перед проблемами, сейчас лишь отчасти вообразимыми.
Я могу показать, как за 15 лет, прошедших с выхода статьи «Остров Россия», этот геополитический паттерн неоднократно подвергался в моих работах тактическому доосмыслению. В 1993–1995 годах хаотическое состояние Восточной (якобы Средней, или Центральной) Европы между платформами России и объединенного Запада вместе с неизжитыми фантазмами «возвращения в Европу» заставило акцентировать статус этих клокотавших территорий-проливов (проливов не между морями, а между великими геополитическими платформами). В эту пору я прихожу в одной статье к роду цивилизационного психоанализа, обнаруживая невротический характер европохитительских циклов, бредовые образования в текстах российских геополитических мыслителей вроде тезиса Дугина: существовать и отстоять свою самостоятельность можно только в лучах объединения европейского пространства и выстраивания «другой Европы – России будущего», где историческая Россия была бы сведена до забытой периферии.
С 1995 года попытки самоорганизации бывших территорий нашей империи России (балто-черноморские проекты ГУ(У)АМ) побуждают меня рассматривать восточноевропейские территории-проливы как часть структурной целостности огромного пояса земель, пролегающего ныне между ядровой Россией и массивными цивилизационными и геостратегическими платформами незамерзающих океанов. В диалоге с молодым воронежским геополитиком С. В. Хатунцевым я развивал концепцию межцивилизационного Великого Лимитрофа2, звучание которой, первоначально чуждое всякого антизападничества, меняется с обозначающейся спиралью евроатлантических структур на этих землях (в «Конъюнктурах Земли» этот переход виден очень хорошо, если сравнивать сюжет статьи «“Остров Россия” за семь лет» с такими позднейшими работами, как «Дагестан, Великий Лимитроф, мировой порядок» или «Россия в противостоянии США и Ирана»).
Год 2008-й пятидневной войной и заявлениями российских лидеров о наличии территорий за пределами России, представляющих для нее особую значимость, стал для меня намеком на возможность следующего доосмысления концепции, с особым упором на выдвинутое еще в 1994 году понятие «шельфа острова Россия». Этот шельф видится как области на Лимитрофе, в том числе за государственной российской границей, состоящие с Россией в особой, требующей признания и учета физико-географической, культурно-географической, экономической и стратегической связи. Мировой кризис отдалил актуальность подобного пересмотра концепции, который остается в резерве.
Я должен со всей ответственностью подчеркнуть, что «Остров Россия» прозвучит не зовом боевого изоляционизма, как «Крепость Россия» М. Юрьева. Это была модель, выведенная мною для осмысления ряда духовных и политических коллизий, пережитых в XVIII–XX веках сообществом по эту сторону Лимитрофа – сообществом, которое до того, в XV–XVII веках, осознало себя как Основное человечество и тем определило последующие свои судьбы. Какое-то время я склонен был полагать, что ослабление внешнего давления на Россию с восстановлением островного паттерна может способствовать оформлению паразитарной и своекорыстной псевдоэлиты: «фронды» в шпенглеровском смысле – слоя, склонного к преобразованию надсословного государства в орган узкосословного властвования. Подобные опасения, сказавшиеся уже в «“Острове Россия” за семь лет» мотивом «окаянных десятилетий», сблизили меня в нулевых годах с оппозицией. Были ли эти мысли правомерными, покажут те испытания, которые через годы в обозримое время предстоит пройти наследию3искренних «людей 1991 года».
Открытие сверхдлинных милитаристских циклов Запада возникло из искановских разработок истории мутаций понятия победы. По итогам этой работы у нас с Сергеевым вышла статья, показавшая, что преобразование в трактовке «победы» на Западе в конце XVIII и в середине XX века и становление эталонов «победы как уничтожения противника» в первом случае и «победы как успешной сделки» во втором были связаны с изменениями в фундаментальном балансе военных и иных возможностей с подвижками в сторону господства вначале возможностей мобилизации, а затем – средств уничтожения.
В 1996 году я делаю следующий шаг и показываю, что та же 150-летняя (в пять поколений политиков и военных лидеров) милитаристская волна, которая находится под знаком «уничтожения» или «мобилизации», отличает историю Запада со времен Столетней войны, и именно эта циклическая инверсия волн двух типов скрывается за сменой милитаристских стилей Евро-Атлантики, описанной в начале 1940-х замечательным американским историком Кв. Райтом. Еще через два года в статье «Европа – Россия: третья осень системы цивилизаций» я показываю, что тот же милитаристский ритм определяет трансформацию геостратегической системы Запада – до вырастания ее в систему мировую.
Я никогда не принимал расхожей хронополитической теории, воспроизведенной множеством авторов, отождествляющих старую динамику Запада со становлением евроатлантического капитализма, с чередой морских торговых и финансовых империй, где Британской империи и США предшествуют Венеция, Португалия (иногда Генуя) и, наконец, Нидерланды XVII века. Эта повесть о чемпионах модерна, представляющих «дух морей», дополняется фигурами противников, тщетно пытающихся накачать мускулы, тягаться с морскими державами: Франция против Голландии и Англии, Германия, опять же, против Англии, СССР против США. В конце 90-х такая историософия предрекает надлом США и восхождение как мирового лидера Японии и объединенной Европы. Лишь немногие историки капитализма (среди них А. И. Фурсов) сознают, что совпадение экономического первенства с геостратегическим лидерством на европейском континенте – явление позднее. Венеция конца XVI века стала добычей сговорившихся Франции и Священной Римской империи, Португалию проглотила Испания Габсбургов, Нидерланды устояли перед натиском Людовика XIV лишь потому, что на защиту их встала огромная европейская коалиция во главе с венским кесарем.
Саге о поставщиках модернизации и их дорожке к мировому господству я противопоставляю историю о древней биполярности Запада в виде «Франция vs Священная Римская империя», о том, как в данном противоборстве эти сверхдержавы «изнашиваются» и их роль переходит сначала к евразийским центрам, но уже обитающим за пределами древней «Европы Карла Великого», – в Лондон и Берлин. Как слабеющая Австрия привлекает себе в поддержку из евразийской глубины Россию. Последняя, осознавая свою миссию в Европе, со сменою поддерживаемого ею восточного центра новым, берлинским, вступает с ним в борьбу за роль – за австрийское наследство. И в этой борьбе, вопреки неизменным ламентациям А. Г. Дугина, а также Е. Ф. Морозова (и иных евразийствующих германофилов), неизбежно становится в деле сдерживания размаха Германии союзницей держав западно-атлантического центра. Как в этих битвах западный центр мощи отодвигается за океан (впервые на какое-то время вполне отождествившись с центром мирохозяйственным), а роль восточного центра переходит к СССР, так что на место органической части собственного расклада западного сообщества последнему предстоит расположенный за его пределами, но грозно нависший над ним внешний враг, грозящее «иное». Так продолжается, пока на волне великого нисходящего тренда, дискредитирующего, по Валлерстайну, идею «модернизации для всех», Россия сбрасывает на лидеров Запада ответственность за судьбы мироустройства (изживая большевизм) за счет отката за Великий Лимитроф и отказывается представлять социалистическую версию мировой «геокультуры развития».
Мощь США с их географическим положением между Атлантическим и Тихим океанами выполняет такую роль в организации нынешнего мира, которую не смогли бы перенять ни Япония, ни Китай, ни знакомая нам, привыкшая к американской защите объединенная Европа. Как показала бы себя эта Европа, если бы ей довелось взять на себя самооборону, не говоря уже о более масштабной всемирно-геостратегической ответственности? Пока что этот вариант с «новоосвободившейся» Европой не очень-то представим.
В сегодняшнем мире могут быть одновременно прочитываемы два глобальных расклада. Одна конфигурация – «Запад (США и ориентированные на них международные структуры) против Ислама» – отражает инерцию развития ялтинского мира из европейской биполярности. На роль Иного пока что способны произвольно выдвигаться самые разные силы, в тот или иной момент опознаваемые как недруги «миродержца»; особенно те, которые сами пытаются эксплуатировать статус «антисистемности». Второй паттерн ялтинского мира, не кажущийся простой перестройкой последнего, – это «полутораполярный» мир с единым «державным» лидером, у которого нет пока соперника или коалиции соперников, способных отстоять и утвердить альтернативный проект, но где господство глобального центра с его всеевропейским сателлитом ограничивается наличием ряда крупных региональных центров, связывающих его возможности в соответствующих ареалах.
В нулевых годах США прилагали серьезные усилия к тому, чтобы, «подрывая» неугодные им локальные центры, сместить баланс полутораполярного мира к откровенной униполярности. Удары с их стороны по местным центрам (Ирак) содействовали региональной и мировой хаотизации: возникают парадоксальные обстоятельства, когда лидер и оплот порядка представляет для этого порядка серьезнейшую угрозу.
Едва ли по результатам нынешнего экономического кризиса мы обретем какие-то иные мировые перспективы, особенно в смысле прихода столь любезной многим российским геополитикам «многополярности». Пока что динамика валют победно утверждает роль доллара как валюты главенствующей и управляющей. Вставшая перед президентом Обамой задача спасения белого рабочего класса Америки не позволит новой вашингтонской власти всерьез поступиться оборонными заказами. О несомненном подспудном оптимизме «американского обкома» говорит появившийся в конце ноября 2008 года доклад Национального совета по разведке, посвященный стратегии на 20–30-е годы и предполагающий, в частности, развитие сети образовательных центров на Ближнем Востоке и в Центральной Азии. Я полагаю, что по итогам кризиса нас ждет новая попытка утверждения откровенной Pax Americana – и для локальных субцентров полутораполярного расклада задача будет состоять в том, чтобы локализовать и фрустрировать эту попытку, вместе с тем признавая незаменимость США в том мире, с которым мы имеем дело. Пока мы можем баловать себя идеей глобального краха Америки, не отдавая себе отчета в той реальной многополярности, которая могла бы (и должна была бы) предстать нам после изнашивания и надлома Pax Americana, когда Россия в северо-востоке Азии оказывалась бы наедине с Китаем и Японией, а Объединенная Европа перед исламским накатом рисковала бы оказаться в глубочайшей зависимости от Турции как своего барьера и защитницы. Параметры полутораполярного мира, поле Великого Лимитрофа и атомное оружие – три опоры безопасности «острова Россия» в век, когда наша цивилизация вошла в решительную фазу своей городской революции – фазу, по итогам которой определится образ России на много столетий.
В мире, колеблющемся между (поддерживающими друг друга в каком-то смысле) хаотизацией и разрушительными притязаниями гегемона, Россия не может брать на себя глобальной ответственности, но лишь ответственность за себя и за тех, кто, по ее согласию, отождествляет себя с ней. Оставаясь в стороне от импровизируемых охватом «Запад против иного», Россия, избегая участи быть принесенной по рецептам 3. Бжезинского в заместительную жертву за «американский мир», должна быть привержена полутораполярному раскладу как своему временному резерву, отдавая себе отчет в неотменяемости тех факторов, которые где-то впереди, вероятно уже в нынешнем веке, положат ему конец. Не давать США подрывать местные мировые подпорки так же важно, как и добиваться того, чтобы Америка до времени не упустила своей основной части планетарной конструкции – не уклонилась от по сути безблагодатной роли глобального «удерживающего» (катехонта). Короче говоря, надо, чтобы мир не представил жизненных угроз России, пока она не пройдет нынешнюю критическую стадию в своем шпенглеровском цикле.
