Kitobni o'qish: «Эмансипе»

© Ерёмин В.А., 2025

© Издательство «ФЛИНТА», 2025

Эмансипе

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Василий Розанов – учитель, писатель, философ.

Аполлинария Суслова – бывшая возлюбленная Достоевского.

Михаил Голдин – друг Розанова, продавец его книг, учитель музыки.

Софья Голдина – мачеха Михаила.

Таня Щеглова – учительница.

Варвара – жена Розанова.

Зинаида Гиппиус – поэтесса.

Большая квартира Михаила Голдина. Точнее, квартира его отца, живущего с молодой женой Софьей, мачехой Михаила. Здесь Розанов снимает комнату.

Розанов сейчас в своей комнате. Он много курит, ходит туда-сюда, что-то бормочет себе под нос. Потом бросается к столу и что-то пишет.

В другой комнате Михаил Голдин со своей молодой мачехой Софьей.

Софья. Если бы ты только знал, Мишенька, какие мы были с Полиной эмансипе. Как мы куролесили! Таскали по очереди впереди демонстрантов красный флаг, пели Марсельезу, кричали «Долой царя!», казаков задирали, обзывали всячески. Нас хватали, мы визжали, отбивались, нас колотили, тащили в участок, сажали в клетку вместе с проститутками, мы дрались с ними. Потом жандармы нас допрашивали, говорили, какие же мы дуры…

Лицо у Михаила вытягивается. Софья понимает, что перебрала и начинает отыгрывать назад.

Софья. Мишенька, ты только не подумай, что мы были совсем уж оторвами. Прости за подробность, но нам с Полькой было уже за двадцать, а мы были еще девами непорочными.

Софья подходит к Михаилу и с нежностью гладит его по щеке.

Софья. Ну, перестань осуждать меня. Сейчас Полина придет, а у тебя надутый вид. Интересно, какая она сейчас. Почти пятнадцать лет мы не виделись, для женщины – срок ужасный. Хотя… они там в Европе умеют ухаживать за собой.

Входит горничная.

Горничная. Аполлинария Прокофьевна Суслова.

Софья. Проси.

Входит Суслова. Ей под сорок, но выглядит она на тридцать.

Женщины раскрывают объятия, целуются, разглядывают друг друга. У Сусловой короткая стрижка, и одета она во все черное.

Софья (не без зависти). Полинька, ты до сих пор нигилистка с головы до ног, но как же ты изысканна! Что значит пожить в Европе. Тебе сейчас, наверное, все так чуждо здесь у нас.

Суслова (голос у нее грудной, речь несколько медлительная). Ах, Соничка, у русских две родины – Россия и Европа. Так что я везде у себя дома. К тому же в России я уже почти три года.

Софья (в крайнем удивлении). Как? Как можно, Поля, не дать знать?

Суслова. Сидела у родителей в деревне, в маленькой комнатке с низким потолком, как в келье.

Софья. Это после Парижа, Рима, Берлина, Женевы!

Суслова. В Европе мне говорили, что я не русская душой. Но и своей не считали.

Софья. Ты как раз очень даже русская. У любой русской, самой веселой и даже самой ветреной в глазах можно увидеть печаль. Посмотри на свои глаза в зеркале.

Суслова. Я теперь не ветреная, я теперь эмансипированная. Почему француженки не так быстро стареют? Они сами выбирают и сами предлагают. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я… И никто их за это не осуждает.

Михаил. Как интересно.

Софья (подводя Михаила). А это мой пасынок, Михаил.

Суслова. Очаровательный мальчик. Сколько тебе, Мишенька?

Михаил. Уже семнадцать. Только не надо с мной, как с дитяткой. Я давно уже бреюсь.

Суслова. И на фоно играешь?

Михаил. С пяти лет.

Софья. Миша учится в консерватории и преподает.

Суслова. Ужасно жалею, что папенька не нанял для меня учительницу музыки. Музицирование так скрашивает одиночество.

Софья. Как же ты стерпела свое заточение в деревне?

Суслова. Читала рыцарские романы, изучала историю Средневековья. Восхищалась Бланкой Кастильской, мечтала отбить у нее Филиппа VIII. Что за судьба у этой Бланки! Выйти замуж в 12 лет, родить 13 детей. Раздеться донага перед пэрами Франции, чтобы показать, что не беременна от приписываемого ей любовника.

Софья. Думаю, этого маловато для восхищения. Тебе, по-моему, больше нравится та эпоха, XVIII век. Рыцари, трубадуры, стихи о прекрасной даме. То, чего даже близко не было у нас.

Суслова. Как же ты меня знаешь.

Софья. Наверное, много писала?

Суслова. Представь себе, ни строчки. Из чего заключила, что я все-таки не графоманка.

Софья. Такая богатая впечатлениями жизнь… Я тебя не понимаю.

Суслова. Я сам себя не понимаю. Болтаюсь по жизни. Ничего из меня не получается. Трачу только деньги папеньки. (Михаилу) Мишенька, сыграйте что-нибудь.

Михаил мнется.

Софья. За стенкой наш квартирант работает, Васенька Розанов.

Суслова. Розанов? Тот, что пишет о Достоевском?

Михаил. Он его страстный поклонник.

Суслова. Интересно! Так давайте помешаем ему.

Комната Розанова.

Розанов (зрителю) Бог послал меня с даром слова и ничего другого не дал. Вот отчего я несчастен и постоянно пишу. Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще, как свое. Штаны бережешь, ценишь, всегда в них, так и я постоянно пишу. Мой канон – благодари каждый миг бытия и каждый миг увековечивай. Но в мышлении моем всегда какой-то столбняк. Или от мути во мне нечистой крови. Или от пустоты и бессмысленности жизни. Страшная пустота жизни, как она ужасна. Нужно, чтобы о ком-то болело сердце. Но о ком? Таня такая правильная, такая благополучная. Это у нее обо мне болит…

Михаил идет в комнату Розанова, Суслова и Софья остаются у двери и прислушиваются.

Михаил (входя). Творишь? Вынужден тебя прервать. С тобой изъявила желание познакомиться прекрасная женщина. Она за дверью. (Розанов смотрит с крайним удивлением). Это… (делает паузу).

Розанов. Не томи же!

Михаил. Это бывшая возлюбленная Достоевского…

Розанов (ошарашен). Неужели Суслова? (Михаил подтверждает взглядом) Но зачем? Это невозможно.

Михаил. Она не захотела ждать. У нее к тебе какие-то важные вопросы. И ей все равно, захочешь ты отвечать или не захочешь.

Розанов. Боже милостивый! Как можно так внезапно? У меня столбняк.

Суслова (решительно входя в комнату). Розанов, какой столбняк? Какие церемонии могут быть между нами, нигилистами?

Розанов. Но я сейчас уже не совсем нигилист.

Суслова. Хорошо, между нами, агностиками.

Розанов. Но я люблю Бога. Ближе Бога у меня никого нет.

Суслова (с притворной досадой). Что ж такое! Кто же вы?

Михаил. Он гений в потенции, в перспективе. Немного терпения, мадам. Сейчас он придет в себя.

Суслова (насмешливо). Что-то не заметно. Розанов, как вам помочь? Ну хорошо. Скажите, что вы думаете о моем друге Герцене, царство ему небесное.

Розанов. Герцен написал много, но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет.

Суслова (в том же тоне). Какая лирическая критика. А о Гоголе что скажете?

Розанов. Интересна его половая загадка. Он, бесспорно, не знал женщины, у него не было физиологического аппетита к ней.

Суслова (с интересом). Что же, по-вашему, было?

Розанов. Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. Красавица-колдунья в гробу. Мертвецы, поднимающиеся из могил. Утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенной жизнью. Покойник нигде не мертв, тогда как живые люди словно куклы, аллегории пороков. Он ни одного мужского покойника не написал, точно мужчины не умирают. Бездонная глубина и загадка, этот Гоголь.

Суслова. Живописно. А как вам Достоевский? Насколько мне известно, вы его поклонник, что-то пишете о его творчестве.

Розанов. Трудно сказать о нем то, чего вы не знаете. А говорить, что знаете, смешно. Иногда мне кажется, что он будто вечно пьяный, только не от вина.

Суслова. Дерзко. И как-то странно высказываетесь. Не как поклонник.

Розанов. На любой предмет я стараюсь смотреть с тысячи точек зрения.

Суслова. Бросьте! Просто у вас такой характер: семь пятниц на неделе. Я вас насквозь вижу, Розанов.

Розанов. Достоевский великий писатель, но без отточенной техники. Он в большей степени пророк, чем прозаик.

Суслова (Михаилу). Что ж, неплохо.

Михаил. Завтра у нас литературный кружок. Будем рады.

Суслова. Ох уж эти кружки! Абстрактные темы, пустые споры. Болтлив русский человек. Но я обожаю вращаться среди молодежи. Обязательно приду. (Розанову) До свидания, Розанов!

Суслова скрывается за дверью. Софья уводит ее в свою комнату.

Михаил (взволнованному Розанову). Ты заметил, каким тоном она сказала тебе «до свидания»? Она – давняя подруга моей мачехи. Она читала твои заметки. Да что с тобой? С чего вдруг ты так взбудоражился?

Розанов. Она ушибла меня.

Квартира Голдиных.

Большой самовар на длинном столе. Заварной чайник.

Чашки. Сладости. Все участники кружка – совсем молодые люди. Шутки смех.

Розанов сидит в одном торце стола. Заядлый курильщик, он прикуривает одну папиросу от другой. Курит и непрерывно ест сладости. Рядом с ним его девушка – Таня Щеглова.

Михаил. О социализме мы сегодня рассуждать не будем.

Розанов. И правильно. Социализм пройдет, как дисгармония, как буря, ветер, дождь. Хотя, возможно, не скоро. И если придет, то тоже не скоро. Хотя предпосылки есть. Самая почва нашего времени испорчена, отравлена.

Щеглова. Вася, ну зачем же так мрачно?

Михаил (добродушно). Апокалиптик ты наш. (Щегловой.) Ну что с него возьмешь?

Открывается дверь, входит Суслова. Михаил устремляется ей навстречу.

Суслова (осматриваясь). Узнаю Россию. Какой разговор по душе без самовара.

Щеглова (Розанову). Вася, это кто?

Розанов (вполголоса). Суслова, бывшая подруга Достоевского.

Щеглова. Та самая?

Розанов. Та самая. (Себе.) Поразительное сочетание кокетства и недоступности.

Михаил усаживает Суслову напротив Розанова – на противоположном конце длинного стола. Их разделяет несколько метров.

Михаил. Господа, позвольте представить вам нашу гостью. Суслова Аполлинария Прокофьевна (неожиданно мнется). Писательница, известная нигилистка. Любит молодежь.

Щеглова (вполголоса и с усмешкой – Розанову). Молодежь или молодых людей?

Михаил. Господа, тема нашего сегодняшнего литературного вечера – любовь, брак и семья (с иронией) и прочие пережитки прошлого. Для завязки дискуссии выступит Василий Розанов. Покорно прошу, Василий. Тебе слово.

Розанов. Господа, давайте сначала предоставим слово Аполлинарии Прокофьевне. Она столько лет провела за границей. Так любопытно послушать ее.

Суслова. Ой, прекратите, Розанов! Не смейте под меня подделываться. Вам предоставили слово – извольте говорить.

Розанов (справляясь с волнением). Господа, боюсь, я скажу то, что вам не понравится. Я глубоко убежден в том, что мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете. Это мой главный канон. А канон второй: не выходите, девки, замуж ни за писателей, ни за ученых. И писательство, и ученость – эгоизм. Выходите, девки, за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой муж будет вам другом. Третий мой канон: замужество – это второе рождение. Где недоделали родители, доделывает муж. Он довершает девушку просто тем, что он – муж.

Щеглова (с сарказмом). Да уж, он довершит. Василий, ты говоришь так, будто тебе в обед сто лет.

Розанов (себе). Иногда мне кажется, что мне тысяча лет.

Девушки и юноши посмеиваются.

Щеглова. Василий, если писательство – эгоизм, зачем ты постоянно пишешь?

Розанов. Писательство – есть несчастие, рок. Это мое второе мнение, но есть и другие.

Суслова. К примеру?

Розанов. Счастье писания – есть счастье рождения.

Суслова. А рок в чем, Розанов?

Розанов. Боюсь, наша литература погубит нас своим злословием и пустотой.

Суслова. Тоже метите в пророки?

Щеглова. А кто еще пророк?

Суслова (будто отмахивается от Щегловой). Какая назойливая муха! Однако вы свернули с главной темы, Розанов. Вернитесь. (Розанов молчит). Розанов, что с вами? Говорите же, мне интересно. Чем вы заняты? Как вам не стыдно? Зачем вы не даете мне покоя? Зачем ласкаете мне ногу под столом?

Общее замешательство, потом смешки.

Розанов (в смятении). Помилуйте, как можно?

Михаил. Не обращай внимания, Василий. Это всего лишь розыгрыш. Не так ли, Полина Прокофьевна?

Щеглова. Мадам, у нас серьезная дискуссия, а вы устраиваете балаган.

Суслова. Деточка, тебе же сказали, что это всего лишь розыгрыш.

Щеглова. А когда вы ударили по щеке мужчину почтенного возраста, который подарил вам комплимент, это тоже был розыгрыш?

Суслова. Это когда же? Кого я ударила. (Вспоминает) Ах вот ты о чем!

Щеглова. Вспомнили? Преподаватель в институте сказал вам, что вы прелестны, как богиня Афродита, а вы залепили ему пощечину.

Суслова. Ах, деточка, чего с меня взять. Я – дочь бывшего крепостного крестьянина. Мне вообще нет места в цивилизованном обществе. Но зачем ты сократила комплимент профессора? После слов о богине Афродите он сказал, зачем мне политика и ученость. Он оскорбил меня. А потом смел прикоснуться к моему лицу.

Щеглова. Погладил, что ли? Так ему, наверное, понравилась ваша нежная кожа.

Розанов. Профессор потрепал Аполлинарию Прокофьевну по щеке. Вот она ему и съездила. По-моему, заслуженно.

Суслова. Василий, вы поступили сейчас, как рыцарь. Я при всех хочу сказать вам, чтобы вы пришли ко мне сегодня ночью, я буду ждать. Я помогу вам исполнить любовь, чтобы вы не маялись на том свете.

Немая сцена. Все потрясены. Раздаются смешки. А потом и хохот.

Щеглова (тоже смеясь). Слушайте, это неслыханно! (Сусловой.) Мадам, как вы можете говорить об этом вслух?

Суслова. А что, на ухо шептать? Чего тут стыдного? Странное возмущение для нигилистки.

Щеглова. Тут не все нигилисты. Я точно старомодна. (Розанову.) Василий, почему ты молчишь?

Розанов. А ты, Таня, могла бы так прямо сказать?

Щеглова. Ты в своем уме?

Щеглова выбегает из комнаты.

Михаил. Вася, это уже слишком.

Михаил выбегает следом за Таней.

Розанов (вслед). Прости, дружище, я что-то не в себе.

Квартира Сусловой.

Много книг. Входят Суслова и Розанов. Розанов помогает даме снять верхнюю одежду. Склоняется, чтобы помочь снять обувь. Суслова помогает ему снять шубу. Розанов страшно волнуется.

Суслова. Василий, неужели у тебя, в твои двадцать два года, еще не было женщины?

Розанов. Отчего ж? Была. Но как же прав Федор Михайлович: красота – страшная сила.

Суслова. У тебя все еще столбняк? Ой, я знаю, что мне и с тобой не повезет. Но интересно, до какой же степени.

Розанов. Вам не везет, а мне наслаждение.

Суслова (принимая томную позу). Так насладись. Потрогай меня. Нет, не через одежду. Обними меня без тряпок. А вот целоваться мы не будем. Ну, если только не в губы.

Яркость освещения сцены уменьшается. Розанов приближается к Сусловой. Хочет прикоснуться к ней и не решается.

Суслова подходит к буфету. Достает бутыль с надписью «Хлебная водка». Наливает в два стакана. Отрезает ломоть черного хлеба. Переламывает надвое. Протягивает стакан Розанову. Розанов робко берет.

Суслова. Черный хлеб – самая здоровая закуска при употреблении хлебной водки. Пей, голубчик, набирайся мужского духу.

Чокается с Розановым и выпивает полстакана одним махом до дна. Смотрит испытующе. Под ее взглядом Розанов выпивает водку без лихости. Видно, что делал он это раньше не часто.

Розанов. Вы повторяете Федора Михайловича. Голубчик – его словечко. Вам осталось только назвать меня, как он называл вас. Чрезвычайно любопытным существом.

Суслова. А что? Ты очень любопытное существо. Будет тебе ревновать раньше времени.

Суслова делает вид, что водка ударила ей в голову.

С пьяным смехом она обнимает Розанова и падает вместе с ним на постель. Розанов с блаженством осыпает поцелуями ее обнаженные места.

Суслова. А ты только с виду диковатый, Василий, а на самом деле, гляди, какой сладострастный. Давай я буду звать тебя на французский манер Базилем, а то Василий звучит как-то совсем простецки. Совсем не для любви.

Розанов. Я распущенности не чужд. (Целует ей грудь.) Я докажу. Я докажу.

На сцене становится совсем темно.

Голос Сусловой. А вот этого не надо. Давай обойдемся без этого. Лучше вот сюда поцелуй. А теперь сюда. Вот, хорошо.

Розанов. Как же? Я хочу детей. Много детей. Чего вы боитесь? Они все будут похожи на вас.

Суслова. Детей я не хочу, даже гениальных. Феденьку тянуло к молоденьким. А у тебя, получается, все наоборот?

Розанов. Ну что вы, Полинька, вы совсем не…

Суслова (шутливо). Договаривай, негодник. Хотел сказать, совсем не старая?

Розанов. Вы словно юница: грудь, руки, живот…

Суслова. Грудь, руки, плечи, живот – сама знаю. А лицо? Вся моя порочность – в лице, этого ничем не скрыть, никакими румянами. У тебя раньше были только проститутки. Ну признайся же.

Розанов (себе). Как она угадала?! Я целую ее, но не перестаю бояться. Есть подарки судьбы, от которых душа горит и зябнет.

Суслова. Что ты там мычишь? Как разгорелся-то! Ну, гори, гори.

Розанов (в зал). И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Женщина эта была близко. Я близко подносил лицо к ее животу, и от живота дышала мне в лицо теплота этой небесной женщины. Теплый аромат ее тела – вот сейчас моя стихия и вся моя философия. И звезды пахнут. Господи, и звезды пахнут. И сады. Все теперь пахнет ее запахом.

Улица.

Розанов и Щеглова идут из школы.

Щеглова. Вася, как же так быстро-то? Что с тобой?

Розанов. Видишь ли, Таня… Не знаю даже, как сказать.

Щеглова. Пусть об этом у тебя будет одна точка зрения.

Розанов. Таня, человека тянет к тому, чего ему особенно недостает. Чего он жаждет. А я – человек жаждущий. Ты очень хорошая, Таня. Ты слишком хорошая для меня. Зачем мне делать тебя несчастной?

Щеглова. Туман. Тень на плетень. А не отчасти в чем жажда? (Видя, что Розанов напряженно молчит, продолжает с отчаянием.) Чем такие вас берут? И Миша туда же.

Розанов. Куда туда же?

Щеглова. А ты что же, не видишь, как он смотрит на нее?

Розанов. Таня, это как приворот. Я – это вроде не я.

Щеглова. Васенька, она ж тебе в матери годится.

Розанов. Таня! Я понимаю, я смешон. Я понимаю, что и тебя ставлю в смешное положение. Но это выше моих сил.

Щеглова. Господи, что ж такое с тобой! А может, это пройдет? Ты ж такой переменчивый. Раньше это меня беспокоило, а сейчас обнадеживает. Ты ж такой понятливый. Ты ж сам установил канон, что женщина без детей – грешница. А ведь она уже не может иметь детей.

Розанов. Таня, нам с тобой еще работать вместе. Зачем ты драматизируешь? Эх, Таня! Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй только по морали. Нет, я ей говорю: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.

Щеглова. К вечеру жизни? Точно, я не узнаю тебя. Ты – это уже не ты. Что-то вроде этого я читала у Ницше.

Розанов. Ах, Таня, тогда я тебе иначе скажу. Добродетель так тускла, а порок так живописен, а страдание – такое наслаждение.

Щеглова. Что ты считаешь страданием?

Розанов. Когда я получаю незаслуженное.

Щеглова (осеняя Розанова крестным знаменем). Это в тебе тщеславие забродило. Порок не живописен, а противен и мерзок, Вася.

Розанов. Я должен это испытать, через это пройти.

Щеглова. Через что «это», Вася?

Розанов. Я должен испытать свою порочность, Таня. И поэтому тоже хочу пройти через унижение. Это сделает меня сильнее. Мне надоела бесконечная моя слабость.

Щеглова. Знаешь, как это в медицине называется?

Розанов. Знаю, Таня. Ну мазохист я, наверное.

Щеглова (шутливо). Ну что, мне поработать над собой? Ладно, стану садисткой, так и быть.

Розанов. Неужели сможешь? Клевещешь на себя.

Щеглова (сдерживая слезы). А что мне остается?

Розанов. У тебя Миша в резерве.

Щеглова. Не ожидала от тебя. Ты, оказывается, можешь быть и циником. Не боишься окончательно меня разочаровать?

Розанов. Боюсь. Бог не простит мне этого.

Щеглова. На все предметы у тебя тысяча взглядов, а сколько же на Бога?

Розанов. Ты вот поповна, дочь попа, а попов не любишь. Так и я. Люблю Бога в своем личном отношении к нему. А все, что о нем написано, не признаю и не люблю.

Щеглова. Ладно, ты свободен, и я не вправе осуждать тебя.

Розанов привлекает к себе Щеглову, но это с его стороны братское объятие.

Розанов. Будем как брат и сестра.

Квартира Голдиных.

Михаил сидит за фортепиано, перебирает клавишами. Розанов расхаживает туда-сюда с папиросой. Он возбужден переменой в жизни.

Михаил. Я знал, что ты увлечешься ею. И я рад за тебя.

Розанов. А мне страшно. Ей нельзя верить. Мне кажется, она сама себе не верит. Она какая-то больная. Но я не могу отказаться. В какой-то момент я понял: если бы она предложила мне совершить покушение на императора, я бы не отшатнулся в ужасе, не бросился бы прочь. Я бы ее выслушал. Какой же у нее стиль!

Михаил. Что ты называешь стилем?

Розанов. Лицо, голос, жесты, позы во всех сочетаниях и в комплексе. Она завораживает. Она соглашается жить со мной «так», но ты знаешь наш мальчишеский героизм, я потребовал венчания. Хотя вижу: ее стиль – для гостиных, лекций, вообще для суеты; и никакой способности к семейной жизни. Хочу семью, освященную в церкви. Хочу детей. Она может родить красивых, умных детей. Но она против категорически. Хотя… я пока тоже против. Будут говорить, что я женился на деньгах. Она – дочь купца, а я – сирота почти нищенская.

Михаил. Тебя никогда точно не поймешь. Не понимаю, зачем тебе венчание при ее отношении к религии? Она ж безбожница. И она просто боится иметь детей. В ее возрасте умирают при родах.

Михаил играет что-то бравурное, как бы заглушая какую-то свою печаль.

Розанов. Не понимаю. И мне теперь не будет покоя, пока не пойму. Решительно не понимаю, как мог отказаться от нее Достоевский.

Михаил. А я не понимаю, что ее привлекло в Достоевском. Про таких, как он, в народе говорят – шибздик. Бороденка, бородавка на щеке. Папиросы не выпускает изо рта, прикуривает одну от другой. Так о нем говорят.

Розанов. Совсем как я. Частое курение – это нервное.

Михаил. А его падучая? Как можно полюбить эпилептика?

Розанов. Из жалости можно и эпилептика полюбить, если он – талант. А талант – это душа.

Михаил. Душа у Достоевского?! (Саркастически усмехается.) Согласен, русская женщина может влюбиться в талант. Еще как может! Она одна в этом мире и может. Но душа у него темная, Василий, преступная даже.

Розанов. У него только чувство преступности. Он хотел, но не мог. За него совершали его герои. Если я пойму, зачем ей был Достоевский, то станет ясно, зачем ей я. Что она нашла во мне? Как мне вести себя с ней?

Михаил. Василий, ты всерьез влюбляешься в эту старуху! Опомнись! Это невозможно.

Розанов. Поздно, у меня уже горячка. А ты лукавишь, брат. Сам-то какими глазами смотришь на нее.

Михаил. Ну нравится она мне, не скрою. Историческая женщина. Любуюсь ею, как экспонатом.

Розанов. А она, думаешь, не видит это, не чувствует?

Михаил. Вася, Бог с тобой! Ты ревнуешь? Прекрати. Это невозможно.

Розанов. Миша! Это как раз возможно, потому что ты красив, как бог Дионис. (После паузы.) В мужчине должно быть что-то оправдывающее его недостатки. То, за что можно простить все дурное, даже невзрачную внешность. Оправдание это у Достоевского было. Он был ее первым мужчиной, с которым у девушки, отдавшейся ему, образуется особая связь. А я у нее не первый. И я не вижу в себе никаких оправданий. Если меня не за что любить, если меня нечем оправдать, то зачем я ей? Что она задумала?

Михаил. Боже милостивый! Да все просто. Ты много моложе, и ты – талант. Вот и все объяснение. Ваша связь – это как ее связь с Достоевским. Только он был много старше ее, а теперь она много старше тебя.

Розанов. Неужели она видит во мне его?

Розанов подходит к большому зеркалу, всматривается в свое изображение.

Розанов. Сколько я гимназистом простаивал перед большим зеркалом в коридоре и сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся, не сухая. Волосы прямо огненного цвета и торчат кверху, но не благородным «ежом», а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все – не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало – маленькое, ручное: «Ну кто такого противного полюбит». Просто ужас брал. В душе я думал: женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя.

Михаил. Так внешняя непривлекательность стала причиной самоуглубления.

Розанов. Но меня замечательно любили товарищи…

Михаил. И я тебя люблю.

Розанов. И я всегда был коноводом против учителей, особенно против директора. В зеркало, ища красоты лица до выпученных глаз, я, естественно, не видел у себя взгляда, улыбки, вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня – жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили, как и я всегда, безусловно, ответно любил.

(Продолжает.) С детства я любил худую, заношенную одежду. Новенькая меня всегда жала, теснила, даже невыносима была. Просто я не имею формы. Какой-то комок или мочалка. Я наименее рожденный человек, как бы еще лежу в утробе матери и слушаю райские напевы, вечно как бы слышу музыку – это моя особенность. На кой черт мне интересная физиономия или еще новое платье, когда я сам в себе бесконечно интересен, а по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне тысяча лет, и вместе – юн, как совершенный ребенок…

Михаил подходит к Розанову, обнимает его.

Михаил. Ты в самом деле так бываешь похож на дитя.

Квартира Сусловой.

Суслова сидит с книгой. С улицы входит Розанов. Снимает верхнюю одежду.

Розанов. Эти заспанные лица, немощеные улицы. Русская жизнь так грязна, так слаба.

Суслова. Вчера ты говорил, что она тебе противна.

Розанов. Слаба, противна, но как-то мила. Не милы только болтуны. Русский болтун – теперь самая главная сила в нашей истории. Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет. На этом просторе и разгулялся русский болтун. Воображать и чесать языком – легче, чем работать. На этом и родится ленивый русский социализм.

Суслова (с иронией). Зато мы – духовная нация. Что-то ты все чаще ругаешь русских.

Розанов. Но при этом ненавижу всякого, кто тоже их ругает. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен.

Суслова. Уж не побывал ли ты в какой-то редакции?

Розанов. Побывал и еще раз убедился: главный лозунг нашей печати: проклинай, ненавидь и клевещи.

Суслова. Не взяли статью?

Розанов. Надо писать только для себя. Не напечатают – не беда. Если написано хорошо, рано или поздно кто-нибудь оценит. А значит, написанное не пропадет.

Суслова. Ты стал логически тянуть мысль. Раньше были одни полумысли.

Розанов. Хочешь сказать – благодаря тебе? Отчасти, да. Подчиняюсь. Но мне это не нравится. Мне больше нравятся полумысли, получувства, догадки в двух словах.

Суслова. Ну понятно, мысли скачут или наоборот, как ты говоришь, столбняк в мышлении. Начал сейчас с лиц и улиц, а что на самом деле в голове?

Розанов (не сразу решаясь). Вот скажи мне на милость, Полиночка, сколько ты встречалась с испанцем Сальвадором? Три недели? А сколько других людей встретилось тебе в Европе? А сколько лет прошло с тех пор? Почти пятнадцать. Столько страстей и переживаний. У тебя так удалась биография. Для писателя это первое условие. Но твоя биография остается у тебя в голове, не ложится на бумагу. В голове не укладывается.

Суслова. Надо же, о чем у тебя болит.

Розанов. Да, душа болит за тебя. За твой талант. Талант должен развиваться. Я хочу быть нужным тебе.

Суслова. У меня до сих пор такое ощущение, будто я погрузилась с Достоевским в тину нечистую. И никак не могу выбраться.

Розанов. Это я понимаю. Когда девушка теряет девство без замужества, то она теряет все и делается дурною. Совокупление без замужества есть гибель девицы.

Суслова. Как ты можешь так говорить? Это жестоко.

Розанов. Полинька, а ты потерпи. Это ведь как горькое лекарство.

Суслова. Ты просто залезаешь мне в душу, причем уже не первый раз. Твои слова, что женщина без детей – грешница, теперь постоянно у меня в голове. От чего ты хочешь меня вылечить? А тебе не приходила мысль – вдруг я неизлечима? Если ничего не пишу – значит, больна. Если не пишу столько лет – значит, больна неизлечимо. Тебя вот в гении уже записали. Как же ты тогда не понимаешь?

Розанов. Я тебе не про себя, а вообще скажу: гении бывают не очень большого ума.

Суслова. Что ж ты себя жалеешь? Просто дураками бывают.

Розанов. Секрет писательства в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только сделать из себя писателя. Но он не писатель.

Суслова. Если ты все так знаешь, зачем делаешь вид, что у тебя болит за меня?

Розанов. А меня манят писатели безвестные, оставшиеся незамеченными. Я так радуюсь, когда встречаю у них необычную и преждевременную мысль.

Суслова. Опять семь пятниц. Иди к себе. Дай мне читать.

Розанов. Не обижайся, Полиночка. Твой незабвенный Федор Михайлович тоже пишет без музыки в душе, длинно, путано, повторяясь. Говорят, любит оправдываться тем, что он единственный из писателей живет на свои гонорары и потому ему все время приходится спешить.

Суслова. Это все отговорки. Даже если бы он был миллионер, он все равно писал бы непомерно длинные монологи и все тем же неряшливым слогом. Так уж его устроил Бог.

Розанов. Можно тебя спросить, почему у вас не сложилось?

Суслова. Он предчувствовал, что и после смерти жены не женится на мне. И тем не менее воспользовался, затащил меня в постель.

Розанов. Поля, подумай о себе строже. Тебе тогда было уже, сколько мне сейчас, 23 года. Ты берегла себя не просто так, абстрактно. Ты берегла себя для такого брака, который бы тешил твое самолюбие. Разве не так? И вот знаменитый писатель. Ты сама смотрела в писатели. Значит, не могла не думать, что он тебе поможет.

Розанов умолкает. Суслова насмешливо смотрит на него.

Суслова. Продолжай, я внимательно слушаю. Это неизбежный разговор.

Розанов. Я тайком прочел твои наброски. (Умолкает в нерешительности.)

Суслова. Говори же.

Розанов. Просто не знаю, с какой оценки начать. Как ты переживаешь… Значит, нет самодовольства. Отвратительное человека начинается с самодовольства. У писателя – особенно. Писательское целомудрие – это не смотреться в зеркало. Писатели значительные от ничтожных почти только этим и отличаются: смотрятся в зеркало или не смотрятся в зеркало.

Суслова. Но женщина не может не смотреться в зеркало.

Розанов. Тебе как раз удаются те места, когда ты не любуешься собой, а пишешь откровенно, списываешь с того, что было в жизни, хотя выглядишь при этом не очень приглядно. Ты признаешься в самом страшном для своего самолюбия – в том, что твой второй мужчина, Сальвадор, мало тебя любил, меньше, чем ты его. Это так привлекает. И когда ты дразнишь Достоевского, которому изменила с Сальвадором, ты тоже удивительно интересна. Но…