Kitobni o'qish: «Кислый виноград. Исследование провалов рациональности»

Предисловие к изданию 2016 года

В привычной картине вы действуете рационально, если цель действий – удовлетворить ваши желания. Но порой действия и желания мешают друг другу, размывая эту картину. Именно таким случаям посвящен «Кислый виноград».

Одна из проблем возникает, когда желаемая цель представляет собой нечто, к чему нельзя стремиться без того, чтобы не обречь себя на провал. Стендаль хотел быть рациональным, а дадаисты – спонтанными, но ни того ни другого нельзя добиться, если прилагать к этому усилия. В данном случае проблема концептуальная. В других случаях она каузальная. Мы могли бы быть созданиями, которые засыпают, пытаясь заснуть, но для большинства из нас, особенно для страдающих бессонницей, попытки еще больше осложняют ситуацию. Остальные ситуации находятся в некоторой сложной промежуточной зоне. Можно ли пытаться расслабиться? Или пытаться быть скромным?

Нашу проблему, хотя и не совсем точно, иллюстрирует случай, вынесенный в заглавие книги. Лиса умирает от голода, но не может дотянуться до винограда, висящего слишком высоко, и потому объявляет его кислым. Виноград не кислый, так что лиса ошибается. Вместо этого она могла бы перестать хотеть виноград или, что еще лучше, сформировать позитивное желание его не есть. Тогда она бы не совершила ошибки, но ее желание было бы удовлетворено. Мы получили бы то, что Эльстер называет – и это уже общепринятый термин – адаптивными предпочтениями: желание, адаптировавшееся к тому, что доступно.

Как нам понимать такие желания? Если самое главное – удовлетворение желаний, тогда изменение желания с тем, чтобы оно было сообразно миру, ничуть не хуже изменения мира так, чтобы он был сообразен желанию. Возможно, порой так оно и есть. Стратегии стоиков или буддистов, включающие в себя метажелание иметь желания, сообразные миру, как кажется, включают в себя также совершенно рациональное планирование характера. Но лиса – не буддист. Она просто испытывает воздействие слепого каузального механизма, влечения, как называет его Эльстер, которое «действует у нее за спиной» и подспудно сообразует ее желания с миром. В таких случаях, как представляется, рациональность не действует. Более того, настаивает Эльстер, утилитаристская теория, согласно которой правильно удовлетворять желания агентов, терпит здесь двойной провал. Во-первых, она не говорит, что мы должны делать, поскольку, если в конечном счете у агентов бесконечно адаптивные предпочтения, их будут удовлетворять любые наши действия. И, во-вторых, интуиция подсказывает, что неправильно стремиться удовлетворить адаптивные предпочтения; лисе было бы лучше, если бы мы дали ей виноград, даже если она очень хорошо умеет приспосабливаться.

Все это изложение сопровождается большим количеством примеров. В последние годы у философов действия стало принято разбираться в психологии. Эльстер обратился к ней задолго до них, но его книга в равной мере опирается и на историю, экономику и литературу. Несмотря на влияние, которое она оказала, «Кислый виноград» – основополагающая книга, которую еще только предстоит изучить.

Ричард Холтон

Предисловие и благодарности

Действие – это результат выбора в рамках ограничений. Выбор, согласно общепринятому взгляду, воплощает в себе элемент свободы, а ограничения – элемент необходимости. Однако в нестандартных случаях эти тождества не выполняются. Заглавие моей более ранней книги, посвященной рациональному и нерациональному поведению, «Улисс и сирены» – напоминание о том, что порой люди свободны выбирать свои собственные ограничения. В «Кислом винограде» я, наоборот, размышляю над идеей, что предпочтения, лежащие в основе выбора, могут быть сформированы ограничениями. Рассматриваемые вместе, эти два нестандартных явления достаточно важны для указания на то, что общепринятая теория нуждается в фундаментальном пересмотре.

Таким образом, эта книга дополняет мои ранние работы. До некоторой степени она также исправляет то, что мне сейчас видится слишком восторженным применением идеи выбора людьми собственного характера. Глава, посвященная состояниям, являющимся по сути своей побочными продуктами, показывает, что имеются пределы для достижения цели методами планирования характера. От представления о том, что можно быть хозяином своей душе, веет гордыней, равно как и представление о том, что все следствия действия могут быть объяснены им же, попахивает интеллектуальной ошибкой.

Настоящая книга также представляет собой попытку объяснить некоторые течения в сложных понятиях рациональности, иррациональности и оптимальности. Некоторые из вопросов, поднятых в данной связи, более подробно обсуждаются в моей книге «Объяснение социальных изменений». В особенности это касается анализа функционального объяснения.

Я бы хотел прежде всего поблагодарить Дж. А. Коэна, который сделал обширные замечания к черновикам глав II, III и IV. Без его способности пробуждать меня от врожденной интеллектуальной лени мой уровень аргументации был бы гораздо ниже. Далее я хочу поблагодарить членов семинара по рациональности, проводившегося под эгидой «Дома наук о человеке», за полезные обсуждения и неизменное вдохновение. В частности, я выражаю благодарность Брайену Бэрри, Дональду Дэвидсону, Дагфинну Феллесдалю, Роберту Гудину, Сержу Кольму, Амели Рорти, Амосу Тверски и Бернару Уильямсу. Наконец, хочу отметить то, что сразу бросается в глаза любому читателю: мой огромный интеллектуальный долг перед выдающейся работой Поля Вена «Хлеб и зрелища». Кроме того, я хочу выразить признательность следующим людям, помогавшим мне с отдельными главами. Мои представления о коллективной рациональности из главы I сложились в ходе многочисленных обсуждений с Анундом Хилландом, Руне Слагстадом и другими участниками проекта «Демократия и социальное планирование», организованного Норвежским исследовательским советом по гуманитарным наукам. Ранний, гораздо более короткий и несколько запутанный, вариант главы II впервые был опубликован в «Информации о социальных науках» (Social Sciences Information, 1981). Я благодарен Елене Алмази за ее редакторскую помощь и Вольфу Лепени за полезные замечания. Слегка отличающийся вариант главы III был опубликован в: A. Sen and B. Williams (eds.), Utilitarianism and Beyond (Cambridge: Cambridge University Press, 1982). Я получил ценные замечания к черновику этого варианта от редакторов данного сборника, а также от Хермана ван Гунстерена, Мартина Холлиса, Джона Ремера и Артура Стинчкомба. Глава IV была опубликована, тоже в несколько иной форме, в: M. Hollis and S. Lukes (eds.), Rationality and Relativism (Oxford: Blackwell, 1982. Я благодарен Мартину Холлису за его редакторские советы.

Университет Осло, Норвежский исследовательский совет по гуманитарным наукам, «Дом наук о человеке» и Колледж Всех Душ в Оксфорде также внесли материальный вклад в написание этой книги.

I
Рациональность

I.1. Введение

Основная тема данной работы – рациональность. Однако ее обсуждение не имеет смысла без предварительного анализа самого понятия рациональности. А оно оказывается чересчур богатым. Существует бесчисленное множество вещей, о которых говорят, что они рациональны или иррациональны: убеждения, предпочтения, выборы или решения, действия, поведенческие модели, люди, даже коллективные образования и институты. Кроме того, коннотации термина «рациональный» варьируются от формальных понятий эффективности и непротиворечивости до содержательных понятий автономии и самоопределения. А где-то на заднем плане этого понятия маячит замечательная пара Verstand (рассудок) и Vernunft (разум), будь то в кантовском или в гегелевском смысле.

Я начну с рациональности как формальной особенности индивидуальных действий (1.2). В результате мы придем к тому, что, вслед за аналогичной терминологией Ролза¹, я буду называть слабой теорией рациональности. Слабая она постольку, поскольку не объясняет убеждений и желаний, образующих причины действий, рациональность которых мы оцениваем, но только оговаривает, что они не являются логически противоречивыми (inconsistent). Собственно, под рациональностью в слабом смысле имеется в виду непротиворечивость: отсутствие противоречий в системе убеждений, непротиворечивость системы желаний и отсутствие противоречий между убеждениями и желаниями, с одной стороны, и действиями, причинами которых они становятся, – с другой.

Широкая теория индивидуальной рациональности идет дальше формальных требований (1.3). Рациональность с ее точки зрения предполагает нечто большее, чем непротиворечивые действия в соответствии с непротиворечивыми убеждениями и желаниями: мы также требуем, чтобы сами убеждения и желания были рациональными в более существенном смысле, что нетрудно показать на примере убеждений. Рациональные убеждения – это, по сути дела, такие убеждения, которые основываются на имеющихся фактах: они тесно связаны с понятием суждения. Труднее поддается определению понятие рационального по сути желания. Один из способов решения проблемы – предположить, что автономия является для желания тем, чем суждение является для убеждения, и именно данной посылкой я буду в дальнейшем руководствоваться.

Понятие рациональности может быть также расширено в ином направлении – от индивидуального к коллективному. И снова я начну с более формальных соображений (1.4). На этом уровне рациональность может быть закреплена либо за любым процессом коллективного принятия решений (как в теории коллективного выбора), либо за агрегированным исходом индивидуальных решений. В обоих случаях индивидуальные желания и предпочтения воспринимаются как данность, а рациональность определяется преимущественно как отношение между предпочтениями и социальными исходами. В более широкой теории коллективной рациональности (1.5) также придется рассматривать способность общественной системы или коллективного механизма принятия решений приводить индивидуальные предпочтения в соответствие с широким понятием индивидуальной рациональности. Коллективное рациональное установление в этом смысле поощряет автономные желания или же способно отфильтровывать неавтономные.

В настоящей главе я рассматриваю рациональность, в последующих главах – проявления иррациональности. На отношения между ними можно, среди прочего, посмотреть следующим образом. Рациональность указывает агенту, что ему следует делать; если он ведет себя иначе, он иррационален. Я буду оспаривать этот взгляд. Есть много случаев, в которых рациональность – в слабом или в широком смысле – может лишь исключить некоторые альтернативы, не давая при этом никаких указаний, какой из оставшихся в итоге вариантов следует выбрать. Если мы хотим объяснить поведение в подобных случаях, помимо допущения о рациональности следует также учитывать каузальные соображения. Далее я, собственно, утверждаю, что, если мы хотим получить широкое понятие рациональности, такого рода подход становится правилом, а не исключением.

I.2. Индивидуальная рациональность: слабая теория

В рамках подхода, намеченного Дональдом Дэвидсоном², рациональным является действие, которое соотносится с убеждениями и желаниями агента (их я собирательно называю его причинами). Во-первых, мы должны настаивать на том, чтобы эти причины были причинами для действия; во-вторых – чтобы они реально вызывали действие, причинами которого являются; и в-третьих – чтобы они вызывали действие «должным образом». Подспудно здесь присутствует требование непротиворечивости самих желаний и убеждений. В дальнейшем изложении мы сосредоточимся прежде всего на непротиворечивости, но сначала я хочу немного остановиться на трех условиях, которые вошли в определение рационального действия.

К первому условию можно подойти с двух сторон. Либо можно сказать, что причины являются причинами для действия в том случае, если, учитывая убеждения агента, данное действие является наилучшим способом осуществления его желания. Либо (в более слабом смысле) можно сказать, что причины являются причинами для действия, если это единственный способ осуществления желания с учетом убеждений. Данное различение связано с проблемой, поднятой в последнем абзаце раздела I.1, хотя и не совпадает с ней, поскольку вопрос о единственности (существует ли только один рациональный образ действия?) следует отделять от вопроса об оптимальности (является ли рациональный образ действия наилучшим?). Вполне может иметься несколько одинаково и максимально хороших альтернатив. Я буду обсуждать данные проблемы ниже. Пока я лишь хочу отметить, насколько слабой оказывается теория рациональности, с которой мы здесь имеем дело. Если агент испытывает навязчивое желание убить другого человека и полагает, что наилучший (или единственный) способ это сделать – воткнуть булавку в куклу, которая представляет последнего, то он будет действовать совершенно рационально, когда ее проткнет. Вы вправе усомниться в рациональности такого желания и такого убеждения.

Второе условие в данном определении требуется для исключения того, что можно назвать «совпадениями первого класса», при которых человек имеет причины для того, чтобы действовать так, как он действует, однако в реальности его действия вызваны не этими причинами, а чем-то другим. Можно случайно сделать то, что у вас есть причины сделать. Кроме того, навязчивое поведение порой может вполне соответствовать обстоятельствам.

Третье условие необходимо для исключения «совпадения второго класса», при котором причины реально вызывают то действие, причинами которого являются, но «недолжным образом». То, что причины могут вызывать действие «недолжным образом», можно увидеть на примере случаев, в которых они вызывают действие, не являясь при этом его причинами. Дэвидсон, в частности, полагает, что именно так может объясняться слабость воли³. Однако данная ситуация сложнее, поскольку действие, которое причины вызывают «недолжным образом», имеет в качестве причин именно их. Чтобы понять, как это возможно, воспользуемся идеей Дэвидсона о нестандартных каузальных цепочках. Возьмем следующий пример из реального мира: «Человек может покушаться на убийство другого человека, выстрелив в него. Предположим, убийца промазал, но выстрел вспугнул стадо диких кабанов, которые затоптали жертву»⁴. В этом случае мы вряд ли скажем, что человек убил жертву умышленно, поскольку имеем дело с неправильной казуальной цепочкой. Что касается случая ментальной каузации, которая нас здесь интересует:

Альпинист может хотеть избавиться от лишнего груза и опасности, связанной с тем, что он удерживает на веревке другого человека, и может знать, что если он ослабит хватку, то действительно избавится от груза и опасности. Альпинист может так разволноваться из-за убежденности и желания, что действительно ослабит хватку, но может так случиться, что он не принимал решения делать это и не сделал это умышленно⁵.

Убеждения и желания могут быть причинами для действия только в том случае, если они непротиворечивы. В них не должно быть логических, концептуальных или прагматических противоречий. Сначала я буду обсуждать критерий непротиворечивости применительно к убеждениям, а затем, уже несколько подробнее, – применительно к желаниям.

Оценить непротиворечивость убеждений нетрудно, по крайней мере на довольно поверхностном уровне, на котором мы делаем допущение о том, что убеждения уже были выявлены. На более глубоком уровне мы должны принять утверждение Дэвидсона о том, что выявление убеждений человека и оценка их непротиворечивости неразделимы. Процесс вменения убеждений должен следовать допущению о том, что они более или менее непротиворечивы⁶. Но как только мы установим точку отсчета или основу для общей непротиворечивости, можно поставить вопрос о локальной противоречивости в убеждениях. Дальнейшее верно только при этом условии.

Мы можем рассматривать убеждения либо как субъективные оценки вероятности, либо как нечто в своем роде, sui generis. При первой интерпретации непротиворечивость будет означать просто соответствие законам вероятности: частичные вероятности исключительных и исчерпывающих событий в сумме дают единицу, вероятность сочетания любых двух из них равна нулю и т. д. Аналогично вероятности составных событий должны иметь такое отношение к вероятностям элементарных событий, при котором, например, конъюнкция независимых событий имела бы вероятность, равную продукту составляющих событий.

Если брать убеждения sui generis, то очевидным критерием непротиворечивости может показаться следующий: набор убеждений будет непротиворечивым, если имеется возможный мир, в котором все эти убеждения являются истинными, то есть если из них нельзя вывести противоречие. Яакко Хинтикка, однако, показал, что этого недостаточно⁷. Его критерий: убеждения непротиворечивы, если существует возможный мир, в котором они все истинны и в них верят. Потребность в последнем условии возникает в случаях убеждений высшего порядка, то есть убеждений об убеждениях. Например, одно время говорили, что у Нильса Бора над дверью висела подкова. Когда его спросили, правда ли он верит в то, что подкова приносит удачу, он ответил: «Нет, но мне сказали, что она приносит удачу даже тем, кто в нее не верит»⁸. Если эту историю немного подкрутить, то она предстанет в следующем виде:

1) Нильс Бор верит, что «подковы не принесут мне удачи».

2) Нильс Бор верит, что «подковы приносят удачу тем, кто не верит в то, что они принесут им удачу».

Между убеждениями, заключенными в кавычки в (1) и (2), противоречия нет, но оно появится, если к ним мы добавим само (1). Таким образом, если допустить (а я думаю, что следует это сделать), что нам хотелось бы распознать некую систему убеждений как противоречивую на интуитивных основаниях, нам нужен комплексный критерий, который даст результат, согласующийся с интуицией.

Для задания критерия непротиворечивости для желаний мы должны сначала внимательнее приглядеться к характеру действия, о котором идет речь. Грубо говоря, действие может рассматриваться либо как делающее что-то, либо как вызывающее что-то. Когда я беру яблоко из чаши с фруктами, я не запускаю каузальный процесс во внешнем мире: я просто это делаю (своевольно). Наоборот, когда я разбиваю окно, бросая в него пепельницу, я вызываю изменение в мире, запуская каузальный процесс, который вскоре становится независимым от моей воли. (Да, при другом описании эти характеристики можно поменять местами, но меня сейчас интересуют описания, в которых действие выполняется намеренно). Объяснения приведенных действий нельзя совершенно уподобить друг другу, хотя оба подпадают под общую схему рационального действия. Я хочу яблоко и беру его: этим все сказано. Рискуя показаться занудой, я могу добавить, что я верю в то, что там есть яблоко. А если я хочу получить более сильную форму объяснения, я бы также сказал, что яблоко в данный момент является тем, что я больше всего хочу по сравнению с другими вариантами, которые я считаю доступными. Короче говоря, я предпочитаю яблоко. Нет необходимости идти дальше и добавлять (ложно), что я беру яблоко для того, чтобы вызвать некоторое ощущение в моих органах вкуса или чтобы максимизировать определенное ощущение. Это было бы истинно только в нестандартных случаях. Однако я должен добавить, что ощущения вкуса могут обладать объяснительной силой с одним промежуточным шагом: они участвуют в образовании и подкреплении предпочтений. На них можно ссылаться при объяснении моего желания, но не при его описании (см. также II.10 ниже).

И все же в случае пепельницы для объяснения действия нам потребуется нечто большее, чем предпочтения, если только это не был acte gratuit (произвольный акт), как в «Подземельях Ватикана» Андре Жида. Чтобы понять некое действие, мы должны предположить наличие плана и оговорить будущее положение дел, ради которого тот осуществляется. Цель (разбитое окно) могла быть достигнута многими средствами. Согласно первому объяснению, я просто полагал, что бросить в окно пепельницу – один из способов ее достичь; согласно второму, более амбициозному, я полагал, что это наилучший способ. Можно спросить: «Почему он бросил пепельницу?», намереваясь либо узнать, был ли это акт, выражающий гнев, или же у агента была инструментальная цель разбить окно, либо изучить причины битья окон, либо понять, почему была выбрана пепельница, а не что-то еще. Если сосредоточиться на последнем вопросе, то на первый план выйдут различия между предпочтениями и планами. Выбор пепельницы вместо чашки – это иной вид действия, нежели выбор яблока вместо апельсина. И я буду утверждать, что совершенно разные критерии непротиворечивости применяются к действиям в соответствии с предпочтениями и к действиям в соответствии с планами.

Критерий непротиворечивости для предпочтений как минимум включает в себя транзитивность: если я предпочитаю скорее а, чем b, и скорее b, чем с, то я должен предпочесть а, нежели с. Более сложный критерий непротиворечивости требуется, когда определяются предпочтения для вариантов с более сложной внутренней структурой. Я буду рассматривать два таких усложнения, связанных с вероятностью и временем.

Предпочтения могут определяться вероятностно, посредством лотерей – сочетаний вариантов, причем некоторые из вариантов сами могут быть лотереями. Это важно с практической точки зрения, а также имеет ключевое значение для построения функции полезности, которая позволяет сравнивать интенсивность предпочтении⁹. Как правило, в рамках подобного подхода принимается принцип доминирования: если некто предпочитает а, нежели b, и при этом p > q, то он должен рационально предпочитать вариант с получением а с вероятностью р и b с вероятностью (1 – p) варианту получения а с вероятностью q и b с вероятностью (1 – q). Кроме того, привлекается принцип редукции: в случае если составная лотерея (та, что содержит в качестве вариантов другие лотереи) редуцируется к простым лотереям очевидным образом, предпочтения должны оставаться теми же самыми. Оба этих допущения оспаривались¹⁰.

Предпочтения могут также определяться посредством целых последовательностей вариантов, что важным образом подчеркивает фактор времени. В частности, мы можем определить понятие временных предпочтений как выражение относительной важности, которую некто в определенный момент придает различным последующим моментам или периодам времени. Такие предпочтения, как правило, предполагают дисконтирование будущего, то есть придание меньшего веса будущим потреблению или полезности, чем настоящим. Они становятся жертвой двух видов иррациональности, которые мы можем соответственно назвать «невоздержанностью» (или, более нейтрально, «нетерпением») и противоречивостью. Невоздержанность подразумевает такое дисконтирование будущего, которое выходило бы за рамки того, что может быть оправдано статистикой смертности и аналогичными соображениями. Слабая теория рациональности позволяет нам сказать, что невоздержанность иррациональна, только в том случае, если агент в момент совершения невоздержанных действий не считает, что лучше всего было бы подождать, взвесив все за и против. Мы имели бы дело с проявлением слабости воли, упомянутой ранее. С другой стороны, принятие широкой теории рациональности позволило бы нам охарактеризовать невоздержанность как иррациональную даже в отсутствие подобного конфликта¹¹. В свою очередь, противоречивые временные предпочтения иррациональны даже согласно слабой теории¹². Непротиворечивость временных предпочтений определяется требованием о том, чтобы план, построенный в момент h для размещения потребления в промежутке между моментами t₂ и t₃, оставался в силе, когда наступает момент t₂, при условии что не происходило изменений в личности агента или во множестве допустимых решений. Без непротиворечивых временных предпочтений человек никогда не сможет придерживаться прошлых планов. Можно показать, что такие временные предпочтения должны быть экспоненциальными, чтобы будущее дисконтировалось постоянными темпами. Согласно утверждениям Джорджа Эйнсли, неэкспоненциальные предпочтения пронизывают жизнь человека – и агент может стратегическим образом использовать эту особенность для преодоления невоздержанности¹³. Если вкратце, при группировке нескольких будущих выборов увеличится вероятность того, что в каждом случае будет выбираться вариант с позднейшей и более высокой наградой. Однако это решение проблемы импульсивности может оказаться не лучше первоначального затруднения, так как привычка группировать выборы способна привести также к окостенелому и навязчивому поведению. Помимо невоздержанности (incontinence) и временной противоречивости (inconsistency) время также привносит опасность непостоянства (inconstancy) или иррационального изменения предпочтений (включая временны́е¹⁴). Разумеется, отнюдь не все изменения предпочтений иррациональны; временами иррационально не менять свои предпочтения в ходе обучения. Но я отложу обсуждение этого вопроса, поскольку в данном случае мы должны были бы обратиться к более широкому понятию рациональности. В разделе I.4 я приведу пример эндогенного изменения предпочтений, которое может быть сочтено иррациональным по чисто формальным критериям, но в целом нам следовало бы обратиться к существенным соображениям автономии.

Теория рационального выбора часто требует, чтобы предпочтения были полными, а не только непротиворечивыми – для любой пары вариантов агент должен быть способен выразить предпочтение одного из них или, за отсутствием предпочтения, безразличие. С принятой здесь точки зрения, нет сильных доводов в пользу этого условия. По сути дела, можно утверждать, что иррационально слишком полагаться на один вариант, если очень мало известно об обоих. Как минимум было бы иррационально слишком полагаться на такие предпочтения¹⁵. В контексте построения моделей ясно, что полное упорядочение имеющихся вариантов – куда более мощное понятие, чем их частичное упорядочение. Но если все-таки руководствоваться реальностью, а не удобствами, по-видимому, приходится выбирать между постулированием упорядочения частичных или неполных предпочтений и постулированием полных предпочтений, подверженных эндогенным изменениям по мере того, как агент больше узнает об альтернативах. Постулирование предпочтений одновременно и полных, и устойчивых кажется слишком далеким от реального мира.

Часто допускается, что помимо непротиворечивости и полноты такие предпочтения обладают свойством непрерывности. В самом общем смысле это означает, что если некто предпочитает а, нежели b, и а претерпевает совсем небольшое изменение (сколь угодно малое), предпочтения не должны обращаться¹⁶. Требование нарушается в случае так называемых неархимедовых предпочтений, одним из важных примеров которых является структура лексикографического предпочтения, включающая в себя иерархию ценностей. Если я умираю от голода и мне предлагается вариант, включающий в себя буханку хлеба и прослушивание записи Баха, и другой вариант, тоже включающий в себя буханку, но с прослушиванием записи Бетховена, тогда любовь к Баху может заставить меня выбрать первый вариант. Однако если в первом варианте не останется ни малейшей крошки хлеба, тогда я переключусь на второй вариант, потому что при голоде калории несопоставимо важнее музыки. В таком изменении предпочтений нет ничего иррационального, и потому непрерывность не может входить в состав рациональности¹⁷. Но в контексте построения моделей подобное условие очень важно, поскольку транзитивные, полные и непрерывные предпочтения могут быть представлены при помощи функции полезности с реальными величинами.

Здесь возникают два замечания. Во-первых, максимизировать полезность не значит заниматься осуществлением плана, выбором наилучших средств для достижения свободно поставленной цели. В современной теории полезности это, по сути, лишь эвфемизм для предпочтений, и он ничего не говорит о более или менее удовлетворительных ментальных состояниях, которые могли бы рассматриваться в качестве цели поведения. К тому же имеются веские основания полагать, что ординалистская концепция благосостояния заходит слишком далеко. Благодаря интроспекции мы знаем наверняка, что удовольствие, счастье и удовлетворение – важные понятия, однако они нуждаются в концептуальной разработке, осуществить которую не так-то просто. Мой тезис состоит в том, что, даже если кому-то удастся установить кардинальную меру полезности, будет ошибкой считать, будто бы действие всегда можно будет объяснить в категориях максимизации полезности, подобно тому как инвестиции могут объясняться в категориях максимизации прибыли. Последняя операция (в стандартных моделях¹⁸) понимается как план, предпринимаемый сознательно и ex ante, тогда как сознательная и намеренная попытка максимизировать полезность часто оказывается саморазрушительной. Это банальность, но очень важная: счастье часто ускользает от тех, кто активно к нему стремится. Дальнейшему анализу этой идеи посвящена большая часть главы II. Пока я лишь подчеркну, что, даже если действия могут иногда объясняться как попытки максимизировать полезность в смысле ex ante, у нас нет оснований полагать, что они всегда будут удаваться; скорее наоборот¹⁹ С другой стороны, как я отмечал ранее, если максимизирующие полезность последствия поведения и могут привлекаться для его объяснения, в таком случае они дают лишь каузальное объяснение предпочтений. Доставляющие удовольствие внутренние состояния играют важную роль в объяснении поведения, но вовсе не в качестве его осознанной цели.

Во-вторых, полезно сравнить рационального человека с экономическим человеком. Первый обладает – в том слабом смысле, который мы сейчас обсуждаем, – только непротиворечивыми предпочтениями и (забегая вперед) непротиворечивыми планами. Второй – уже более совершенное существо: оно имеет предпочтения, которые не только непротиворечивы, но также полны, непрерывны и эгоистичны. Да, экономисты построили множество разнообразных моделей, предполагающих неэгоистические предпочтения²⁰, но инстинктивно они всегда пытались вывести любое внешне неэгоистическое поведение из эгоистических предпочтений²¹ Вероятно, это хорошая научная стратегия: когда берешься за объяснение поведения, сначала предполагай, что оно эгоистично; в противном случае предполагай, что оно хотя бы рационально; если же и это не удается, то, по крайней мере, предположи, что оно намеренно. Но допущение, что все формы альтруизма, солидарности и самопожертвования на деле являются крайне утонченными формами эгоистического интереса, в конечном счете оказывается обосновано банальной уловкой, согласно которой люди заботятся о других людях, потому что не хотят, чтобы чужие страдания причиняли страдание им самим. И даже на эту уловку, как показал Аллэн Гиббард, можно возразить, что рациональные минимизаторы страданий зачастую могли бы воспользоваться более эффективными средствами, чем помощь другим людям²².