Kitobni o'qish: «Жила-была квартирка»

Глава первая. Фиолетовая

Да, и никак иначе, а именно Боцман. И маленькая девочка. И хотя маленькой эта девочка совсем не была ни по возрасту, ни по росту, но на фоне Боцмана она смотрелась именно такой. А еще забавной, восторженной и легкомысленно увлеченной то одним, то другим, за что Боцман шутливо и ласково называл ее Попрыгунчик.

– А вот я, например, согласен с Боцманом, – как бы между прочим обронил коралловый холодильник в наступившей тишине благоустроенной комнаты и тут же пожалел об этом.

– Ты, например, за все свое существование ноги дальше этой квартиры не ступил, разве что при въезде, – осекла его сходу старательная и щепетильная посудомойка.

– Попрошу. Я, между прочим, из дальних заморских стран, – оскорбился коралловый.

– Да-да. Как и все мы, так или иначе, из той же самой дальней заморской страны, которой ничего не мешает штамповать нас всех миллионами точно таких же, ничуть не хуже и не лучше.

На что холодильник только молча возмутился. И все равно продолжил думать о себе как о предмете весьма уникальном и особенном на фоне всех остальных ему подобных и неподобных тоже.

– Не знаю, как другие, утверждать не берусь, но лично мы из Кашмира и, между прочим, ручной работы, – вежливо откашлявшись, сказал с полки один из казанов.

– Госпыдя, и сколько это важных персон тут сразу нарисовалось, хоть в шеренгу выстраивай, – не унималась посудомойка, – а итог все равно один. Вот вы что в своей жизни видели, а, медные из Кашмира, ручной работы? Маленькую захудалую мастерскую по соседству с коморкой побольше, чтобы там выставиться и купиться, если повезет, конечно? Темноту чемодана? И вот теперь очередную комнату почище? Очень богатый жизненный опыт, скажу я вам, чтобы иметь хоть какое-то мнение.

– Ну что ты всех сегодня шпыняешь, неугомонная? Включили тебя, что ли, не с той кнопки? – мягко поинтересовалась духовка.

– Наверное. Не знаю. Но разве это не странно, иметь свое мнение, не имея при этом никакого своего опыта в этом вопросе?

– А какой был вопрос вообще? – неторопливо и вальяжно включился в разговор бирюзовый диван, настолько же обманчивой внешности, насколько неожиданным могло показаться при этом его содержание.

– Да Боцман сегодня в очередной раз ногтем скоблил по Попрыгунчиковым устоям, – ответил мозаичный стол, вручную собранный, с любовью выверенный и вобравший в себя все основные цвета этой квартиры: белый, бирюзовый, оранжевый, коралловый и золотой. Он, в отличие от многих здесь присутствующих, был совсем не в состоянии куда-либо передвинуться даже на чуть-чуть, но это никак не сказывалось на исключительной подвижности его своеобразного мышления – все грязь из щелей выцарапывает, въевшуюся, как ему кажется.

– А она что?

– Да ничего, как всегда, вы же ее знаете. Как и все их беседы. То спорят, то на чем-то да и соглашаются. Хотя сегодня так и не согласились. Не доверяет он ей, как и многим ее восторженным увлечениям. И только тогда успокаивается, когда ей многое становится грустным и неинтересным. Тогда-то он и считает ее наиболее настоящей.

– Странный он. Обычно люди как-то наоборот поступают, из телевизора которые, во всяком случае, – отметила одна из восточных подушек из другого угла просторной комнаты-студии.

– А он какой-то вот такой, не из телевизора. Человек наоборот. «Мой старый добрый и ворчливый Боцман» – как любит называть его Попрыгунчик. Хотя он вовсе не старый. Всего лишь на пару лет старше нее. И тем более никакой не боцман, – ответил стол.

– А о чем спорили? – продолжил интересоваться диван.

– Да так, о супе фиолетовом.

– И что с ним не так?

– И вы еще спрашиваете?

– Погоди, коралловый.

– Да все так вроде. Просто Боцман заподозрил в нем желание Попрыгунчика соригинальничать и в очередной раз быть не как все.

– Вот я и говорю, – опять-таки вмешался коралловый, – что согласен я с Боцманом. И какой может быть фиолетовый суп, учитывая все краски в этой квартире. А мне еще его хранить, хоть я с ним совершенно не сочетаюсь.

– А все потому, что выбора у тебя нет, коралловый, – шутя заметил один из барных стульев.

– Ой, вот только не начинай, – тут же отозвался другой. – И вполне себе фиолетовый с коралловым сочетаются. На мне вот Попрыгунчик, когда в одном из своих комбинезонов сидит, мы вполне с ним сочетаемся. А там есть как раз тот самый фиолетовый.

– Знаю я о каком комбинезоне ты говоришь. А вот теперь скажи мне, вот скажи: какой в нем цвет основной? Вот именно: би-рю-зо-вый, – продолжал настаивать на своем холодильник. – И что путного может получиться из того, что так выделяется на фоне всех остальных?

– А может быть, Боцман говорил совсем не об этом? А, коралловый? Это во-первых. А во-вторых, что ты имеешь против равноправия цветов или нововведения нового, если старое больше не устраивает, не работает или просто отжило свой век? – заметно оживился диван. – Из-за таких, как ты, и образуются застои, между прочим. Когда водоему перекрывают возможность на обновление его содержания. И гнилью попахивать начинает. Просто тебе этот запах вряд ли знаком. Твое содержание, благо, не в твоих закостенело-консервативных руках и регулярно перебирается. А то все бы мы тут давно к чертям собачьим задохнулись, дай тебе только волю и власти чуть больше.

– Революционер, тоже мне, борец за права и свободы. Наслушался всякого в своем сыром засратом цеху с понятно какими настроениями, среди дорог пораздолбаннее и в вечно не просыхающих лужах. И теперь разглагольствует. Молчал бы лучше!.. На этом прекрасном балконе с бело-бирюзовой плиткой на полу с подогревом и с прекрасным видом на цветы. Видел я фильмы про революции твои. Кровищи-то сколько, грязи, насилия. Фу!

– Да, и все потому, что вовремя фильтры не меняют и трубы не прочищают, а так и живут с забитыми, и все больше духами там всякими поливаются, чтобы вонь до носа не доходила в то время, как уже по колено в дерьме шлепают.

– Ой да, когда фильтры не меняют и пренебрегают элементарной гигиеной, это гадко, – согласилась через сообщающееся с ванной окно стиралка. – И вот раковина тут со мной соглашается, и трап, и вообще все. А ты что молчишь, кухонная наша родственница?

– Потому что мне все равно, – совершенно бесстрастно ответила раковина. – В меня механизм встроен всеперемалывающий. Так что проблем с застоями и гигиеной не имею. И нам, признаться, все равно, что при этом дробить и что смывать. Все равно все временное. Хоть суп фиолетовый, хоть кости белые.

– Как-то это жутко прозвучало… и вообще ты жуткая. Какая-то особенно безразличная, что ли, ко всему происходящему, – опасливо заметила посудомойка, в то время как стиралка и вовсе промолчала.

– Может быть, потому, что я знаю куда все в итоге направляется? Хоть фиолетовое, хоть бирюзовое. В канализации и на свалке уже все равны и не имеют принципиальных отличий.

– Кажется, мы немного отклонились от темы, – осторожно отметил стол и продолжил: – Диван прав, речь шла немного о другом, коралловый, но пусть это тебя не обижает. Твою точку зрения мы поняли. Попрыгунчик настаивала, что он просто таким получился. Непреднамеренно. Скорее всего, из-за сочетания ткемали, сумаха и чугунной кастрюли, в которой готовился. Или дело было совсем не в чугунной кастрюле. На что Боцман и отметил ее особенность в том, чтобы готовить именно в чугуне и добавлять в суп сумах и ткемали. Хотя дело и вправду было совсем не в чугунной кастрюле. И, может быть, она все это делает именно потому, что это идет вразрез с общим или, во всяком случае, близлежащим движением. И если бы все повально пользовались чугунными кастрюлями и добавляли в суп ткемали, она бы придумала что-нибудь другое, эдакое, но обязательно отличительное от других.

– И что ты думаешь? – спросил диван.

– Думаю, что хотя бы в одном Боцман определенно прав. Обычные блюда или хоть какие-нибудь по рецепту в этом доме, кажется, никогда не появлялись. Во всяком случае, на моей поверхности.

– Дорогой, – отозвалась духовка, – но все же может быть в элементарном полете творчества. Мы же все видели, как она готовит, принюхивается, добавляет или откладывает в сторону. Вот варочная поверхность мне точно не даст соврать. И что теперь поделать, если у моей девочки настал период с веяниями грузинской кухни, с ткемали, орехами и кучей зелени. Завтра он закончится, и снова что-нибудь начнется. Вегетарианский период мы все благополучно проходили. В какой-то степени веганский тоже. Сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье, получается, не получается, задерживается, не задерживается. Это же не мешает ей быть все той же нашей девочкой. Которая очень внимательно и уважительно ко всем нам относится и даже благодарит за помощь. И это так приятно. И что теперь поделать, если по рецепту ей и готовить, и жить скучно, задыхается она. Пробовала ведь. А так вот поет, улыбается, что-то там сочиняет, выдумывает. Ну разве не чудо?

– Ты, конечно, права, дорогая. Разница только в том, что… Насколько желание свободы проявления творчества может стать новой ограничительной нормой, которую на первый взгляд не так просто углядеть? И в итоге в попытке быть оригинальным ты уже не даешь себе позволения быть примитивным и обычным и поступать как все. Вот о преднамеренности и непреднамеренности они и спорили. И о степени свободы проявления творчества. И есть ли вообще свобода этого проявления, если все так или иначе чем-то или тем-то навязано. Из услышанного, увиденного, попробованного на вкус и на ощупь. Вот Боцман частенько и говорит: «Интересно, а если поместить тебя на необитаемый остров, как бы ты тогда себя вела? Когда некому было бы себя показать в том или ином свете. Когда вообще не перед кем было бы себя показывать. Вот тогда и можно было бы, наверное, говорить о том, что на самом деле происходит через тебя и может считаться оригинальным, но это уже не имело бы никакого значения, а что происходит именно по причине того, что это оригинально на фоне всего остального». «И о чем мы только спорим, Боцман, – возразила она ему на это, – если говорим мы сейчас с тобой о двух совершенно разных девочках. Той, которой вижу себя я, и той, которой видишь меня ты. И вряд ли они когда-нибудь станут совершенно идентичными». «Не станут, конечно. Но это никак не мешает мне сомневаться в искренности фиолетового твоего сегодняшнего супа». – «Тем не менее приятного тебе аппетита, вредина». – «Спасибо».

– А хранить при всем при этом этот суп именно мне. И всем, конечно, наплевать на мое мнение по этому поводу.

– Эх, коралловый, ну что ты все о себе да о себе, – подтрунил над ним один из барных стульев. – Может, миссия у тебя такая на этом свете или даже сверхмиссия. Стать похожим на молотилку нашу и не придавать значения всему тому временному, что в тебя помещается.

– Ох, как ты это сказал, долго репетировал? – усмехнулся другой.

– Вообще-то, я мастер экспромта.

– Черт знает что, а не кухня, – возмутился в очередной раз холодильник и отвернулся бы, если бы мог, да и некуда было. Справа от него, за стеклянной перегородкой балкона, размышлял о чем-то о своем диван, напротив невозмутимо и беспристрастно молчала всемолотящая, а слева все так же перешучивались между собой барные стулья, обрамляющие мозаичный стол. Поэтому единственное, что показалось возможным сделать в этой крайне неприятной ситуации непонимания, это закрыть глаза и уснуть.