Kitobni o'qish: «Поезд на Ленинград»

© Ли Ю., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

 
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на молот в серпе, – и, как черт Солохе,
храбро покажем его эпохе, принявшей образ дурного сна.
 

Иосиф Бродский

Пролог

Заканчивался последний день уходящего 1928 года. 31 декабря, на носу Новый год, а в здании Прокуратуры в Столешниковом переулке все еще горели окна, следчасть Московского губсуда кипела работой, торопились закончить дела хотя бы к восьми. Делопроизводители, секретари, следователи и их помощники хлопали дверьми, стремительно носились по коридорам, поздравляя друг друга «С наступающим!» и тут же спрашивая, в какой отдел отправить так поздно явившегося за справкой, или жалуясь, что не поспевают сдать бумаги в архив. Кому-то отпуск не подписали вовремя, кому-то не выдали разрешение на железнодорожный билет. Молоденький следователь, только заступивший на должность, бегал из кабинета в кабинет, водя за руку старушку, наконец собравшую все необходимые свидетельства для своего дела. Доставили заключенных на допрос – помощник прокурора страшно разругался, требуя везти их обратно.

– Ну куда на мою голову? Через час рабочий день заканчивается… Хуже – через шесть кончится год!

Царила привычная суматоха, возведенная в трехкратную степень из-за праздника. За чернотой окон метель завывала все громче, дребезжали стекла, с улицы неслись отголоски пьяных песен, играла гармонь, пускали хлопушки, смеялись. А следчасть все жила беспокойным муравейником.

Но постепенно коридоры стали пустеть. Заключенных отправили обратно в ардом, за справками попросили явиться 2 января будущего года – секретарша-стажер куда-то сунула бланки протоколов, сейчас их не найти, старушка трясущейся рукой утерла глаза, делать нечего – тоже ушла. Стало еще тише. К восьми на этажах уже не бегали, все реже хлопали двери и раздавались голоса. Служащие уходили по домам, кто-то тайком, кто-то, громко крикнув «Сил моих нет!» – уходили, чтобы присоединиться к праздничным застольям в украшенных флажками квартирах, наполненных ароматами хвои, заграничных апельсинов, зажженных свечей и запеченной птицы.

И только несколько старших следователей, занятых разгребанием сводок за год, не спешили с уходом. В сентябре этого года в Прокуратуре стряслась неслыханная трагедия, потрясшая весь Наркомвнутдел, – бежал губернский прокурор Швецов, оказавшийся – ни много ни мало – австро-венгерским агентом Владом Миклошем, который в гражданскую войну служил в рязанской губчека под чужим паспортом и одновременно управлял целым полком дезертиров, засевших в одной из рязанских усадеб.

Шел третий месяц, как эта чертовщина всплыла наружу. Полетели десятки голов. Арестовали человек десять мелких чиновников и любовницу Швецова, суд над которой длился до сих пор. ОГПУ была поставлена задача сыскать если не самого шпиона, так хоть кого-нибудь из сообщников или свидетелей тех лет, когда дезертир и иностранный агент, завладев чужим паспортом, был назначен начальником рязанской губчека.

Следствие буксовало. Кто помог шпиону затесаться в структуры советского общества? Кто покрывал его? А кого – он? Так много вопросов и так мало ответов. Тесный клубок из событий и людей, казалось, невозможно было распутать.

До Нового года оставались считаные часы, а группа следователей, будто запорожские казаки, сочиняющие письмо султану, сидели в тесном кабинете вокруг канцелярского стола и ломали голову, какой отчет предоставить председателю ОГПУ Менжинскому, когда громко хлопнули дверью – примчалась, ковыляя, хромоногая поломойка Маша.

– Сморите, шо нашла! У его кабинета валялось, – взвизгнула женщина, выпучивая глаза в ажитации, тяжело дыша от быстрого бега по ступенькам. Лицо у нее было странноватое – калека с детства, перенесла какую-то болезнь костей – челюсть набухшая, перекошенная, глаза – щелочки, не разглядеть, какого цвета. И удивление не добавило чертам привлекательности. Следователи, отвлеченные от работы, замолчали разом и недоуменно воззрились на вбежавшую в кабинет кособоко прихрамывающую горбунью.

Кривыми, узловатыми, почерневшими от работы пальцами протягивала она несколько сложенных бумажек: железнодорожный разовый билет до Ленинграда и таинственную записку с указанием вагона и времени встречи.

– Билет еще не использован, выписан на имя бывшего помощника прокурора! Все-таки он тоже был повязан с этим прохвостом! – недоуменно вскричал первый следователь. Он быстро прочел бумаги, повертел их из стороны в сторону, глянул на свет и протянул через стол другому.

– Не зря его в Астрахань юрисконсультом на деревообрабатывающий комбинат отослали, – ответил второй, тоже прочитав и тут же передав третьему. – Что он может здесь делать? Кто-нибудь его видел в здании? Ему что, позволили вернуться? Или я чего-то не знаю?

– То есть как на его имя? Назад его не принимали. Что указано в графе «выдан»? Ага. Так и написано: выдан такому-то, такому-то, должность. Число лиц: два… Странно! – Четвертый быстро пробежался глазами по строкам и поднял оба листка к трехпалой казенной люстре, криво висящей под потолком.

Первый взял из его рук артефакты и обернулся к уборщице, бросив на нее строгий взгляд.

– Где, говорите, нашли?

– Прямошки под его дферью. Замок пытались вшкрыть! – прошепелявила та из-за ужасно кривых зубов и вздувшихся челюстей. – Я приметила надрез на бумашке, што на дферь налепили – наверное, шкреблись потихоньку, да я шпугнула.

– На этаже был кто?

Женщина наморщила лоб. Старательно припоминая, она принялась вытирать руки о серый фартук, медленно качнула головой из стороны в сторону.

– Не могу шказать. Ходили, но фроде бы фсе наши.

Следователь вернулся взглядом к билету.

– А кем выписан? – спросил его третий.

– Начальником билетной группы станции Москва-Пассажирская…

– Что за черт! Не может быть! – в сердцах стукнул себе кулаком по лбу четвертый, предчувствуя, что Новый год ему придется встречать, выясняя, что это за билет и кто его выронил. Понадеялся, наивная душа, успеть до восьми забежать за консервами в бакалею по дороге домой. Домашние его растерзают.

– Тут и печать есть.

– И это когда до Нового года шесть часов осталось!

– Уже четыре…

– Билет действует до 31 декабря сего года.

– А что в записке?

– Ничего существенного. «Будет ждать в последнем вагоне. Время отправки без изменений 23.00».

– Скорый на Ленинград… – вздохнул первый, впав в раздумья.

– Кто, интересно, будет ждать? – нервно тер шею под воротником второй.

– Это-то и следует выяснить, увы, способом известным – сесть в вагон, – упавшим голосом отозвался третий.

– Ехать, стало быть, кому-то из нас? – расширил галстук четвертый.

– Я пас, меня укачивает. А тут последний вагон…

– Звоните начальнику Октябрьского вокзала и Генриху Григорьевичу.

– Прям зампреду ОГПУ… прям Ягоде?

– Он сказал, если появится хоть одна ниточка – ему лично.

– Но что это за ниточка? Разве можно назвать это хоть какой-то уликой?

– Довольно толстая, хорошая. Дратва настоящая! Билет выписан человеку, который тесно работал с Савелием… э, будь он неладен… с Владом Миклошем. Да, пусть он ни в чем не заподозрен, но сослан. Записка найдена у двери кабинета губпрокурора. Кажется, появилась надежда выйти на него.

– Но если билет у нас… Кто тогда сядет в вагон?

– Третий. Тут ведь сказано: «будут ждать». Двое, кому билет выписан, если и не явятся теперь, раз уж мы завладели им, – их будет ждать кто-то третий. Тот ли, что приходил, или еще кто – неизвестно. Но слова «будут ждать» ни в коем случае нельзя игнорировать.

– Будут ли ждать?

– Что за «тайны мадридского двора». А вдруг никто не сядет?

– Тогда прокатимся до Ленинграда впустую.

– В новогоднюю ночь?

– Это лучше, чем упустить шпиона.

– Но как? Мы ведь не знаем, кого брать! Мужчина это, женщина? Старик? Старуха, ребенок?

– Вычислить.

– Не представляю, кто может это вычислить с таким ничтожным количеством данных. Набьется вагон до отказа – вычислишь там, ага.

– А я знаю такого человека. В институте судебной психиатрии работает.

– Не тот ли, который проводил сеанс гипноза в зале заседания недели две назад?

– Он самый. Константин Грених, старший судебный эксперт из ИСПЭ.

И один из следователей вышел, чтобы по коммутатору связаться с Объединенным Госполитическим Управлением, что возвышалось мрачной серокаменной громадой на Лубянской площади.

Глава 1. Последний вагон скорого поезда № 2

31 декабря 1928 года. Октябрьский вокзал

Валом валил крупный снег, небольшой морозец рисовал на окнах узоры, народ на улицах Москвы, закутанный по глаза в шарфы, пуховые платки, в полушубках, ушанках, валенках и в приподнятом настроении скользя по гололеду и выпуская клубы пара, спешил по домам. Еще не закрылись бакалейные лавки и кооперативные магазины, кто-то тащил елку или охапку душистых веток на санях, дровишки, бочонок с пивом Шаболовского акционерного общества. Под веселый смех и пьяные песни компания веселых студентов поворачивала от Каланчевской площади – шла отмечать к кому-то на квартиру, где-то выстрелили из самодельной хлопушки, снова смех, а там – гармонь, без конца носились извозчики, подвозя пассажиров с поклажей, от них не отставали гудящие клаксонами такси, свет фар конусами выхватывал из черноты мельтешившую снежную крошку.

По деревянному настилу перрона тоже сновали люди, всюду лежали бесконечные тюки, узлы и чемоданы. Свистками пытался навести порядок дежурный, но то и дело кто-то да нарушал привычный порядок: то провожали с песнями, то встречали с дракой, то взрывались хлопушки, то надрывалась гитара или баян. Большая компания рабочих сгрудилась у ярко разукрашенного агитпоезда, отправляющегося после полуночи. Сейчас уже редко разъезжали такие по стране, разве только в какой-нибудь праздник.

Без конца роняя стопки газет и журналов, держа под мышкой жестяной кубок победителя шахматно-шашечной секции Пролетарского спортивного общества «Динамо», а другой рукой притискивая к боку дряхлый, видавший виды чемодан, курсировал в толпе, ища свой поезд, мужчина лет тридцати в шапке-ушанке и клетчатом шарфе. Близоруко щурясь, он всматривался в прохожих, подошел к дежурному, спросил, какой состав идет до Ленинграда. Ему ответили, показав на ряд вагонов с буквами «ОЖД», молодой человек недоверчиво нахмурился, покивал, двинул по перрону дальше, зашел в один вагон, вышел, ступил в другой. Наконец он добрался до хвоста, бросил взгляд в сторону паровоза, оставшегося где-то в начале, и шагнул в последний вагон с отметкой «жесткий», где уже сидели несколько человек, а на скамьях и багажных полках под потолком лежали чьи-то вещи.

– Совершенно не приемлю спальные вагоны! – сказал, как отрезал, он, обращаясь в пространство. – Не представляю, как можно спать в дороге, когда можно заняться полезным делом, чтением например. Здесь хорошее освещение? Хм, всего одна лампочка… ну что ж.

Он сделал два шага внутрь свежевыкрашенного вагона и с удовлетворением огляделся, остановив взгляд на тускло горящей лампочке, свисающей с потолка, обшитого снаружи и изнутри досками.

Вид молодой человек имел несколько нелепый, будто собирался впопыхах или был слаб глазами. Пуговицы шинели он застегнул вкривь, поэтому половина поднятого, чтобы не задувало шею, повязанного шарфом ворота закрывала часть его лица; на одной руке перчатка черная, на другой – коричневая с пуговицей; из-под брюк, слишком коротких, но неприлично широких, выглядывали носки: один – украшенный ромбами, другой – в полоску. Ботинки осенние, сильно стоптанные, размера на два больше и хоть одного цвета, но надетые левый на правую ногу, а правый – на левую.

– Товарищ, куда без проверки… – остановил его кондуктор, вбегая за ним в вагон.

Нелепым типом был Феликс Белов, приехавший в Москву из Ленинграда в конце ноября на Пятый Всесоюзный шахматно-шашечный съезд. Все бы ничего, но Пятый шахматный съезд завершился в прошлом году. Феликс, шахматист-любитель, а также профессиональный летатель в облаках, вообразил себе, что если второй турнир после первого был три года спустя, второй, третий, четвертый – год за годом, то пятый обязательно должен состояться вновь спустя три года после четвертого. Высчитав по собственной хитрой схеме и примерные даты будущего чемпионата, он поднялся из-за письменного стола своей коммунальной комнаты, что располагалась на Ваське¹, утром двадцать третьего ноября, собрал чемодан, под мышку сунул старые отцовские из слоновой кости шахматы и махнул в Москву, не удосужившись проверить, совпадают ли его предположения с действительностью.

Прибыв по адресу, где обычно проходили шахматные съезды, – это был бывший Камергерский переулок, нынешний Художественный проезд, он пришел в удивление, не найдя там никакого съезда. Над ним посмеялись и выпроводили. Но Феликс быстро отошел от потрясения. Посокрушавшись над своим промахом ровно три минуты, он купил справочник «Вся Москва в кармане» и отправился по шахматным клубам столицы. И месяц занимался тем, что обыгрывал местных гроссмейстеров так, будто был переодетым Капабланкой². Играл до тех пор, пока клубы не переключились на предновогоднюю суету. Шахматисты вынесли из залов столы, притащили граммофоны, развесили блестящий серпантин, пригласили девушек, и на некоторое время шахматные клубы превратились в танцевальные. Феликс танцевать не умел, заскучал, пришлось двинуть домой.

После обязательной процедуры досмотра билета и багажа он зашел внутрь вагона, огляделся, отметив, что имеется много пустых мест, можно выбрать сиденье в центре – чтобы не дуло. Феликс был ужасным мерзляком и не выносил, если сквозило из какой-нибудь щели, – это мешало сосредоточению.

– Четыре года назад Сормовский завод выпустил первые двухосные вагоны, предназначенные для пригородных поездов, а спустя три года было построено таких три сотни, – продвигаясь по проходу, сказал он самому себе, но достаточно громко.

Из-за спинки одной скамьи на его голос выглянула закутанная в полушубок девушка с мужским тряпичным картузом на голове, натянутым по самые глаза. Она сидела, вся утопая в тюках, узелках, картонках и чемоданах, – вещи не поместились на верхних полках и потому были сложены на скамейке перед ней, в ее ногах и даже отчасти занимали проход.

Феликс остановился рядом с ней, выбрав себе место на скамье справа – это был аккурат центр вагона, и здесь совершенно ниоткуда не дуло.

– Кузов вагона длиной четырнадцать метров с базой в восемь целых две десятые метра имеет в каждой боковой стене восемь окон, – обратился он к девушке, переложил в одну руку и газеты, и кубок с чемоданом, а другую вытянул вперед, раскрытой ладонью повел сначала в одну сторону от продольного прохода, где размещались деревянные скамьи, рассчитанные на трех пассажиров, а потом и по другую – где сидели по двое и где собирался устроиться он сам. Девушка любопытствующе позыркивала из-под потрепанного козырька на странного вида чудака, держащего такой большой букет газет, что казался почтальоном, потерявшим сумку и вынужденным таскать свою бумажную ношу прямо в руках.

– Раз, два, три… все восемь. Восемь окон! – посчитал Феликс.

– Эй, ти чэго пристал? – на месте у окошка, за девушкой, оказывается, сидел парень, которого шахматист не заметил. Одетый в старомодное, хорошо сохранившееся, с широким хлястиком английское пальто нараспашку, он сдвинул со лба на затылок барашковую шапку и глянул на Феликса, яростно сверкнув светлыми, близко посаженными глазами.

– Я просто очень люблю поезда. И впервые в новом вагоне, – извиняюще ответил Феликс, снимая с себя шапку-ушанку и разматывая шарф. Ворох газет он уложил на скамейки, заняв все четыре сиденья целиком – свое, соседнее и два напротив, а чемодан и жестяной кубок поставил на пол между ботинок. На макушке кубка красовался кустарно расписанный красками советский герб с серпом и молотом, а под ним вилась лента надписи: «Пролетарское спортивное общество “Динамо”» и еще ниже: «Шахматно-шашечная секция. 1-е место».

Феликс огляделся, переместил взгляд в конец вагона и стал, водя пальцем по воздуху, пересчитывать скамьи. Пересчитал, с довольством отметив, что всего в вагоне ровно семьдесят два места для сидения – как оно и положено, а высота кузова, похоже, действительно имеет два целых семьдесят пять сотых метра. Чтобы проверить и это, он попробовал достать пальцами деревянный потолок. Сам он был достаточно высок – метр восемьдесят ростом плюс вытянутая рука от головы до кончиков пальцев – шестьдесят сантиметров, не хватило до потолка на глаз сантиметров тридцать. И Феликс опять посмотрел вдаль вагона, теперь проверяя, на месте ли уборная – в одном конце сбоку от двери, ведущей в тамбур, размещался маленький клозет. Кроме него из удобств в вагоне имелось отделение с котлом водяного отопления справа от двери в тамбур, поэтому в вагоне было довольно тепло – можно и расстегнуть шинель.

– Между прочим, а вы знали, что хребтовая, боковые, буферные и средние поперечные балки рамы изготовляют из швеллера № 26, а четыре промежуточные – из швеллера № 18? Вагон имеет двойное рессорное подвешивание, состоящее из листовых рессор и цилиндрических пружин, что обеспечивает большую плавность хода. Объем вагона ни много ни мало двадцать одна с половиной тонна, – поднял он палец, обращаясь с высоты своего роста к парню в барашковой шапке.

– Ну и что? – огрызнулся тот.

– Даже несмотря на то, что мы поедем в последнем вагоне, сильно качать не будет.

– Вот приклэился! Иди своей дорогой, э.

– Нам с вами, между прочим, Новый год встречать. Зачем грубить? – обиделся чудак и стал неловко забрасывать чемодан на полку. Получилось с пятого раза, трижды чемодан шлепнул его по макушке, прежде чем улегся как полагается.

Девушка, глядя на его попытки расположиться, наконец заливисто рассмеялась.

– Ой, да он же вылитый «Маленький Бродяга» Чарли Чаплина, только без усов, – хохотала она. Феликс обернулся через плечо, увидел красивый изгиб темных бровей, молочную полоску лба и два рядка ослепительно-белых зубок. – Даня, помнишь, мы ходили на «Малыша», а потом на «Парижанку»?

Феликс Белов повернулся к девушке, посмотрел в ответ с дурацкой улыбкой во все тридцать два зуба, не понимая, добрый это смех или над ним опять потешаются. Соскользнувший с полки чемодан громко шлепнулся на его голову.

– Да, это, наверное, потому вам я показался на него похожим, – сказал Феликс, вновь под хохот пары водружая поклажу на полку, – что мне ботинки велики и их приходится менять местами. Чарли Чаплин тоже по этой причине менял местами свои башмаки. Моего размера мужских ботинок не достать. Приходится выходить из положения.

Барашковая Шапка и его спутница, хохоча, одновременно посмотрели на ботинки Феликса и столь же дружно принялись хохотать еще громче. Смешавшись, Белов поднял свои газеты со скамьи, чтобы освободить для себя место, заметался из стороны в сторону, не зная, куда их пристроить, случайно пнул кубок, споткнулся, чуть не упал. Хотел было уложить газеты к чемодану наверх, но те посыпались на него дождем, пришлось ползать по проходу, собирать и складывать их на пустую скамью. Девушка, смеясь, нагнулась, подняла несколько листков и переложила их с пола на скамью.

– Да, нэ хватает толко пианино… – сказал Даня, утирая глаза от слез. – Веселая поездочка нас ждет.

– А как так случилось, что вы оказались в новогоднюю ночь в поезде? – спросил Феликс. Так никуда и не пристроив газеты, он сел, часть их продолжая держать в руках, а остальные листы все еще лежали на полу под его ногами и на скамье напротив.

– Э, никак! Отстан. – И парень вдруг нахмурился, натянул на глаза шапку, скрестил на груди руки и отвернулся к окну. Он так и сидел, когда Феликс вошел, поэтому тот его не заметил.

– Даня, ну, – тронула его за плечо девушка, посерьезнев. – Чего ты опять злишься?

– А чего он чужим женам в вагоне экскурсию при живом муже устраиват, паяц, – вспылил Барашковая Шапка. Говорил он с кавказским акцентом, наверное, грузин – характерное западание букв «ы» и мягкого знака. А с виду не скажешь. Волосы, как у Феликса, чуть темнее русого, глаза тоже, как у Феликса, – васильковые, только черты лица выдавали в нем кавкасионский тип – тяжелые надбровные дуги и крупный нос с горбинкой. А вот жена его больше на грузинку походила – это стало видно, когда она чуть потянула свой картуз назад, открыв взору беломраморный лоб и прядку черных, блестящих, как отполированная агатовая диадема, волос. Но говорила без акцента совершенно.

– Белов, – Феликс сбросил газеты и протянул ему с улыбкой руку, – шахматист-любитель.

– Даниэл Сергеевич Месхишвили, – смягчившись, нехотя сказал тот и ответил на рукопожатие, но все же не так уж неприязненно. Уронив взгляд к ботинкам Феликса, даже дернул уголком рта в улыбке. Вообще – грузин этот – парень, скорее всего, добродушный, только сегодня пребывал не в духе.

– А я – Лида. – Девушка тоже протянула руку, которой Феликс коснулся так осторожно, будто пальчики ее были огненные.

Постепенно вагон начал заполняться людьми.

Вошел мужчина с маленькими черными усиками, в фуражке и длинной, в пол, военной шинели, погруженный в свои мысли и глядящий вниз, исчез в конце вагона, заняв место у клозета.

За ним проследовал очень высокий, похожий на немца, рыжеволосый человек лет двадцати пяти в коричневой шубе, очках и с белым кашне на шее. Он сделал несколько стремительных шагов в проходе между скамьями и вдруг остановился, взглянув на разговаривающих Феликса и грузинскую чету такими озабоченными глазами, будто повстречал какого-то не очень доброго своего знакомого. Только кто именно ему показался знакомым или подозрительным – Феликс не понял. Молодой человек в очках оглядел тюки с вещами на скамье, разложенные против грузинской четы, в которых спал кто-то в грязно-белом свитере крупной вязки, с головой, накрытой пиджаком, – его Феликс тоже не сразу приметил, и протопал в конец вагона. Впрочем, может, тревожность его удлиненному лицу с массивным подбородком придавали именно эти круглые очки, а остановился он лишь потому, что проход отчасти был загорожен тюками.

В глубине вагона он разделся, по-немецки аккуратно уложил шубу на полку, предварительно вывернув ее наизнанку, достал книгу и сел спиной к Феликсу, против военного вида темноволосого мужчины в фуражке с черным околышем, который сидел там уже давно. Околыш на фуражке не имел каких-либо опознавательных знаков, чтобы можно было понять, к сотрудникам какого ведомства он относится, но выправка все же наводила на мысль, что человек он именно что военный – плечи расправлены, грудь колесом. Феликс невольно поднялся, чтобы лучше его разглядеть. Интересный тип. Лицо со вздернутыми бровями, мечтательным взглядом и тонкогубым, резко очерченным ртом одновременно напоминало Пьеро и Юлия Цезаря – верх принадлежал персонажу комедии дель арте, а низ – римскому полководцу. Фуражка закрывала его лоб, поэтому физиогномист в Феликсе не смог бы оценить умственные способности этого любопытного индивида. Мужчина думал о чем-то своем, смотрел сквозь запотевшее окно на суетящихся людей на перроне, волочащих поклажу, елки, на шумную компанию молодых, провожающих кого-то под звуки баяна и распевающих «…в даль иную – новыми путями…»³, на женщину с фартуком, повязанным поверх шубы, которая продавала горячие пирожки с маленькой тележки. Он смотрел на всю эту вавилонско-советскую суету, а взгляд его был совершенно пуст.

Наблюдая за пассажирами, Феликс невольно привставал, а когда понял, что его поведение выглядит со стороны подозрительным, сделал неуклюжий вид, будто собирается снять шинель, хотя и не думал с ней расставаться.

– А ну подвинься, – ткнула его в бок девица с сиплым, будто прокуренным голосом. Белов невольно посторонился и послушно сел на свою скамью. На девице – хрупкой, как воробушек, и лицом такой юной, что она вполне могла оказаться и школьницей старших классов, – был черный кожаный плащ, потрескавшийся от времени в нескольких местах, из-под ярко-алой косынки виднелись короткостриженые прямые и жесткие светлые волосы. Она зло зыркнула сверху на присевшего Белова, как ястреб на ягненка, и прошла мимо, шлепнувшись на пустую скамейку через проход от рыжеволосого с белым кашне и в очках. Тот был погружен в книгу и даже не взглянул на девицу. Не посмотрели на нее и мужчина в черной фуражке, и тот другой – с усиками.

Она села так, что Феликсу осталась видна только ее косынка и обтянутые черным почти детские плечики. Как-то очень легко она одета, посетовал Белов, невольно вспоминая, какие лютые морозы в середине зимы случаются в бывшей столице, какие ледяные ветра дуют с Финского залива. А ведь у нее и чемодана с собой нет. Очень подозрительная барышня.

Любопытный Феликс опять привстал посмотреть, что она будет делать, – достала из кармана затертый блокнот для записей на пружинке и карандаш, сгорбилась, стала что-то поспешно писать.

Его опять попросили подвинуться. После девицы зашел еще один человек в шубе – кажется, енотовой, потому что она была вся черно-серебристо-белая с рыжинкой, пушистая, объемная и, видно, очень теплая. Пожилой мужчина с седой ухоженной бородой, в шапке из блестящей черной шерсти, при чемоданчике, какие обычно с собой носили врачи, – наверное, доктор. Он стоял, покашливая, терпеливо ждал, когда Феликс очнется от задумчивости и даст ему дорогу.

Феликс с извинениями сел, вдруг осознав, что забылся и опять ведет себя неприлично, позволяя себе вот так открыто разглядывать людей, будто зверушек в зоосаде. Но они все были до того любопытными, разными. Феликс помнил пору своего детства, каких-то двадцать лет тому назад юбки барышень достигали пола, они не носили таких страшных черных плащей, не надевали картузов, коротких платьев, а эти красные косынки – самый нынче модный аксессуар – выглядят так прогрессивно, так модернистски. Новый век, новые нравы, новая жизнь.

– Кто-нибудь знает, почему к поезду на Ленинград прицепили пригородный вагон? Что за новшество? – пробурчал пожилой человек, снимая енотовую шубу и усаживаясь на скамью за девицей в косынке. – Одиннадцать часов пути сидя, да еще в такую ночь! Безобразие, на всем экономят.

Сразу же за ним вошла шумно пыхтящая баба в овчинной дубленке и двух пуховых платках – один на голове, другой на плечах, завязанный на груди крестом, – она втянула в вагон пушистую ель, кое-как связанную бечевкой. И тотчас вагон наполнился праздничным ароматом хвои. Феликс бросился помогать втаскивать это дерево на багажную полку. Елка не желала помещаться, тогда Феликс придумал уложить ее на ту полку, что была рядом с котлом, так что ствол дерева отчасти уперся в нагревательный агрегат и перестал скатываться.

– Ох, спасибо, касатик, соколик-комсомолик, – ласково причитала баба, беспомощно придерживая острые ветки сбоку, а потом наконец села на место, предназначенное кондуктору. Занятый углем, тот не возразил.

Когда елка была водружена и все расселись, в вагон зашел высокий мужичина лет сорока, одетый в темное осеннее пальто, воротник поднят, на голове шляпа, надвинутая на лоб, и тоже без чемодана, налегке. Вернув документы после досмотра за пазуху, он медленно двинул по проходу, остановился в середине вагона, снял шляпу и указал ею на беспорядок из газет и жестяной кубок в ногах Белова. От его ледяного взгляда, хмурого непроницаемого лица, заросшего трехдневной щетиной, Феликсу стало не по себе.

Добрую минуту Белов сидел, хлопая глазами, а потом наконец понял этот молчаливо-повелительный жест незнакомца, быстро собрал газеты, освободив проход и скамейку. Мужчина в пальто опустился напротив, посмотрев Феликсу прямо в глаза. И сразу стало ясно, почему его взгляд был таким пронизывающим – разные радужки: один глаз светлый, точно янтарь или нефрит, а второй – непроницаемая агатовая чернота вечного мрака. Феликс только было собрался что-то сказать, даже еще не решил, что, набрал в грудь воздуха, сердце больно стучало по ребрам, но его новый сосед с безразличным видом отвернулся к окну, закрыл глаза и, скрестив на груди руки, откинулся на спинку. Через минуту он спал или делал такой вид. По крайней мере, он даже не вздрогнул, когда с наружной стороны вагона к окну подошла женщина и, сотворив из ладоней козырек, прижала нос к распаренному стеклу, а потом тотчас исчезла.

Он не вздрогнул даже, когда, увидев эту женщину, от неожиданности вскрикнул Феликс.

Последними перед самой отправкой в вагон пытались ворваться гармонист с двумя-тремя шумными запевалами. Но их растолкал вихрастый черноусый парень.

– А ну пшли, вагон полный, зайцы чертовы! – Он втиснулся между ними в тамбур, развернулся и вытолкнул музыкантов наружу, инструмент жалобно застонал и смолк.

– Тебе че, жалко, ниче не полный! – раздалось снаружи.

– А ну исчезни! – Одет в галифе, поверх черной суконной гимнастерки черная кожаная куртка нараспашку. Выглядел он как сотрудник угрозыска. Феликс увидел, как у пояса сверкнула кобура. Совершенно точно, мильтон. И разговаривает, как мильтон.

Издав протяжный свист, поезд покатился. Через минуту в вагон перестал поступать свет с дебаркадера, окна почернели, и все погрузилось в туманный полумрак, который лишь слегка рассеивался единственной лампочкой, что покачивалась под потолком в такт движению состава. Феликс ощутил, как по телу пробежал озноб предчувствия.