Kitobni o'qish: «Под чёрным крылом Феникса»

Посвящается Мари-Алин и Жану

Меня зовут Розали. Я пишу эти строки, когда мне уже далеко за семьдесят. Руки едва повинуются, они искривлены, словно в наказание за то, что я всю жизнь употребляла их во зло.

Теперь я с ужасом оглядываюсь на прожитые десятилетия, бесконечно сожалея о них и не желая признавать себя в той женщине, о которой хочу рассказать.

Когда мне было шесть лет, а моей младшей сестренке Симоне всего год, умер наш отец Гастон Вассор. Он оставил нашей матери кое-какие сбережения и достаточно просторную, уютную квартиру-дуплекс в самом центре Парижа. Маме пришлось самой нас растить, занимаясь абсолютно всем: начиная от затрещин мне или Симоне за плохо выученные уроки и заканчивая поисками клиентов для сбыта того барахла, что имелось в нашем небольшом магазинчике. В общем, наша семья занималась скупкой и продажей меховых изделий: сурков, крашеных кошек, зайцев, кроликов, хорьков, иногда лисиц. Это приносило стабильный доход, но жили мы без излишеств. Мать не уставала повторять, что деньги следует беречь, понемногу откладывая на «черный день», могущий наступить для всякого человека и в любое время.

Мама воспитывала нас с Симоной в строгости. Она была сильной женщиной и старалась пресечь еще на корню малейшие проявления слабости у своих дочерей. Потеряв мужа в молодости – когда папа умер, ей шел лишь двадцать восьмой год, она еще долгое время оставалась одной из самых красивых женщин в городе и многие претенденты на ее руку оказывались отвергнутыми. Нам она пыталась дать именно такое воспитание, какое обычно дают дочерям отцы всех благовоспитанных семейств и, овдовев, эта женщина целиком посвятила себя нам двоим.

Я помню случаи, когда мне или Симоне не на шутку доставалось от нее за то, что она называла «сбиться с пути истинного».

Однажды на Марсовом поле устроили ярмарку. Я, Симона и мама пошли туда купить что-нибудь для дома, да побыть среди людей. Нас сопровождала гувернантка Сесиль, юная и смазливая особа, которой все казалось интересным, что вполне естественно для провинциалки, лишь недавно приехавшей в Париж. Помню, тогда был май, стояла восхитительная погода, повсюду цвели каштаны и наполняли воздух приятным терпким ароматом. Птицы пели на все голоса и трепетали своими крыльями, какие-то летающие крупные жуки то и дело проносились перед нашими лицами и мы с сестренкой тщетно пытались их поймать, толкая друг дружку и взвизгивая всякий раз, как только удавалось слегка дотронуться до этих насекомых.

Мама усердно выбирала нарядную скатерть для праздничного стола, а нас поручила гувернантке, наказав посидеть на скамеечке и не отходить далеко.

Но рядом разбили танцплощадку, и Сесиль не удержалась. Она с восторгом приняла руку одного молодого, симпатичного человека, убежав кружиться с ним в толпе других весельчаков. Мы с Симоной остались забытыми на скамейке. Мне было двенадцать лет, а ей семь.

Вдруг к нам подошел мальчик, нет, даже юноша лет пятнадцати. Он закатил глаза, раскинул руки и воскликнул:

– Ну, надо же! Какие прелестные малолетки! А кто из вас хочет шоколадку?

Сладкое любят все дети, но мама почти никогда не позволяла нам есть его, неустанно твердя, что это вредит зубам, а лечить их стоит многих денег. Поэтому, слово «шоколадка» мгновенно зажгло в нас настоящий пожар.

Симона наивно и трогательно протянула ручонку к этому юноше, ожидая, что тот вручит ей предложенное.

– Э, нет! – засмеялся он хитро. – Сперва поцелуй меня! Вот сюда, в щечку, мне будет приятно!

Симона сразу же опустила руку, покраснела и потупила глаза, потом принялась беспокойно оглядываться, ища мать.

– Ну, чего же ты? Шоколадка, знаешь, какая вкусная? – манил ее юноша пальчиком.

Мать торговалась с продавцом, сбивая цену на скатерть, и все еще стояла к нам спиной, а Сесиль неподалеку танцевала уже второй танец с красивым кавалером.

Я могла бы и сама быстро чмокнуть этого парня в щечку, и тот отдал бы нам шоколадку, но он не понравился мне, и я эгоистично ждала, когда это сделает сестра, а потом поделится со мною лакомством.

Наконец, Симона решилась, когда мальчишка достал обещанное из кармана и покрутил им у нее перед носом.

Она легонько приложилась губами к его щеке и сразу же залилась ярким румянцем. Юноша чмокнул ее в ответ, потом отдал шоколадку. Наши глаза уже расширились от удовольствия, как вдруг Симона подскочила на месте от чьего-то увесистого удара, шоколадка выпала у нее из рук. Прежде чем я поняла, в чем дело, с парня слетела его кепка, мне тоже дали сильный подзатыльник. И голос, знакомый и строгий, прогремел:

– Будет вам урок на будущее!

Это наша мать застала нас в самый ответственный момент, и от нее досталось всем троим. Парень сразу же пустился наутек, у Симоны выступили слезы, я опустила голову со стыда, а шоколадка на дороге расплющилась под каблуком нашей матери.

Да, что касается нормы поведения, она не позволяла нам вольностей. Даже самых маленьких.

Но больше всех пострадала Сесиль. Она, очевидно, совсем забылась в компании красивого юноши, что кружил ее уже в третьем танце. И веселилась от души. Приятно было смотреть на ее розовые щеки, горящие синие глаза и развевающиеся черные волосы. Это была красивая пара, казалось, им хорошо вместе, но мать, ни секунды не колеблясь, едва завидев Сесиль в кругу танцующих, немедленно двинулась к ней и без предисловий, без околичностей, железным голосом произнесла:

– Сесиль, ты уволена!

Для бедной девушки это оказалось громом среди ясного неба. Она прямо-таки застыла на месте. Кавалер сразу же куда-то исчез.

– Но, мадам, почему? – Сесиль стояла белая.

– Ты еще спрашиваешь? – мать вскинула голову и, больше ничего не говоря, двинулась к нам, взяла нас за руки, меня, заставив нести торбу со скатертью, а Симону мешочек с продуктами.

Испуганная Сесиль сломя голову устремилась за нами. Из ее глаз уже хлестали потоки слез.

– Мадам Мишель, мадам! Пожалуйста, простите меня, простите! – она даже уцепилась за юбку нашей матери и, зная ее непреклонный характер, уже порывалась броситься на колени.

Мать резко повернулась к ней и рывком заставила подняться.

– Сохраняй достоинство, Сесиль, особенно, когда виновата! – глаза ее метали молнии, в них было столько неумолимости! – Ты сегодня же соберешь вещи!

– Но, мадам, куда же я пойду?!

Моя мать ничего не ответила. Теперь уже мне трудно припомнить, дала ли она Сесиль рекомендательные письма или выгнала ее без них. Мы с Симоной больше никогда о ней не слышали. Бедняжка ушла от нас вечером того же дня.

Но нам не удалось ни одного дня отдохнуть от учебы и предаться обычным детским забавам. Мать, пока не прибыла новая гувернантка, сама давала нам задания и не ленилась их тщательно с нас спрашивать.

И вот появилась, спустя дней десять после ухода Сесиль, новая гувернантка.

Ею оказалась пожилая итальянка, не понравившаяся нам с Симоной с первого же взгляда. Только мама нашла ее подходящей и впоследствии всегда была с ней чрезвычайно любезна.

Эту женщину звали Греттой Монтанелли. Она велела нам называть ее синьориной Монтанелли. Нам показалось, что это слишком длинно, и мы каждый раз боялись, что, произнося ее имя, у нас заплетется язык. Иногда так и получалось, и тогда серые глаза наставницы пронзали нас стальной спицей, пригвождая намертво к стульям.

Мы боялись ее. Она, казалось, испытывала от этого удовольствие.

Бедняжке Симоне приходилось тяжелее, нежели мне. Во-первых, я была на пять лет старше, а значит на пять лет умнее и на те же пять лет смелее. По крайней мере, мне так казалось. Во-вторых, я слыла дерзкой, а Симона ничуть. Из нас двоих, если кто-то и заставлял мать или гувернантку негодовать, то это всегда оказывалась только я. Мне нравилось иногда уколоть словцом, нарочно поступить по-своему и не важно, если даже после этого меня до полусмерти исполосуют ремнем. Я ненавидела страх, ненавидела его в себе и в других, ненавидела его вообще. Уже значительно позже мой младший и самый любимый сын Жан признается мне, что я и в нем воспитала почти физическое отвращение к страху. А мне, глядя на него, будет бесконечно приятно это слышать.

Сестра же моя, Симона, никогда не позволяла себе вступить с кем-нибудь в пререкания, и все сносила так, будто это ниспослано ей свыше. Даже явную несправедливость. Меня это бесило неимоверно. Иногда я готова была наорать на нее, задушить со злости. Она раздражала меня, она казалась овечкой, которую все время ведут на заклание. Да, я понимала, что синьорина Монтанелли внушала ужас, я и сама ежилась при одной только мысли о ней, но страх подстегивал меня, придавал мне смелости, я гневно встречала стальной взгляд этой женщины, когда она устремляла его на меня. Глазами я говорила ей все. Все гадости, которые мне хотелось выразить словами, я говорила взглядом. Не знаю, понимала ли его воспитательница, но мне становилось легче, я начинала уважать себя все сильнее по мере того, как все дольше и дольше могла выдерживать взгляд синьорины Монтанелли.

Однажды я не сдержалась и обозвала сестру мямлей. После этого Симона долго сторонилась меня, мне даже показалось, что она хочет выпросить у матери отдельную комнату для себя, но словно бы не решается. Эта ее нерешительность меня бесила. Именно тогда у нас и случился разлад, из-за которого между нами потом всю жизнь пролегала какая-то пропасть и хоть мы, в общем-то, никогда так уж явно не ссорились и жили вполне мирно, но холодок отчуждения существовал.

Но довольно о синьорине Монтанелли. Добавлю только, что она муштровала нас целых шесть лет, заставляя учить до тонкостей ее родной итальянский язык и еще огромный список остальных премудростей. Наконец, почтенная дама оставила наш дом. Для нас с Симоной оказалось настоящим праздником избавиться от этой противной старой девы.

Впрочем, для Симоны, которой на тот момент едва исполнилось тринадцать, образование еще не было завершено. Вскоре мать определила ее в колледж при монастыре, а меня поставила продавщицей в нашу лавку, то есть, в наш небольшой магазинчик. В мои обязанности входило расхваливать товар, вести ему счет и принимать заказы. Мать стремилась сделать из меня трудолюбивого человека. В общем, особого увлечения этим делом у меня не наблюдалось. Мне представлялось рутиной встречать с улыбкой каждого, кто заходил к нам на порог, что-то им объяснять, что-то считать и прочее. Покупатели раздражали меня, иногда мне нестерпимо хотелось прямо-таки плюнуть им в лицо. Представьте: заходит эффектная дама и говорит, что желает лисий воротник себе на пальто. Я выставляю перед ней все, что только есть подходящего в нашем ассортименте, расхваливаю каждую вещь, любезничаю, улыбаюсь, а она вдруг повертит носом и скажет: «Н-нет, пожалуй, это не совсем то». Ну, как тут сохранить спокойствие, да еще при такой вспыльчивой натуре, как у меня?!

Нередко мне доставалось от матери, если подчас резкое словечко все же слетало с моих уст.

Мать не давала мне денег на карманные расходы, считая, что они помогут мне хоть немного, но «сбиться с пути истинного», как она любила повторять. Она опасалась, что я могу побежать на танцы и спутаться с плохой компанией или накуплю сладостей и стану, что очень непристойно, есть их прямо на улице.

Поэтому, проработав в магазинчике совсем немного, я поняла, что продавец в силах устроить себе тайный заработок и распоряжаться им по своему усмотрению.

Я ухватилась за это. Это стало моим хобби. Мне хотелось собрать побольше денег, а зачем, я не знала, ведь у нас дома всегда был достаток. Но азарт, риск – это оказалось как раз тем, без чего я не смогла жить. Чтобы кровь моя не начала остывать в жилах, я должна была ее будоражить, без этого жизнь казалась мне бессмысленной вереницей серых, однообразных дней.

Я стала потихоньку обсчитывать клиентов. В основном тех, кто был мне не знаком, а значит, не являлся нашим постоянным покупателем. Денежки посыпались в мою копилку, которую я держала под кроватью.

Я все время боялась, что мать узнает об этом и серьезно накажет меня, но шло время, а она не узнавала.

Мне понравилось жить нечестно, совершать запретное и с замирающим сердцем, восторженно думать, что бы сказала моя мать, узнай она, что в данный момент ее Розали кружится на танцах или ест сладости прямо на улице, или, еще того хуже, пробует курить табак.

Я была свободна только по воскресеньям и в эти дни сломя голову бежала на танцы, уверяя домашних, что иду всего лишь за свежими цветами.

Танцплощадка привлекала меня изобилием представителей противоположного пола. Мне всегда этого не хватало, ведь с самого раннего детства я не видела у нас дома ни одного мужчины. А мне требовалось внимание мужчины. Тут их хватало, и не один из них оспаривал у остальных право потанцевать со мной. Мне это безумно льстило. Я понимала, что я очень мила, красива и элегантна, что мужчинам нравятся такие «персики», как я.

Я тоже отличила кое-кого. Его звали Дени. Это был высокий, мускулистый парень лет двадцати пяти. Ревность глодала меня, когда он танцевал не со мной, но когда мои руки касались его крепких плеч, все существо мое оказывалось во власти чего-то необычайного, даже волшебного. Нет, я не влюбилась в него, это была только страсть и инстинкт собственницы. Мне хотелось, чтобы Дени смотрел только на меня.

– Мне нравятся твои большие, голубые глаза, Розали. И твои русые блестящие волосы, – сказал он мне однажды. Затем погладил меня по голове. Во мне вспыхнул пожар.

Взгляд его скользнул чуть ниже, на вырез моего платья.

– И … твоя нежная кожа… – вдруг он прильнул губами к моему лифу. Меня обожгло его дыханием. Это было необыкновенно. Я позволила ему и еще кое-что, но при мысли о чем-то большем, меня захлестывала дрожь. Дени был всего лишь плотником, и моя мать, уж конечно, не придет в восторг от такого зятя.

Да и не известно еще, кто такой этот Дени. Что ему до меня: серьезное или так себе? Я допускала, что он ищет только развлечений. Я и сама была бы не прочь развлечься с ним, но если мужчине это не грозит ничем страшным, то для женщины все иначе.

В общем, я перестала ходить на танцы, одновременно и уважая себя за то, что еще не совершила глупости, и безумно сожалея об этих сильных плечах и горячем дыхании.

На этом заканчивается моя безмятежная жизнь. Уже через несколько дней в нее ворвется человек, сначала завладевший всеми моими помыслами, а потом женившийся на мне и давший мне моих сыновей.

Это случилось в тот день, когда мать, побывав в гостях у одной знакомой, вернулась чрезвычайно бледная, жалуясь на покалывания в животе.

– Наверно, у Клеманс была несвежая рыба.

Мама легла в постель, мы с Симоной по-очереди заходили в ее спальню, чтобы посмотреть, нет ли с ней ухудшений. К сожалению, ей становилось все хуже. Желудочные колики усилились. Несчастная, она едва сдерживалась, чтобы не закричать и не проявить при нас даже эту невинную слабость.

Кроме нас в квартире жила повариха и служанка в одном лице, помогавшая нам по хозяйству – очень добрая, пожилая женщина, с круглым простоватым лицом, часто старавшаяся своей мягкостью нейтрализовать деспотичность хозяйки по-отношению к нам с сестрой, но, несмотря на это бесконечно ее уважавшая. Мы немедленно послали Анриетту за доктором, проигнорировав слабые протесты матери.

Если что-то случалось, мы всегда обращались за помощью к доктору Вернею, старинному другу семьи.

Ждали. Прошло четверть часа, половина. Наконец, прошел час. Это выглядело странно. Доктор жил буквально на расстоянии вытянутой руки от нашего дома, а его все не было и не было.

Стояло уже прохладное время года. Середина октября. Симона вдруг сказала:

– А может, Анриетта не дошла?

– Как это «не дошла»? – уставилась я на нее. Она меня разозлила. Я не любила излишних треволнений, вернее, я всегда злилась, если они случались, а тут еще моя, как мне казалось, слабохарактерная сестренка, вздумала городить всякий вздор.

– Ну, может, она по дороге поскользнулась, сломала ногу и теперь лежит без помощи и стонет?

Мне тем более хотелось выбить эту мысль из головы Симоны, оттого что было уже темно и такое вполне могло случиться.

– Не знаю, но если Анриетта и доктор не вернутся через десять минут, я сама отправлюсь за ними!

Я уже действительно собралась идти, но, наконец, в холле нижнего этажа скрипнула дверь. Я поспешила встретить месье Вернея.

Но это оказался не он. Анриетта вернулась в сопровождении совсем незнакомого мне человека.

Он был очень высок. Вероятно, метр девяносто. Настоящая каланча, едва поместившаяся в дверном проеме. Когда этот мужчина снял пальто и шляпу, я увидела, что он молод и красив. Его черты лица отличались редкой правильностью: высокий открытый лоб, чуть выдающийся подбородок, прямой, почти орлиный нос и аккуратные тонкие губы, украшенные усиками «в ниточку». На вид ему казалось лет двадцать шесть-семь, не больше. Он носил оригинальную бородку под «Дон Кихота», его волосы отливали черным блеском и таким же блеском сверкали глаза. Он был строен и пластично двигался. Я хорошо помню, как в тот момент мне очень захотелось услышать тембр его голоса. Он лишь слегка кивнул мне головой, но не произнес ни слова. Потом протянул записку.

Она оказалась от доктора Вернье:

«Дорогая Розали,

Мне очень жаль, но я вынужден немедленно бежать к одной роженице. Тяжелый случай. Не думаю, чтобы колики вашей матушки носили серьезный характер. Уверен, пара таблеток все нормализует. Посылаю к вам моего молодого коллегу и друга, правда, врача ветеринарного, но это не имеет значения. Зайду к вам утром.

Робер Вернье».

– Прошу вас, – сказала я ему, и мы стали подниматься по лестнице. Я даже не доставала до плеча этому человеку.

Месье Вернье оказался прав. Колики и в самом деле начали проходить, когда мама выпила таблетку. Молодой врач просидел у ее постели с полчаса, затем начал что-то записывать.

– Вот, – сказал он, наконец. – Это рецепт на случай, если колики возобновятся. То же самое лекарство.

Я взяла у него листок. В первую очередь посмотрела на имя. Альфред Мош-Маресажь. Какая незавидная фамилия! Но я не стала на этом сосредотачиваться.

После того, как он ушел, маме становилось все лучше, вскоре она уже спокойно спала. Мы с Симоной тоже отправились по своим комнатам. Перед тем, как пожелать мне спокойной ночи, Симона заметила:

– Ну и верзила! Б-р-р!

Рецепт, выписанный этим человеком, пролежал всю ночь под моей подушкой. Не знаю, зачем я положила его туда, вряд ли прониклась горячими чувствами к Альфреду сразу же; теперь мне не так-то легко все это вспомнить.

Как и обещал месье Вернье, он зашел к нам утром повидать маму. Симона уже ушла в колледж, а я собиралась отправиться в наш магазинчик, но успела сама встретить доктора и между нами вдруг произошел очень неожиданный разговор. Он начался почти прямо с порога:

– Как здоровье матушки?

Я взяла у него пальто и шляпу.

– Уже все хорошо, спасибо.

– А каким вам показался Альфред?

– Что? – не поняла я.

А доктор вдруг поглядел на меня с отечески-снисходительной улыбкой. Он прищелкнул языком и сказал:

– Барышня! Малышка Розали! Я знаю вас с тех пор, как вы мочили платье вашей матушки. Ну, да ладно! Так значит, вы находите Альфреда представительным?

– Еще бы, при таком-то росте! – рассмеялась я, немного смущаясь и оттого желая превратить этот разговор в шутку.

– Вы женщины, любите высоких мужчин. Кстати, он сын моего старинного друга. Ныне покойного, к сожалению. Но… поспешу к дорогой Мишель…

Я проводила его до спальни матери. Возле нее хлопотала Анриетта. Когда доктор вошел, я, не знаю зачем, на всякий случай притаилась за портьерой.

Вначале их разговор шел лишь о здоровье мамы. Она уверяла доктора, что уже чувствует себя прекрасно, а от вчерашнего отравления не осталось и следа. Месье Вернье на всякий случай осмотрел ее, а потом, очевидно, удовлетворенный, растянулся в кресле напротив кровати матери и сказал:

– Дорогая Мишель, у меня есть к вам замечательное предложение. Касательно вашей дочки.

– Которой?

– Розали.

Я вздрогнула за портьерами, и вся обратилась в слух.

– И что же насчет Розали? – мать приготовилась его внимательно слушать.

В общем, если месье Вернье что-то высказывал, то это никогда не носило легкомысленного характера. Напротив, он был очень ответственным и обязательным человеком, и моя мать, живя без мужа, всегда соглашалась с советами доктора. Тем более, мне надо было знать, что за предложение имеет он на мой счет.

– Мишель, скажите мне откровенно, вы еще не подумываете о замужестве Розали?

– О замужестве Розали? Увы, подумываю.

– Но почему же «увы»?

– Как вам сказать, ведь она красавица, кто только на нее не польстится, а что из этого выйдет, знает лишь бог. Я это к тому говорю, что смертельно боюсь отдать ее не за того мужчину, при нашем то положении. Мы не богаты, Робер, вы же знаете, что все эти годы я лишь стремилась создать видимость хорошего достатка, но сам достаток очень шаткий. Думаю, Розали не знает, как все на самом деле неопределенно. А если так, то где уж мне мечтать для нее о человеке с положением?

– Ну, не скажите, – доктор почесал затылок.

Мать, всегда весьма догадливая, мгновенно подалась поближе к нему.

– Робер? Вы о чем?

– О чем?.. Ну, кажется, я знаю человека, который мог бы стать достойной парой для Розали.

– И кто же это?

– Альфред Мош-Маресажь! – торжественно произнес доктор.

Я чуть не упала в обморок. Представляю, что бы сказала мать, узнав о моем подслушивании. У меня зазвенело в ушах, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я почти вжалась в стену.

– Альфред Мош-Маресажь, вы говорите? Тот, что приходил вчера к нам?

– Да, да. Я хотел познакомить вас несколько иначе, но раз уж вышло так…Что вы о нем думаете?

– Хм… не знаю. Признаться, когда он тут находился, я не очень-то его разглядывала. Мне было плохо.

– Ничего. Вы можете снова увидеть его в любое время, когда только пожелаете. Я все устрою. Потому что желаю для Розали хорошего мужа.

Они помолчали некоторое время. Потом мать поинтересовалась Альфредом.

– Он недавно окончил академию. Теперь приехал практиковаться в Париж, под началом одного моего друга. Альфред живет в Шербуре один, его родители уже умерли. Я знаю его с детства, как и вашу Розали, так что вполне могу поручиться за этого юношу. Он достаточно обеспечен. Родители оставили ему немалые сбережения, к тому же, парень не любит сидеть без дела. А это, согласитесь, ценное качество.

– Но он не людской врач.

– Пусть это вас не тревожит. Там, на окраине Шербура ветеринары ценятся не меньше людских врачей. Впрочем, он может лечить и людей. Просто малый любит живность, вот и все.

Я не могу сказать, была ли моя мать озабочена или наоборот, полна надежды; ее лицо редко отражало чувства.

Я не могла больше оставаться за портьерой. Надо было бежать в магазинчик, иначе покупатели могли проболтаться матери о моем опоздании.

Я летела со всех ног. Потом долго не могла успокоиться. Исполняя свои повседневные обязанности, думала лишь об этом разговоре и как это ни было нелепо на тот момент, вдруг вообразила себя невестой Альфреда, да еще принялась безмерно упиваться этими мыслями.

Мне казалось, что он вот-вот появится передо мной здесь, в этом магазинчике, специально зайдет за тем, чтобы меня навестить. У меня каждый раз замирало сердце, когда звенел колокольчик на двери. Но всякий раз посетителем оказывался вовсе не Альфред.

Тем не менее, я настолько не сомневалась в скорой нашей встрече, будто уже был назначен точный день самой свадьбы.

Но, нет. Вначале предполагался целый цикл ухаживаний. Я постаралась набраться терпения, чтобы подождать и посмотреть, как все будет дальше.

Моя мать и доктор Вернье стоили друг друга. Они не любили затягивать с делами. Думаю, из них наверняка получилась бы замечательная парочка, не будь доктор женатым человеком. Даже внешне они вполне подходили друг другу: оба степенные, статные, хорошо сохранившиеся для своего среднего возраста. Доктор был не менее интересной наружности, чем мама. Немного полноватый, но без излишка, с аккуратно подстриженной маленькой бородкой, которую он поглаживал всякий раз, когда бывал чем-то очень доволен, а поскольку видеть маму он всегда был весьма рад, то мне в память особенно врезалось это его извечное поглаживающее бородку движение, несущее в себе столько душевной теплоты. И его веселые карие глаза, становившиеся порой глубоко задумчивыми…

В тот же день, когда я вернулась из магазинчика, мама сказала, что завтра на обеде у нас будут гости. Она не стала уточнять, какие именно, а я не стала спрашивать, не желая выказывать интереса, да и вообще, зная уже обо всем.

Итак, меня собирались сосватать. Я смотрела на это вполне положительно. Выйти, наконец, из-под опеки матери, обзавестись своим домом, своей семьей, детьми. В конце концов, об этом мечтает каждая женщина, почему же я должна быть исключением? А Альфред выглядел мужчиной весьма представительным и являлся таковым не только внешне, но и по положению. Да, доктор Вернье действительно желал мне счастья, наверняка он уже успел расхвалить меня своему юному другу и описать со всех сторон.

В тот день бедняжка Анриетта ни разу не присела с раннего утра и до конца обеда. Вначале она вертелась на кухне, затем прибиралась по дому, потом обслуживала всех нас за столом.

Они явились ровно к часу: доктор Верней и Альфред. Мы с мамой, Симоной и Анриеттой чинно встретили их в прихожей.

Теперь, при ярком свете дня, Альфред показался мне еще красивее. У него был розоватый, здоровый цвет лица, черные глаза и волосы блестели как-то ярче, нежели позавчера, при слабых отсветах ламп. Даже голос звучал живее. Позавчера он, наверное, просто устал.

– Ну, как ваше самочувствие, мадам? – сразу же осведомился он у мамы.

– Спасибо, месье, чудесно.

Затем поочередно кивнул сначала мне, потом Симоне и Анриетте.

Когда наши глаза встретились, мне показалось, что все происходящее сильно его подзадоривает. Ну что ж, тогда пусть и мне будет забавно, пожалуй, и я стану с удовольствием играть в эту игру, которая называется сватовством.

Моя малышка Симона вначале побаивалась Альфреда. Если я едва доставала ему до плеча, да еще надевая туфли на высоком каблуке, то она и вовсе была ему по пояс. Рядом с ним она выглядела какой-то загнанной, перепуганной овечкой. Меня вначале это забавляло, потом надоело, а еще позже и вовсе стало раздражать. Она всегда перед кем-то робела!

За столом Альфред расположился как раз напротив меня и принялся стрелять в меня глазами. Они у него блестели, пожалуй, даже ярче, чем блестит фольга на солнце. У него было хитрое выражение лица. Не знаю, хотел ли он смутить меня или наоборот, развеселить, но смущаться я не собиралась, а веселья во мне и так хватало. Чего мне смущаться? Я знала себе цену, я знала, что красива, что наверняка ему симпатична, а раз он явно дерзил мне своим взглядом, почему бы тогда и мне не дерзить ему?

И мы начали перестрелку. Его черные глаза и мои голубые, его приятно белозубая улыбка и моя, блеск его волос и блеск моих, его затаенный смешок и мой. Остальные сидели и мирно обедали, поговаривали о чем-то.

Чтобы обеспечить нам и следующую встречу, доктор Вернье должен был начать соответствующий разговор. И он не замедлил.

– Мишель, Розали, Симона, а как вы смотрите на то, чтобы завтра устроить пикник в лесу? Мадам Вернье, кстати сказать, пикники обожает.

Итак, второе свидание было назначено. Завтра мы должны будем встретиться в Булонском лесу.

Когда доктор и Альфред ушли, у Симоны словно бы от сердца отлегло. Я это поняла. Она ушла переводить дух к себе в комнату, а я готовить прогулочный костюм.

Весьма кстати, на следующий день выглянуло яркое солнышко. Оно золотило и без того багряные верхушки деревьев, и вся эта красота таким контрастом смотрелась на фоне ярко-голубого неба! Провести день на природе оказалось совсем не прохладно, тем более что Альфред умело разжег костер, и мы все вшестером удобно расположились вокруг него.

Единственное, что делало атмосферу менее спокойной, так это присутствие мадам Вернье. Не знаю, права была я или нет, но мне всегда казалось, что она ревнует доктора к моей матери. Я не раз замечала, как суживались ее глаза, если доктор называл мою мать «дорогая Мишель».

Это была замкнутая, себе на уме женщина, плотного сложения, уже седая, произведшая на свет точно такого же мрачноватого отпрыска, который чрезвычайно гордился тем, что недавно с блеском окончил Сорбонну и отныне имеет все шансы сделать грандиозную карьеру в юриспруденции. Он жил где-то отдельно, раз в неделю навещая мать с отцом, а от знакомых и соседей непременно требовал, чтобы его величали не иначе, как месье Вернье-Дорлеак. Мадам Вернье бесконечно распирало от гордости, когда сына называли не только фамилией мужа, но и ее собственной.

В глубине души я злилась на нее еще и оттого, что она вообще существует, что жива и здорова и даже моложе своего мужа. Для нашей семьи было бы прекрасно, если бы в доме появился мужчина, да еще с таким авторитетом, как доктор Вернье.

Оказалось, Альфред захватил с собой набор для игры в бадминтон. Ветра совсем не было, и даже температура воздуха поднялась градусов до восемнадцати. Тепло, как ранней осенью.

Мы отошли в сторонку от всех, стали играть. У Альфреда получалось намного лучше. Мне вскоре надоело наклоняться за воланчиком и я бросила ракетку.

– Тогда, может, прогуляемся вон туда? – он указал кончиком своей треугольной бородки на узенькую аллею между деревьями, сначала ведущую вперед, а затем поворачивающую под прямым углом и скрывающую всех, кто заходил за этот поворот.

– Идемте, – охотно согласилась я.

Мы отошли немного, и тогда Альфред сказал:

– Я хорошо наслышан о вас от доктора.

– И с какой стороны он описывал меня наиболее подробно?

– Со всех.

– Замечательно.

– Да, он превосходно описал ваш словесный портрет. И эти диковатые раскосые голубые глаза и ваш очаровательный, чуть вздернутый носик, алые губки бантиком, щечки цвета персика, фигуру, которой может позавидовать любая модница. Но когда я увидел оригинал, знаете, что я подумал?

– Что же?

– Что в детстве вы были еще той хулиганкой, а возможно, остались ею и теперь. Ну, так как? – он посмотрел на меня этак задорно, что и мне не осталось ничего другого, как тоже раззадориться.

– Еще бы! Горе тому, кто рискнет взять меня в жены!

– Вот даже как? Значит, Розали – крепкий орешек?

Он насмешничал. Я тоже решила ни в коем случае не оставаться в долгу.

– Розали то, разумеется, а Альфред?

Он перестал улыбаться, посмотрел на меня повнимательнее, взял за локоть и сказал: