Kitobni o'qish: «Плеск ускользнувшей форели»

Shrift:

Лилии, с любовью

Из книги «В райском саду»

1980–1984

«Я живу у себя в голове…»

Я живу у себя в голове
Среди замкнутых со стороны вершин деревьев,
Под синими оболочками своих глаз.
Только дырочки звёзд в черепе для вентиляции.
Но в затылочной области,
В старой квартире,
Над моей детской кроваткой —
трещина.

«Девочка бежит…»

Девочка бежит.
Рядом собака бежит.
Девочка одета по сезону,
но вот она прыгает,
и чувствуется, что она под одеждой нагая.
Тем более что рядом бежит собака,
у которой, кроме набедренной повязки ошейника,
сплошное обнажённое тело.
Так бегут два этих существа,
а вокруг трава,
а если взять шире —
лес и грунтовая дорога.

Саами в Москве

Морщины лиц, затянутые в узел…
Они брели, чем старше, тем кургузей,
И бились о метро, о скользкий вход,
Как рыбы, выброшенные на лёд.
Они потом сидели на вокзале,
Они к вокзалу будто привыкали.
Косые плавники саамских глаз
Виднелись в полыньях вокзальных касс.
Когда ж по ним соскучились олени,
Они ушли, как с лежбища тюлени.
Но над Москвою ночью, видел я,
Ещё горела рыбья чешуя.

В поезде

К. Ковальджи

Он осторожен и хитёр,
Он много дырок проколол,
И след припухших альвеол
Оставил чёрный контролёр.
Теперь пойди его узнай.
А из стакана вытек чай,
И что-то вытекло уже,
Оставив белое в душе.
А я на полке на боку,
А я подвешен к потолку.
Свистит в вагоне ветер
Сквозь дырочки в билете.

Сказка

Как пошёл я во деревню
И увидел петуха
Петух тут же бросился на меня
А взялся его победить
Тут перед всем народом в грязь лицом и упал
Повели меня в избу
Умыли
На лавку сажают приговаривают:
Ой ты вольный ты наёмный ты купец
Сидеть тебе не пересидеть
Тут из-под забора вылезает вдова
Вылезает вдова
На грудях кружева
Садится со мною за стол
И мы начинаем есть щи
По усам течёт
По бороде течёт
Под рубашку течёт
В штаны течёт
Чувствую – дело нечисто
Хватаю шапку и вон из дома
А вдова смотрит на меня
И голосом молвит человечьим:
Ой ты гой еси добрый молодец
На кого ты меня сиротинушку покинул
Вижу – делать нечего
Вернулся я ко вдове
Шапку бросил на стол
С тех пор на Руси говорят
Что я живу со вдовой

«Странный утра поворот…»

Странный утра поворот
Поджидал меня у входа.
Он сказал: Четыре года
Будет больно, и пройдёт.
Он сказал: Наступит срок,
Ты пройдёшь, как летним садом,
По некрашеным фасадам
И не будешь одинок.
Я спросил его: Ты где?
И откуда – летним садом?
Он ответил: По воде,
По оградам, по оградам.

«Когда бабушка шила платье…»

Когда бабушка шила платье
Она собирала травы
И шла в платье на реку
Вся в цветастом разнотравии
Всегда стирала бельё
Мои белые пароходики
Знала толк в душистом мыле
Варила его посередине двора
Бабушка была большая как дерево
И осыпалась на старости лет
От этого в саду становилось
Ещё больше укромных мест

«Ещё будет весна…»

Ещё будет весна!
Ещё Гаршин прихлынет к вискам.
На Бауманской трамваи
Направлены в небеса.
Пусть на рельсах кашица,
Снег виснет на проводах —
Весна всегда состоится
У входа в храм в два часа!
На Бауманской трамваи
Отправлены в никуда:
Направятся и возвратятся
Оттаивать под часами.
Пусть на рельсах кашица —
Храм высится в небеса!
Весна всегда состоится,
Над входом в храм нависая!

Записки сумасшедшего

И со всей самоотрезвляющей ясностью понял:
я сошёл с ума.
И не в том бытовом только смысле,
когда все вокруг ходят,
а ты один такой сумасшедший,
а в том истинном смысле слова,
когда сам себя обошёл и себя не заметил.
Взять, к примеру, трамвай.
Впрочем, трамвай не годится: он едущий в парк, и
оставьте, пожалуйста, и не ваше дело, и сначала
сели, а теперь передаёте билет,
вы сначала возьмите билет,
а потом садитесь.
Тут я уступаю место подоспевшей старушке и бодро смотрю в окно.
В окне птицы. Летают. И роща. И в небе полоска над ней.
Ну разве не сумасшествие?
Я уже не беру во внимание всё то количество кранов,
которое истерзало мне душу
щемящей железной тоской.

Петрушка

Я маленький, смешной —
Дубасьте же меня
И бейте головой
Об угол бытия.
Я буду лишь звучней
Смеяться над толпой
И русского плясать
С оторванной ногой.

Музыка

А. И. Быченкову

Над краем оркестра крыло уронила
И в бездну взглянула сквозь тернии скрипок.
Там ветры фаготов изогнутых, с хрипом.
Там ветры гобоев, забившихся в щели.
Там страус тромбона, там траур металла,
Боль флейт над расклёванным телом кларнета,
И, видимо, ты забывала про это,
Когда над литаврами ты пролетала.

«В белом по́ лесу пошли…»

В белом по́ лесу пошли,
Польку-бабочку плясали,
Белый берег обрели,
Поднялись,
Поцеловались.
Шли весь день в густой воде,
Задержались,
Отразились.
Утки в озере водились.
Листья плавали везде.

«Откуда столько боли о тебе…»

Откуда столько боли о тебе?
Всё поле белой боли о тебе.
Вчера кололи стебли, а теперь
Всё поле – это белая метель.

Этюд

Н. Искренко

Лежат на поле яблоки,
Забытые, ненужные,
Лежат почти что книжные,
Фанерные,
Безжизненны.
Возьму в тарелку яблоки,
Раскрашу скатерть пятнами,
Одно, должно быть, съем.
Пройдут дожди обильные,
Настанет день, но яблока
Пустого
Не излить.

1984–1987

«Вы знаете, что слон живёт в углу…»

Вы знаете, что слон живёт в углу?
Вы только приглядитесь, я не лгу.
Он белыми и чёрными ногами
Во сне переступает на полу.
Вы знаете, что конь стоит в шкафу,
И говорит: «Неправда, фру-фру-фру,
Что кони спать предпочитают стоя,
Я предпочёл бы мягкую софу».
Вы знаете… Не знаете? Ну вот!
И значит, я один который год
Ночами должен слушать тишину:
Как дышится коню или слону?

«Я узнал, что люди умирают…»

Я узнал, что люди умирают.
Сказано: замри, – и замирают.
Бабушка упала в коридоре,
С антресолей вывалилось горе.
Утром во дворе скамеек стая,
Пудель, что ей вслед недавно лаял,
Дедушка, что умер уж давно,
Тоже подошёл – немудрено.
Мы зелёным летним Подмосковьем
Бабушку везли к другим покойным.
Мы потом огню её предали,
Как на даче хворост поджигали.
Я узнал, что люди умирают.
Сказано: замри, – и замирают.
У отца пятно на пиджаке
Вздрагивает, едем налегке.

«В старых домах поселяются сказки…»

В старых домах поселяются сказки —
Там, где окно без стекла и замазки,
Там, где полы без паркетов, ковров,
Двери – не двери и крыша – не кров.
В старых домах поселяются боги,
Парят простуженно старые ноги
В старых железных и ржавых тазах,
Где нас купали в тридцатых годах.
В старых домах поселяются птицы,
Псы без породы и нищие принцы.
Нам не забыть их заброшенной тьмы —
В их паутине запутались мы.

«Тяжело бродить в Клину…»

Тяжело бродить в Клину
У сырой тоски в плену.
Эти низенькие стены
Жизнь глядели не одну.
Вышибая клином клин,
Здесь Чайковский жил один,
И скользил по этим стенам
Бородатый господин.
И от этих стен несвежих,
От свалявшихся домов
Отрывался он всё реже,
Был как будто нездоров:
То ли давней ношей сгорблен,
То ли горло простудил,
То ли он всё больше скорби
В этой жизни находил.
А теперь он налегке
С тростью движется в руке
По другому городу —
Ветер треплет бороду.

«У бабушки в комнате ходят часы…»

У бабушки в комнате ходят часы,
А радио вечно молчит,
Как будто квартиру кладут на весы,
От всех проводов отключив.
За окнами сохнет коллекция крыш,
Им крылья присыпал снежок.
Откроешь балконную дверь и следишь,
Как снег совершает прыжок.
Над крышами небо, над небом страна,
Где водится счастье моё.
Там бабушка дома, и скоро весна,
И радио громко поёт.

«В детстве казалось: ответы найдутся…»

В детстве казалось: ответы найдутся,
Стоит назавтра взрослым проснуться.
Взрослым и взрослым встаю поутру —
Те же вопросы скрипят на ветру.

1988–1990

«Каждая крыша пытается небо поймать…»

Каждая крыша пытается небо поймать.
Трубами, разными архитектуры виньетками.
Даже антенна, что тоже нетрудно понять,
Плюш этот синий цепляет колючими ветками.
Не говоря о деревьях, что будут весной
Всё одеяло небес на себя перетягивать,
И в заскорузлом дворе, и в чащобе лесной
Трогать шершавую глубь, и от этого вздрагивать.

Bepul matn qismi tugad.