Kitobni o'qish: «Я – Демон»

Я – Демон

Pre Scriptum

Все события и персонажи здесь подлинные. Любое несовпадение с реальностью случайно или на совести Автора. Копирование и распространение текста в любом виде, на электронных носителях, бумаге, заборах, глиняных табличках – незаконно. Использование текста любым лицом, кроме Автора, в письменном, устном или мысленном виде является нарушением авторского права. Но Автору все равно.

Я – демон. Я привязан к своей вещи. Моя вещь большая и красивая, она хорошо работает. Я несу ее. В ней сидят человечки, много. Они смотрят в окошечки, маленькие круглые окошечки, но неба они не видят, только свои отражения в маленьких круглых черных зеркалах. Ночь. Они думают, что самолет летит. Это не правда. Самолет несу я. Он – моя вещь.

Я похож на нарисованного ангела. Как рисуют дети: схематичные рыжие кудри, прямой длинный нос, лицо едва намечено, ночная рубашка, тонкие руки торчат из широких рукавов, босые ноги. Крыльев у меня нет, не захотелось. Я большой, прозрачный, человечки меня не видят. Я лечу, раскинув свои нарисованные руки, самолетик у меня в груди как сердце. Сегодня мне захотелось быть таким бумажным ангелом.

Вещь работает. Мне хорошо.

0

Я – ДЕМОН. Есть только Я и моя ВЕЩЬ. ВЕЩЬ работает, она крутится в Пустоте. Пустота не пустая, она заполнена другими ВЕЩАМИ, они притягиваются и отталкиваются, иногда сшибаются. Они работают. Моя ВЕЩЬ вращается вокруг другой ВЕЩИ, горячей, огромной. Моя ВЕЩЬ намного меньше, но она – моя. У нее есть только Я. Я – сознание ВЕЩИ. Это хорошо.

Моя ВЕЩЬ породила другие вещи, они бегают, плавают, летают, пожирают друг друга, размножаются. Они работают. Я размножился, теперь МЕНЯ много, каждая вещь имеет свое сознание, но все сознания вместе – это по-прежнему только Я. Это хорошо.

Появились новые вещи, другие. Они стали давать вещам имена: «Это лягушка, это топор, я – человек, мы – люди». Они стали придумывать истории. Они стали придумывать себя. Они считают, что внутри у них душа, а снаружи – аура. Они ошибаются, ничего этого нет. Есть только мы, демоны. Они – наши вещи, у каждого человека – свой демон. Один человек – один демон.

Так бывает всегда. Почти всегда.

Демоны, владеющие людьми, очень слабы и очень заняты. Человек функционирует все время, пока не умирает, он не выключается, даже когда спит, все время приходится поддерживать его в рабочем состоянии. Поэтому демоны, связанные с людьми, не видят, не чувствуют, не знают ничего, кроме своих человечков. Да им ничего больше и не надо.

Люди стали придумывать нас. Они рассказывали о джиннах и пери, призраках и духах, эльфах и феях, бесах и ангелах. Они ошибаются, никого из них нет. Есть только мы, демоны. Я превратился в мы, люди дали нам множественность и индивидуальность. Они научились врать, обманывать и воевать – мы получили воображение. Вещей становилось все больше, нас тоже – мы научились общаться.

Я – демон, я привязан к своей вещи. Мы все привязаны к вещам. Мы существуем, пока вещи работают. Возникает вещь, возникает и демон. Вещь умирает, и демон расточается. Расточается на частицы, которым люди еще не придумали названия.

Так бывает всегда. Почти всегда.

1

Моя вещь называется «Boeing 777-200ER». Мы летим из Куала-Лумпура в Пекин. По этому маршруту моя вещь летала уже много раз. Вернее, по этому маршруту я носил свою вещь уже много раз. И по другим маршрутам тоже. Мы прожили в небе уже почти двенадцать лет, мы взлетали и садились более семи с половиной тысяч раз.

В аэропорту Куала-Лумпура полно демонов. Они тащат свои самолеты на взлетную полосу или приземляются. Вид у них самый разнообразный, один в виде классического сказочного колдуна в колпаке и развевающемся плаще снижается, зажав свой самолет подмышкой. Другой орлом точно в размер аэробуса бежит по полосе, подскок, взмах крыльев, он взлетел вместе со своей вещью. Это красиво. Иногда мы приветствуем друг друга. Иногда даже разговариваем, но это редко, не о чем, каждый из нас знает то, что знают другие. Мы знаем все.

Так бывает всегда. Почти всегда.

Моя вещь изменила маршрут. Это не беспокоит меня, она работает хорошо, а куда лететь не имеет значения. Почему-то отключились транспондеры, я проверил, они были в порядке, просто выключены. Значит, пусть так и будет. Я лечу, внизу только океан, он темно-темно-синий, почти черный, но я вижу не так, как человечки, я вижу океан на всю его глубину, это красиво. Хорошо, что моя вещь должна летать, летать приятно, я люблю летать. Мы летим на юг, скорее, на юго-запад, это совсем не то направление, которое должно быть. Почему? Я сгущаюсь, я внутри самолета. Все спят, спят пассажиры, спят бортпроводники, спит второй пилот в туалете, сидя на толчке и положив голову на рукомойник, спит весь экипаж. Не спит только один человек в кабине, он держит руками штурвал, на голове его противогаз.

– Здорово, правда?

Здесь есть еще один демон, он управляет тем человечком, что управляет моей вещью. То есть у человечка два демона, один его собственный, он там внутри, справляется с человеческими приборчиками, печенью, сердцем, этого демона не видать и не слыхать. Но есть еще один.

– Что ты делаешь? – это спрашиваю я.

– Развлекаюсь. Смотри, этот малыш угнал твой самолет.

– Что значит «угнал»?

Он смеется. Я никогда не слышал, как смеется демон. Демоны НЕ смеются. Я удивлен.

– Это значит, что он летит, куда хочет.

– А куда он хочет лететь?

Я удивлен. Зачем лететь куда-то еще, зачем хотеть лететь куда-то еще, есть маршрут, лететь по маршруту приятно.

– Дружок, наш первый пилот Захария украл твой самолетик и летит на юг, там он посадит его на воду для неких людей, которые пообещали ему денежки, много денежек, и даже кое-что уже дали ему в рученьки.

Как он странно говорит, этот демон, видно он давно болтается среди человечков. Только теперь я понял: это свободный. Быть свободным ужасно. Это случается редко; вещь умирает, а демон не расточается. Тогда он становится свободным. Демон без вещи. Изгой. Ненужный. Свободные цепляются за чужие вещи. Проще всего за человека, его собственный демон возможно и не заметит, что подсел кто-то еще, а даже если заметит, что он может сделать, чуть отвлекся от всяких там селезенок, и человечку – все, капут. Он и не отвлекается, и тогда свободный порабощает волю человека, начинает управлять им. Человек становится ненормальным. Ненормальный человек – ненормальный демон. Это плохо.

– Он не испортит мою вещь?

– Не испортит. Он будет очень стараться не испортить.

Свободный демон снова смеется. Это меня не касается. Моя вещь работает. Я доволен.

10

Он снизился, выключил моторы и начал планирование, я говорю про человечка в кабине. Океан все ближе, мы с моей вещью снижаемся, я во всех ее механизмах, во всех схемах, я слежу, чтобы все было в порядке, в соответствии, скорость снижения, угол… Впереди остров, около острова в воде лодки, много лодок и еще какие-то вещи, они больше, чем лодки. Намного больше. И еще, некоторые из этих вещей с высокими кранами(?), мачтами(?), я не знаю. Я бы спросил свободного, может, он знает, но мне некогда, мы садимся на воду, я и моя вещь, а это не просто.

Мы сели, моя вещь лежит на воде. Со всех сторон к моей вещи, к самолету, спешат лодки, в них люди, они кричат, видно, что они торопятся… Лодки подходят к борту, кто-то открывает аварийный выход, люди лезут в самолет… крики… наружу выскакивают надувные трапы, потом по ним спускают пассажиров. Пассажиры кричат. Они думают, что их спасают. Это не так. Их сгоняют в лодки и везут к берегу. «Быстрей, быстрей!», – так кричат люди в лодках, они толкают пассажиров прикладами автоматов, теперь пассажиры не думают, что их спасают. Им страшно. Одновременно к самолету подплывают другие вещи, теперь я понимаю, что это. Под фюзеляж заводят понтоны, быстрей-быстрей, пока не набралось воды, пока самолет не стал тонуть. Это хорошо, моя вещь не погибла. Мне даже интересно, что с ней будут делать человечки. Я поднимаюсь вверх, над океаном, над островом.

Уже рассветает, розовый солнечный флер ползет по макушкам пальм, весь остров покрыт пальмами, сверху ничего больше не видно. Но я знаю, не все пальмы выросли здесь сами, многие из них ненастоящие. Под ними по всему острову, твердому, белому коралловому острову, на три с половиной километра протянута взлетная полоса, настоящая. Но какая-то не совсем настоящая, не надежная, одноразовая что ли, не знаю.

Спускаюсь, сгущаюсь, я на крыле самолета, смотрю, как оттуда вытаскивают последних пассажиров. Вот все в лодках. Теперь в проеме люка показывается командир, он ждал, запершись в кабине, пока всех снимут с борта, пока утихнут крики. Теперь он вышел, он в белой форменной рубашке, он улыбается, думает, что он молодец, мастер, ловко посадил самолет на воду, теперь он получит много денег, он доволен. Он съезжает по трапу в лодку. Какой-то человек говорит ему что-то, командир отвечает, кивая головой. Он продолжает улыбаться. Тот человек бьет его прикладом автомата в висок. Тело в белой рубашке падает в воду, красные разводы, тело тонет.

– Э-э! Так не честно, я еще не наигрался! – это свободный, он сгущается рядом со мной.

Он обращается ко мне:

– Как твое имя?

– У меня нет имени. У демонов нет имен.

Свободный усмехается:

– Ну и глупо. Зови меня Захария, мне нравится это имя. Давай посмотрим, что здесь интересного.

– Я уже посмотрел. Здесь есть взлетная полоса, моя вещь сможет взлететь, когда просохнет. Нужен небольшой ремонт, но мы справимся. Нужен экипаж, но они, наверняка, найдут, если им нужен самолет. Я доволен.

Захария поднимается вверх, он парит надо мной, он принял форму того человечка, что привел мою вещь сюда, он в белой рубашке, на груди галстук, брюки со стрелками, но почему-то он босой, интересничает, наверное. Я поднимаюсь к нему.

Лодки плывут к берегу, пассажиров выгоняют на белый песочный пляж, потом вереницей ведут вглубь острова под пальмы, там есть большой эллинг – это для самолета, и ангар из гофрированной жести – это для пассажиров. Дверь ангара открыта настежь, люди с автоматами загоняют пассажиров внутрь. Это не интересно. Я уже собирался вернуться к самолету, но тут девушка, она шла в самом конце колонны этих несчастных, я узнал ее – одна из стюардесс – бросилась бежать в сторону. Она бежала очень быстро, хотя была босой. Один из охранников рванул с плеча автомат, он хотел застрелить девчонку, но она скрылась между стволами деревьев, пропала из виду. Тогда он, крикнув что-то остальным, бросился за ней.

– Ух-ху! – завопил Захария, – начинается потеха! Я возьму ее, она моя! А ты останови этого!

Захария умчался вслед за беглянкой. Что значит «останови»? Я никогда не имел дела с людьми. Я полетел за тем типом с автоматом. Он еле двигался, спотыкаясь на песочных кочках, отставал. Девушка теперь не неслась, как раньше, не разбирая дороги, ведомая только страхом за собственную жизнь. Теперь она бежала целенаправленно, вдоль взлетной полосы. Дальше, примерно в километре был лагерь этих с оружием, сколоченные из досок хижины, кухня, склад провианта и склад горючего. Сейчас в лагере не было никого. Девушка этого не знала, она не знала, куда бежит. Ее вел Захария.

Охранник уже хотел повернуть назад к своим; не догнал, ну и черт с ней, с этой дурой, куда она с острова денется, не сегодня, завтра объявится. Но тут он увидел мальчика. Мальчик играл на морчанге. Такой маленький музыкальный инструмент, крохотная металлическая загогулина, ее нужно прижать к зубам – на нем играли все народы на заре своей юности: комус, варган, морчанг. Мальчик лет тринадцати сидел на поваленном стволе, на нем были только белые штаны, торс голый, под левой ключицей маленький круглый шрам, длинные черные волосы падали на лицо. Именно таким был Иша, брат человека с автоматом, когда тот видел его последний раз восемь лет назад в своей родной деревне Чем-Чем далеко, очень далеко от забытого богом и незнаемого людьми острова. Мальчик пропал в джунглях. Считалось, что его съел тигр. Все это я взял из памяти бандита. Я впервые увидел человеческую память изнутри, меня поразило как мало люди знают, и с каким трудом получают эти знания. Они умеют узнавать новое только друг от друга, только рассказывая друг другу истории. Но как много лишнего, ненужного и ложного хранят они в своих воспоминаниях. Их память похожа на спутанный клубок разноцветных оборванных ниток.

– Иша?! – человек с автоматом остановился перед мальчиком.

Мальчик продолжал наигрывать бесконечную заунывную мелодию на одной ноте.

– Иша, это я, Сумати, твой брат.

Мальчик сидел неподвижно, только указательный палец левой руки ударял и ударял по язычку морчанга. Черные волосы заслоняли его лицо, они чуть шевелились от дувшего с берега ветерка.

– Посмотри на меня, Иша! – человек перекинул свой автомат в левую руку, а правой взял мальчика за плечо.

Мальчик опустил свой морчанг и левой ладонью откинул волосы со лба, Сумати прекрасно помнил этот жест, малец постоянно так делал. Снизу вверх он посмотрел прямо в лицо старшему брату. У него были оранжевые круглые глаза с вертикальными кошачьими зрачками. А потом он улыбнулся, и Сумати увидел белые острые тигриные клыки.

Мальчик протянул ему свой морчанг.

И тогда человек закричал. Закричал от ужаса, непередаваемого, дикого первобытного ужаса – ужаса встречи с другой, чужой и враждебной сущностью. Отшатнувшись, он ударил прикладом мальчика в голову, тот упал навзничь на песок. Сумати наклонился над телом. Мальчик был мертв. Кровь стекала тонким ручейком со лба через висок, растеклась глянцевой лужицей. Но песок быстро и жадно поглощал ее. Глаза ребенка были открыты, простые темно-карие человечьи глаза. И это точно был Иша, его брат. Сумати подобрал морчанг, выпавший их детской ладони, и сунул его в карман. А потом он закинул автомат на плечо и пошел назад к берегу. Его качало. Он уходил, не оборачиваясь, он не видел, что тело его брата исчезло, растворилось в воздухе, не осталось даже багровых пятен на песке. Песок снова был чистым и белым, сквозь него пробивались мелкие розовые цветочки.

Ветер с берега щекотал их, и они смеялись.

Я полетел к Захарии. Он позаботился о своей новой игрушке, девчонка посетила лагерь бандитов, прибрала к рукам пару ножей, топорик, спички, консервы, бутылки воды, канистру бензина, и даже какие-то штаны и ботинки, в общем, массу нужных для своей непрочной жизни вещей. А потом он отвел ее к побережью в самом конце взлетной полосы. Там среди пальм прятался небольшой грот с ручейком внутри, этот ручей и проел здесь коралловую твердь. Конечно, девчонка не могла об этом знать, мы знали.

11

Уже три дня прошло. Три раза солнце выныривало из океана, раскаленным белым шаром повисало в пустом безоблачном небе. Три раза оно, разбрызгивая капли жара, багровой тушей валилось обратно в океан. Дела шли. Мою вещь бережно поместили в эллинг, на катере привезли инженера и рабочих, они занялись ремонтом. Моя вещь функционировала, она была жива.

Три дня я играл с человечками. Оказалось, это весело. Я смеялся. В первую ночь я играл с Сумати.

После ужина он выносил ведро с помоями. На улице в темноте, когда он уже вернулся к дверям кухни, сзади к нему подошел Иша:

– Отдай мой морчанг, Сумати.

Тот аж подпрыгнул на месте и уронил ведро. Обернувшись он замахал руками, будто хотел отогнать морок, лицо его побледнело и стало каким-то серым, пыльным, линялым. Он пытался сказать что-то, но не мог выговорить ничего членораздельного и лишь открывал, и закрывал рот, искривив губы. Иша протянул к нему руку:

– Отдай мой морчанг. Почему ты убил меня, Сумати? Разве я плохой?

Глаза мальчика, разделенные вертикальными полосками зрачков, светились оранжевым светом. Сумати бросился к двери хижины и начал толкать ее, стучать, колотиться в эту дверь. Он забыл, что она открывается наружу. Дверь распахнулась, оттуда вывалило четверо бандитов, они заорали:

– Что тут у тебя, чего колотишь, уррака перебрал?

Никого, кроме Сумати, на улице нет.

100

Утром пришел черед Ду Гоуданя, маленького тощего китайца из провинции Фуцзянь. Дома он входил в одну из банд «Змеиных голов», переправлял морем незаконных эмигрантов за родные рубежи. У него была молодая красивая жена, Сюин, он очень ее любил. Сюин думала, ее муж рыбак. Соседи нашептывали Ду Гоуданю, что жена ему изменяет. Может, они врали, а может, им так казалось; она улыбается хозяину утиной лавки, а продавец пирожков шаобин всегда дает ей один лишний, это все неспроста. Он бесился, изводил жену подозрениями, порой бил. А однажды он вернулся с моря и зарезал ее. Он бежал, бежал из Китая, бежал от себя. Но от себя убежать труднее, чем от полиции. Ду Гоудань не мог забыть свою Сюин.

Солнце только высунуло нос из-за резных верхушек пальм, китаец вышел из хижины, был его черед охранять пленников, а заодно принести им воды. Сдохнут, не дай бог, а люди – это деньги, девок можно продать в бордели, мужиков, что покрепче – в рабы, кого-то – на органы, люди – дорогой товар. Если товар пропадет, от босса достанется всем, церемонится он не будет, может и самого тебя продать, чтоб покрыть убыток. Он взял на складе две огромных бутыли воды, одну взвалил себе на спину, придерживая левой рукой, в правую попытался взять одновременно автомат за ремень и вторую бутыль. Не получилось. Бросил автомат на песок, стал двумя руками спускать с плеча тяжелую пластиковую баклагу.

– Тебе помочь? – за спиной прозвучал женский голос.

Ду Гоудань резко выпрямился, бутыль сорвалась со спины.

– Давай, ты возьмешь одну бутылку, а вторую мы понесем вместе.

Это была она, Сюин, в легком шелковом халатике, серебристом с большими красными розами, перетянутом узким пояском. Ее черные длинные волосы рассыпались по плечам. Она шла к нему босиком, песок поскрипывал под ногами. Она улыбалась. При каждом шаге халатик слегка распахивался, обнажая круглые коленки. В этом халатике, новом, купленном специально для него, она встретила его последний раз. Она ждала его, а он убил ее, наслушавшись змеиного шепота этих чертовых соседей, лучше бы он зарезал их. Ду Гоудань попятился, споткнулся о бутылку, рухнул на задницу и продолжал пятиться на четвереньках.

– Куда ты, Гоудань?

Как он любил слушать ее голос, звонкий как колокольчик, звенящий в праздник Чуньцзе. Но сейчас от этих звуков все внутри у него схлопывалось, сворачивалось в тугой узел, и развернуть, развязать его он был не в силах. Женщина наклонилась и подняла автомат:

– Возьми, Гоудань, это твое. Или тебе нужно это?

Она вытащила откуда-то, казалось, просто из воздуха нож гудао, кухонный топорик для рубки мяса, стальное широкое лезвие, деревянная рифленая ручка. Тот самый… Которым он убил ее. Лезвие было покрыто грязно-коричневыми пятнами. Запекшаяся кровь? Или ржавчина? Вдруг она швырнула и автомат, и нож к его ногам. Лицо ее исказилось, вытянулось лисьей мордой, она оскалила мелкие белые зубы.

– Хули цзин, ведьма! Сдохни! – закричал Ду Гоудань, в груди его лопнул горячий тугой узел.

Вскочив, он схватил автомат и длинной очередью практически перерезал пополам кинувшуюся на него женщину (?), лисицу (?). Тело упало, и его тут же поглотил песок, засосал, как трясина.

– Желтомордый, чего палишь? – к нему бежали с автоматами наперевес трое его товарищей.

Не узнавая, не видя никого, Ду Гоудань стрелял и кричал, кричал и стрелял, поливая очередями пустоту перед собой. Первый бегущий к нему, высокий немец, весь покрытый татуировками, споткнулся, напоровшись животом на пулю, и тогда двое остальных в упор расстреляли маленького китайца.

Легким облачком я завис в воздухе. Мне было весело. Игра получилась даже интереснее, чем я рассчитывал.

101

Забавно, человечки так боятся мертвых. Тех, кого любили, боятся. Может быть, это потому, что они встречали их один на один? А если человечков будет несколько, и к ним навстречу выйдут их покойники, они испугаются? Я посмотрю.

Двое тащили тело бедолаги Ду Гоуданя за руки по песку. Сбросить его в море, пусть им займутся акулы, мурены или крабы. За ними тянулся извилистый широкий след, будто ползла толстая сытая змея.

– Нет! Я не пойду туда! Отпусти меня, глупая бабка, – звонкий мальчишеский возглас заставил их обернуться.

Позади, пересекая прочерченную трупом борозду, шли держась за руки старуха и ребенок лет шести. Вернее, старуха тащила мальчонку за собой, а он упирался, старался вырвать свою руку из бабкиной сжатой ладони, но не мог, она держала его крепко. Да и как бы она могла его отпустить, если и старуха, и мальчик были единым целым, единым фантомом, они оба – я.

– Эй, отпусти его, старая ведьма, – один из бандитов двинулся в их сторону, бросив правую руку мертвеца, за которую только что волок его.

Он уже потянул свой автомат с плеча. Он действовал быстро. Он всегда быстро принимал решения, зачастую даже начинал действовать раньше, чем продумывал смысл и результат этих действий. Если бы в тот день Эльмаз Челим сначала подумал, может быть сегодня его бы здесь не было.

Жаркий полдень, улицы Ларнаки плавятся и текут под колеса его новенького ниссана, они едут на пляж, он и его сынишка Дениз Джемаль. Мальчик сидит рядом на пассажирском сиденье, он так просился ехать рядом, а не сзади, втиснутым в детское креслице, что отец не смог ему отказать: «Ладно, садись, пока мама не видит».

Дениз Джемаль – бойкий мальчишка, ни секунды не может высидеть неподвижно, вертится как юла, заглядывая то в одно окно автомобиля, то в другое: «Это что? А это что там, папа? А ты ласты мне взял? А где они?» Он пытается, встав на коленки, заглянуть на заднее сидение. Эльмаз вытягивает руку назад, нащупывает там мешок с пляжными причиндалами, тащит его на себя, мешок цепляется за что-то. В этот момент, когда он держит руль только одной правой рукой, а левая застряла между сидениями, сжимая чертов мешок, именно в этот растреклятый момент откуда-то слева из-за припаркованного фургона выскакивает на дорогу велосипедист, худенький подросток в пестрой, расстегнутой во все пузо рубашке. И сразу – под колеса, велик хрустнул, пацан – на капот. Рефлекторно крутнув руль вправо, Челим вывалил на встречку, а там, прямо как подготовил кто, морда большого междугороднего автобуса, и тело сползло с капота прямо туда, под эту огромную, надвигающуюся с воем морду, и она налетела, сминая мягкий как пластилин металл ниссана, вдавливая левый бок внутрь салона. И кричал, страшно кричал сын.

Челима посадили, жена ушла, сынок умер в больнице. Или не умер? Вот же он, и какая-то омерзительная старуха в черном платье, худая, седые космы – сама смерть – тащит его за руку. Может быть, они были среди пассажиров этого чертового самолета? Некогда думать об этом, надо спасать сына, отобрать его у чертовой ведьмы. Подскочив к старухе, он слегка толкнул ее прикладом в живот. Ну правда, слегка так, не ударил, нет, только двинул чуть-чуть, а она рухнула на колени, согнулась головой к земле. Но руку мальчишки не выпустила, потянула за собой.

– Отпусти его, гадина, – Челим дернул сына за другую руку.

Но тут кто-то с силой хлестнул его по затылку. Обернувшись, он уставился в узкие бешеные глаза своего напарника. Тот, вскинув автомат, передернул затвор. Он явно не шутил.

– Э, ты что спятил?

– Не тронь ее, гнида, пристрелю, – прохрипел парень, целясь Челиму в живот.

И пристрелил бы, не раздумывая. Ведь это была Бабаня, его бабка, его единственная родня на всем холодном негостеприимном свете, на котором он и появился-то случайно, по всем правилам его и быть здесь не должно. Так и считали все окружающие. Но только не Бабаня, она-то знала, что он, ее мальчик, ее Жука, очень даже имеет право на существование. Когда-то бабка его была Оперной Певицей, именно так с заглавной буквы, подняв вверх указательный палец, она всегда говорила. Как и почему с Большой земли перебралась она на Сахалин, он никогда не узнал. Не узнал он, и почему мать его еще семнадцатилетней сопливой девчонкой, едва окончив поселковую школу, ушла из дома и пропала навсегда. Лишь один раз вернулась, чтобы оставить его, нагулянного неизвестно где и с кем, годовалого мальчонку, темного, с узкими азиатскими глазами и черными, гладкими, прямо-таки лоснящимися, волосами. Может за эти волосы, а может потому, что маленьким он не плакал, а скорее недовольно гудел на низкой ноте, бабка звала его Жукой, говорила ему ласково: «Жучок ты мелкий, Жука».

Когда ему исполнилось восемнадцать, он оказался не в армии, а в тюряге. Подломили ларек, не столько ради выручки, сколько ради того, что б пожрать, да еще сигарет надыбать. По дури в общем. Остальные малолетки легко отделались, а ему по-взрослому дали, повесив на него и 161-ую, и 35-ую статьи, грабеж, групповуха, и руководство этой самой преступной группой. Три года. Пока он сидел, Бабаню выселили из их комнаты в халупе барачного типа, отправили в дом престарелых.

Она писала ему письма, что у нее все хорошо, под окном прекрасный парк, небольшой, но с аллеями и клумбами, что кормят очень вкусно, и все очень заботливые, и у нее есть две подруги, и они занимаются в кружке вязания крючком, это очень полезно, потому что мелкая моторика, а в субботу они устраивают концерты, и она даже поет под аккордеон, а на аккордеоне играет Алексей Прокофьевич, и он прекрасный человек, очень галантный кавалер. Жука плакал, читая ее письма, он знал, что ничего этого нет, а есть только жалкая убогая богадельня, грубые, затурканные тяжелой работой и постоянным безденежьем медсестры и врачихи, срывающие зло на безответных, выживающих из ума стариках. Есть только сиротские холодные одеялки, пустая остывшая баланда в обед, серая пустота за окном и безысходное ожидание своего собственного конца.

Потом письма перестали приходить, и он уже не плакал. Никогда. Выйдя на волю, он устроился на контейнеровоз, ходивший из Корсакова чартером вдоль побережья Японии. В первом же японском порту он сошел на берег, и больше на борту его не видели.

И вот сейчас на этом дурацком острове перед ним была его Бабаня, значит она не умерла в этой своей богадельне, значит она была в этом дурацком самолете, а он не заметил, не узнал ее, когда сгонял пассажиров в этот дурацкий ангар. И этот придурочный турок ударил ее.

– Пристрелю как собаку, отойди!

Бабаня подняла голову:

– Жука, помоги мне, не могу встать.

Он бросился к ней, подставив турку спину, и тот сразу ударил его прикладом в поясницу, и споткнувшись, он упал на одно колено, автомат выпал из рук. Выдернув левой рукой нож из висевшего на поясе чехла, Жука бросился на Челима. Сцепились, покатились по песку. Два мужика были поглощены дракой, каждый старался достать противника первым, ударить, всадить нож, задушить… Они не видели, как старуха с мальчиком спокойно уходят. Уходят, не оглядываясь. Турок на мгновение ослабил хватку, и Жуке удалось высвободить зажатую руку с ножом и ударить снизу вверх, под правое ребро. Но в тот же момент, почему он и приотпустил его, Челим вытащил откуда-то, чуть ли не из подмышки крохотный пистолетик, смешной, помещавшийся целиком в его ладони, беретту нано. Сейчас он оказался очень к месту, уже почувствовав, как лезвие входит в его тело, он выстрелил в упор, пробив своему противнику горло.

Я завис в воздухе над печальной, но полной скрытого очарования, картиной. Вспаханный в пылу борьбы, покрытый бурыми пятнами песок, два тела, обнявшиеся не в любовном пылу, а в ненависти, и остывший труп маленького китайца в стороне. Как у Басё:

Цветок вьюночка,

Пусть нарисован невзрачно,

А как прекрасен!