Kitobni o'qish: «Звезды из пепла»

Shrift:

Посвящается всем, кто не дал мне бросить эту историю.
Добро творит удивительные вещи.

Глава 1. Я обещаю

В жизни каждого человека бывают минуты, когда для него как будто бы рушится мир.
Это называется отчаянием. Душа в этот час полна падающих звезд.
Виктор Гюго

США, Атланта

Трестен Райд

Злость, подобно искрящейся лаве, разливается по венам. Хочу разорвать висящую в центре ринга грушу. Словно загнанный зверь, я мечусь на маленьком отрезке пространства в поисках жертвы. Вот только жертва живет не вне, а внутри меня самого. Пожирает все светлое и заполняет пустоты тьмой.

Ощущаю боль в костяшках и плечах, но не перестаю двигаться. В который раз отчаянно бью правой рукой набитый опилками кусок красной кожи.

Удар.

Еще один.

Разгоняюсь до такой скорости, что груша задевает границы ринга. Эти попытки избавиться от гнетущего чувства в груди тщетны. Мышцы сводит от усталости, но я пересиливаю себя и двигаюсь резче, будто выталкивая из легких всю боль этими нагрузками. Пот застилает глаза. И когда в них темнеет, я решаю, что на сегодня хватит. Хватаюсь за веревку в углу и почти на ощупь нахожу выход с ринга.

– Эй, Райд! – Бакстер окликает меня. Не оборачиваясь, я продолжаю идти вперед, гадая, чего он хочет. – Ты уже месяц как сам не свой. Кто тебя так разозлил?

Я позволяю усмешке сорваться с губ. Останавливаюсь у кожаного кресла, хватаю футболку и вытираю ею пот со лба. Я действительно зачастил на ринг, но это не Бакстера собачье дело.

– Ты не пропускаешь ни дня тренировок. – Он подходит ближе. – Что стряслось?

Мечтаю о том, чтобы закончить этот разговор и принять душ. Горю желанием огрызнуться, но сдерживаюсь. Бакстер тут ни при чем. Мне просто стоит охладиться. Я не собираюсь задевать его, поэтому вдыхаю глубже, собираю всю волю в кулак и глухо произношу:

– Набираю форму.

– Ты возвращаешься в бои? – недоумевает он.

С недавних пор я перестал принимать участие в боях, и об этом знали все. Мое решение было непоколебимым, и никто даже не посмел спрашивать об истинной причине. Ее знал только я.

Заключалась она в Кайле. Брат не поддерживал эту затею с боями и постоянно меня отговаривал. Я дал ему слово, что не сломаю ни одного парня ни за какие деньги.

Бакстер, конечно, не знает о моей жизни ровным счетом ничего, поэтому сейчас так активно расспрашивает. За непомерное любопытство его когда-нибудь хорошенько раскрасят.

– Никаких боев, – я мотаю головой, – это не спортивный интерес. Скоро я улечу из страны, вот и привожу мышцы в тонус перед отлетом.

Нагло вру, не желая выставлять себя жертвой. Я никогда не позволял и не позволю себе дать слабину.

– А куда летишь, если не секрет? – продолжает выпытывать он, хватая с полки бойцовские перчатки.

– Еще не решил.

– Ну, все равно удачи. – Он протягивает ладонь для рукопожатия.

– Я ухожу. У тебя есть шанс показать Адаму, на что ты способен.

Пожав руку Бакстеру, я двигаюсь к выходу. Адам тренирует тут ребят уже почти сорок лет. Раньше он намеревался вытащить меня в ряды первых и сделать титулованным боксером. Только я предпочитал дубасить груши для утоления боли, а не ради славы. И слова Кайла теперь окончательно подтверждают мой выбор.

Кайл. Только он мог мной командовать.

Как сейчас помню его любопытный взгляд, неравномерно вздымающуюся грудь и шепот, до сих пор громко звучащий в моей голове.

* * *

– Трестен, ты всегда будешь рядом со мной, правда?

От нервов в горле встал ком. Я лишь кивнул: страх не позволял говорить. В мыслях крутилось осознание того, как мало времени осталось у брата. Еще совсем немного – и он покинет меня с Эмбер.

– Мне десять, а тебе девятнадцать. Ты такой взрослый. Тебе со мной не скучно?

Мне казалось, вибрации его голоса раздавались эхом по всей квартире, но прежде проходили через все мое тело. Я прислушивался к его прерывистым вздохам. Он угасал. Как падающая звезда, как вспышка старого «Полароида». Как умирающий мальчик, который никогда не отпразднует одиннадцатый день рождения.

Я еле сдерживал слезы, когда он вновь и вновь жаловался на боли.

– Трес, – брат подал голос, и я вздрогнул, – чего ты молчишь? Скучно?

– Нет, малыш, с тобой не может быть скучно.

Кайл любил смотреть телевизор. Обычно он проводил вечера за «Спанч Бобом» или «Финесом и Фербом». Однако в тот день по новостям показывали уличную драку. Брат вскочил с кровати и указал пальцем в сторону экрана.

– Ты вот так бьешь людей? Я знаю, что ты участвуешь в боях, чтобы принести домой деньги.

– Что?

Я опешил. Кайл для своего возраста был очень смышленым. Я испугался, что он услышал нашу недавнюю ссору с матерью. Когда я пришел побитым, с зашитой губой, и положил стопку долларов на стол, мама снова разозлилась. Но у нас не было выбора. Злилась она или нет, ее зарплаты в больнице нам хватало лишь на некоторые лекарства для Кайла. Остальные мы могли купить только благодаря моему заработку. А я зарабатывал как мог.

– Пообещай, что больше никогда не будешь бить людей! – Кайл сузил глаза и заглянул в мои с таким серьезным видом, что я замер. – Пообещай, Трестен! Ты должен пообещать мне, что больше никого не ударишь!

– Я… я… – Мне стало настолько стыдно, словно грязь вдруг покрыла меня с ног до головы. И я не знал, отмоюсь ли от нее когда-нибудь.

В тот момент Кайл резко побледнел и схватился за грудь: приближался приступ. Я взял его крошечные ладони в свои и прижал к себе.

Он не заслуживал того, что с ним происходило.

– Трес… – Кайл тяжело дышал, – ты обещаешь?

Я кивнул и, крепко зажмурив глаза, уткнулся носом в его макушку.

– Обещаю.

Кайл беззвучно заплакал от боли, а моя рука потянулась к лекарствам, лежавшим на стеклянном столе.

– Сейчас перестанет болеть. Потерпи, малыш.

* * *

Я выхожу из зала опустошенный: все силы оставлены на ринге. Сегодня была последняя тренировка перед отъездом. Неизвестно, когда я вновь вернусь в зал к Адаму. Может, через три месяца или полгода, а может, не вернусь вовсе.

В нос ударяет аромат китайской лапши из забегаловки на углу Хадсон-драйв. Желудок сводит от голода. Ел я в последний раз около шести часов назад. Лапша с курицей и овощами явно не будет лишней этим вечером. Возьму две порции, для себя и мамы. Черт! Осекаюсь и непроизвольно сжимаю кулаки. Мамы? Скорее, мне стоит называть ее Эмбер. Я даже не знаю, как к ней теперь обращаться. Мое отношение к маме не изменилось, но новые реалии выросли между нами высокой бетонной стеной.

– Ваш заказ, сэр. Спасибо за ожидание.

Молодой темноволосый парень азиатской внешности обращается ко мне спустя двадцать минут ожидания. Ненавижу пятницы. Здесь постоянно очереди из-за напитков навынос за полцены. Люди любят халяву.

– Спасибо.

Я хватаю бумажный пакет с едой из рук кассира. Аромат сводит с ума. Чувствую болезненные спазмы в животе. Выбираюсь на улицу и бросаю короткий взгляд на наручные часы. Девять вечера. Заметно стемнело, пока я ждал заказ. Май в Атланте всегда влажный, и за пять минут пешей прогулки майка промокла от пота.

В последний месяц я так часто проводил время вне дома. Все эти дни я как трус сбегал. Сбегал, чтобы не сталкиваться с мамой взглядом, не видеть в нем чувство вины и чтобы взвесить все «за» и «против». Мне нужно было принять решение, что делать дальше.

Утрата, которую мы понесли с мамой, раздавалась внутри протяжным звоном, не дающим слышать ничего вокруг, кроме собственных стонов боли и мольбы об успокоении. Она оседала на языке привкусом горечи. И усилия пережить эту потерю вопреки всему будто приводили нас к еще большему отчаянию. Мы лишились самого дорогого, это и не могло ощущаться по-другому.

Поначалу мы много говорили о Кайле. Каждый из нас мысленно корил себя за то, что не уберег его. И в то же время стыдился облегчения от того, что его собственные страдания подошли к концу. Ведь видеть, как тот, кого ты любишь, постепенно угасает, – невыносимые мучения даже для сильного человека.

Потом мы перестали говорить. Почти совсем. Мама рассказала еще кое-что, после чего между нами повисла завеса молчания. И боль стала в разы сильнее. Она обвилась вокруг шеи колючей удушающей проволокой и ждет своего часа. Ждет момента, чтобы затянуться.

За мрачными мыслями я совсем не замечаю, как оказываюсь у дома. В квартире свет горит только в окне гостиной. Интересно, чем занята мама. Вероятно, читает в кресле или… снова плачет, рассматривая детские фотографии Кайла. Вздрагиваю, но продолжаю подниматься по лестнице. Я пытаюсь найти в себе силы войти домой как раньше – обнять встречающую на пороге маму и пригласить ее на кухню, чтобы поужинать вместе. Но стена между нами не хочет ломаться. Хотя кому я вру? Я даже пальцем боюсь ее коснуться, не то что рушить.

Поворачиваю в замке ключ и открываю дверь. Прислушиваюсь к тишине, воцарившейся в квартире. Плача мамы не слышно, и это немного успокаивает. Что она делает?

Я вхожу, оставляя спортивную сумку с формой в коридоре. Желудок сводит в сотый раз. Но я уже не уверен, только ли от голода.

– М-м-мам?

На кухне я ставлю пакет с едой на стол и сразу прохожу в гостиную. Как только вижу маму, сердечный ритм приходит в норму. Она лежит в кресле: ее белые крашеные волосы рассыпались по подлокотнику, одной рукой она подпирает щеку, а второй держит раскрытую книгу.

Я делаю шаг назад, но мама, кажется, все равно замечает мое присутствие. Она приоткрывает глаза и зевает.

– Трес? Ты уже дома. – Мама оглядывается, словно в поисках чего-то. – А который час?

– Почти десять.

– Ничего себе, – она снова зевает, – я проспала три часа. Ох! Ужин! Я хотела приготовить индейку к твоему приходу.

Мама с трудом приподнимается с кресла.

– Так, ты сядь отдохни, а я пока пойду приготовлю еду, – говорит она, но я не двигаюсь с места.

– Нет, – отвечаю, – я уже купил нам лапшу. Не нужно ничего готовить.

Мама бросает на меня полный сожаления взгляд, и я не выдерживаю. Не выдерживаю притворства, словно жизнь не изменилась, словно каждый день мы не прячемся за масками и не пытаемся казаться счастливыми.

– Тебе стоит перекусить и лечь отдыхать, м-ма… – Я осекаюсь, набирая воздуха в легкие. – Еда на столе. Я в душ.

Мама не двигается. Мелкие покалывания проносятся по телу. Надеюсь, что не обидел ее. Этого я точно не хотел. Разворачиваюсь, выхожу из комнаты и вдруг слышу, как сзади раздается тихий голос.

– Сынок…

Но я уже не слышу. Не хочу слышать.

Холодный душ не остужает пыл. Поворачиваю ржавый кран до упора. Как бы я хотел, чтобы мама вернулась на работу. Это помогло бы ей выйти из транса.

Несколько дней назад звонила Карен, близкая подруга и коллега мамы из гинекологического отделения, интересовалась нашим состоянием. Она настаивала на мамином возвращении и просила меня поговорить с ней, но я не решился. Снова струсил, боясь причинить еще больший вред. Казалось, мама все еще не была готова вернуться в привычную жизнь, как бы ни скрывала за притворством обратное.

Я подожду еще. А потом состоится серьезный разговор, который отрезвит нас обоих. Он должен расставить все по местам.

Глава 2. Я имел право знать

Трестен Райд

Спустя 3 недели

С тех пор как бои для меня закончились, я устроился подрабатывать официантом, чтобы мы не сводили концы с концами. Каждый день теперь проходит одинаково: днем и вечером я работаю в кафе, барах и клубах, а в свободные минуты скитаюсь по городу. Колледж все также остается закрытой темой. Пока большинство моих знакомых делится постами об учебе в социальных сетях, я едва успеваю открыть хотя бы один учебник. Впрочем, как и в предыдущие годы. Пока Кайл болел, я не позволял себе отвлекаться на учебу, не думал об образовании, то было непозволительной роскошью. Я отчаянно пытался наскрести денег на лекарства для Кайла. И на экзамены, специальности, колледж было плевать.

Но мечта вылечить брата так и не сбылась. А разочарование в жизни, как наводнение, затопило мысли о поступлении. Затем прошло много мрачных дней. И вот, похоже, наконец просвет?..

Это утро даже ощущается по-другому. Слышны скрип двери, звуки шагов. Тишина больше не разъедает каждый сантиметр дома.

Аромат в квартире божественный – пахнет яичницей с беконом. И я грустно ухмыляюсь. Эта еда особенная – ее обожал Кайл. Мама готовит любимое блюдо брата впервые с тех пор, как его не стало.

На кухне никого. На столе одна тарелка с аппетитной яичницей и чашка кофе с двумя кубиками сахара рядом. Все как я люблю. Сажусь на стул и гляжу в окно, где яркими красками сияет рассвет. Небо окрашивается в багряный цвет.

Теплые руки мамы невесомо касаются моих плеч. Она осторожно целует в щеку. Прижимает к себе как родного сына. И я злюсь, потому что не родной. Все девятнадцать лет это было неправдой. Эти объятия не к месту.

– Знаю, о чем ты думаешь, – тихо произносит мама, – но для меня ничего не изменилось, Трестен. Я люблю тебя и все эти годы любила.

«И поэтому скрывала правду?»

– Мне жаль. Ты имел право знать.

Я молчу. Боль не дает произнести ни слова. Веревка скользит вокруг шеи, но голос мамы будто не позволяет узлу затянуться.

– Поговори со мной, пожалуйста, – в ее словах слышится мольба, – послушай, что я хотела сказать все это время.

Мама садится напротив, и синие круги под глазами, опухшее лицо, тысячи морщинок выдают ее переживания. Она словно постарела лет на пять и больше не выглядит здоровой, наполненной жизнью женщиной.

– Я рассказала, что усыновила тебя, потому что так было правильно. Потеря Кайла на многое открыла мне глаза. Никто не вечен. Когда-то уйду и я, а у тебя никого не останется. Поэтому если ты захочешь найти свою семью сейчас, я не буду против.

Комната сужается до ничтожных размеров, и мы остаемся наедине с разрушающей тишиной. Никто из нас в следующие секунды не прерывает это молчание. Я собираюсь с мыслями. Отголоски слабости, томящейся внутри, рвутся наружу. Чертовы слезы подкатывают к глазам.

– Не представляю, как тебе тяжело, мальчик мой. Эти дни кажутся вечностью. Кошмаром, из которого мы никогда не выберемся.

Едва сдерживая эмоции, я киваю. Хватаюсь за голову и закрываюсь руками, чтобы мать не видела проявления слабости.

– Я пыталась делать вид, что все хорошо, но только вчера приняла произошедшее, – она отпила воды из стакана и продолжила, – ничто уже не будет как раньше, это очевидно. Но мы не можем все оставшиеся годы лить слезы и горевать. Как бы ни было тяжело, надо двигаться дальше, Трестен. Кайл не был бы рад увидеть, в кого мы превратились.

«И на что стала похожа наша квартира».

Обои местами отклеились. Пол покрылся толстым слоем пыли, как, впрочем, и все полки, кроме одной, где стояли фотографии нашей семьи. Комнаты опустели. Из них вместе с Кайлом ушла жизнь. В коридоре перегорели лампочки, в ванной засорилась раковина. Мы перестали следить за тем, что нас окружает. Мы зациклились на утрате.

– Ничто не будет как раньше, – повторяю я за мамой.

– Но мы должны вернуться.

– Разве в этом есть смысл?

Мама печально улыбается.

– Жизнь отбирает у нас дорогих людей, Трес. И кажется, что и мы умираем вместе с ними. Но время идет, и в какой-то момент нужно отпустить. Пережить боль и отпустить. – Я дрожу от ее слов. – Смысл есть во всем. И каждому из нас необходимо вновь его обрести.

Сдавленный всхлип вырывается из груди, но я подавляю его кашлем.

– Я не понимаю, что чувствую. Слишком много эмоций, и я не справляюсь с ними.

– Вижу, сын.

«Сын».

Выдыхаю. Одним движением вытираю поганые слезы с лица.

– Если хочешь найти свою родную семью и узнать, я поддержу тебя.

– Я не хочу делать тебе б…

– Трес, – мама перебивает меня, – я приму любое решение.

Впервые за этот тяжелый период я подхожу к маме и крепко обнимаю ее. Она, как и всегда, по-особенному пахнет – распускающимися бутонами пионов. От нее исходит тепло, даже несмотря на лед, сковавший сердце.

– Спасибо, – шепчу ей на ухо, – мне было важно услышать эти слова.

– Тебе всегда есть куда вернуться. Я здесь. И я буду ждать тебя.

Я слышу, как мама рыдает. Вижу, как она плачет. Слезы падают с ее бледных щек, чтобы остаться на моей футболке напоминанием. Не давая забыть о дне, который запечатлел нас, разбитых и потерянных. Мама утыкается носом мне в грудь и содрогается от душевной боли. Она знает: я думаю о поисках родной матери.

Всю ночь я размышляю, каким станет дом, если мама останется одна. Будет ли он напоминать ей о счастливых днях? Или станет хранилищем страданий и потерь?

Череда несчастий преследует нас со смерти отца. Теперь уже, как оказалось, не моего родного отца. Это его уход спровоцировал болезнь Кайла. Брат невероятно тяжело перенес новость об аварии, в которую попал Виларес. Как ни боролись за его жизнь врачи, в конечном счете они были вынуждены произнести известную и беспощадную фразу, а мы – как-то ее принять.

* * *

– Покружи еще! Пожалуйста, пап! – кричит Кайл.

В саду уютно. Жужжат пчелы с оранжево-черными брюшками, машут изящными крыльями бабочки, в траве ползают яркие гусеницы. От насекомых не оторвать глаз! Я не перестаю хлопать ресницами от изумления. На улице невероятная жара, поэтому я устроился в тени у раскидистого дерева. Здесь хорошо – легкий ветерок обдает со всех сторон.

Из домика, который родители сняли на лето, веет ароматом жареной индейки. Мама готовит ее в тысячный раз. Иногда кажется, что это единственное блюдо, которое она умеет делать. Мы с братом и папой в ожидании обеда резвимся во дворе.

– Эй, – папа плюхается рядом, – а почему именинник не бегает с нами?

– Разглядываю насекомых.

Он оглядывается. Затем ловко хватает муравья и подносит к моему лицу.

– Смотри, какой трудоголик!

Неохотно гляжу на муравьишку. Не очень хочется разговаривать с папой после того, что я услышал утром. Я все вспоминаю их с мамой беседу и пытаюсь понять, что она значит.

Папа не любит меня?

* * *

– Я не понимаю тебя, Виларес. Ты так хотел ребенка, ты клялся, что для тебя не будет никакой разницы. Но потом!..

Мама повышает голос на папу. Они закрылись в ванной, но их все равно слышно. Неужели скрывают что-то от нас с братом? Я встаю за дверью и подслушиваю, как хулиган. Впрочем, меня всегда так звали в детском саду, а сейчас и в школе.

– Эмбер, – шипит папа, – я не отказываюсь от своих слов. Но нужно время.

– Время? – Мама смеется, но смех у нее какой-то злой. – Прошло двенадцать лет. Кого ты пытаешься обмануть? Я вижу, как ты относишься к Кайлу и как к Тресу.

– Я стараюсь, Эмбер. Очень жаль, что ты не замечаешь.

– С рождением Кайла ты изменился, вот что я замечаю.

Слышатся всхлипы мамы. Мне становится страшно.

– Я не знаю, как тебе объяснить, но связь…

Что-то жжет в груди.

– Эмбер, у нас какая-то особенная связь с Кайлом, с Трестеном ее нет.

– В отличие от тебя я люблю их одинаково, Виларес. И мне все равно, кто из них кто. Они оба – мои сыновья.

– Наши сыновья, Эмбер. – Голос папы приобретает твердость. – Но это сложно. Все так сложно!

– Будь добр, хотя бы сегодня, в его день рождения, сделай вид, что любишь их одинаково.

Замок щелкает, и я бегом направляюсь в спальню, чтобы меня не поймали. Значит, папа любит Кайла больше, чем меня? Ну конечно. Я ведь не такой маленький. Мне уже двенадцать. Малышей всегда любят сильнее.

* * *

Мы все еще сидим на траве и смотрим на муравья. Кайл ползает неподалеку от нас и щипает зелень пальчиками.

– Ты чего задумался? – вдруг спрашивает папа. – Над тем, почему он трудоголик?

– Да что в нем такого? – отвечаю я с раздражением. Бабочки, пчелы, жуки – все интересные, но что взять с простого муравья?

– Погляди, что у него на спине.

Старательно всматриваюсь и вдруг замечаю соломинку на спине у муравьишки. Зачем она ему?

– Муравьи строят домики, как и мы. И посмотри, какой он сильный. Совсем маленький, а носит на себе такой груз. У муравьев большие семьи, и он помогает в строительстве.

Я вслушиваюсь в слова папы про маленького муравья, понимаю его восхищение и окончательно убеждаюсь. Он точно не относится к нам с братом одинаково.

– А если бы муравей был большой, ты бы тоже так восхищался им? – Злюсь. Сбрасываю насекомое с ладони отца и встаю.

Папа непонимающе пожимает плечами. Он не отвечает, но мне и не нужны его слова. Я все и так уже знаю.

* * *

Отношения с отцом были сложными все мое детство. От мамы я чувствовал больше тепла. Вечно пытался найти причину, почему папа так небрежно ко мне относится. Искал ее в себе, своих поступках, но нашел, только узнав секрет, который родители хранили столько лет.

Я не родной. Я чужой для них ребенок. В этом и заключается вся проблема.

Мама призналась спустя неделю после смерти брата. И меня тогда волновал вопрос – почему не после папиной аварии? Но теперь я могу только догадываться. Ведь это уже ни на что не повлияет. Главное – правда открыта голове и сердцу.