Kitobni o'qish: «Мальчик, который нарисовал Освенцим», sahifa 3

Глава 4
Ликвидация

1943

С последней зарей февраля 1943 года началась тотальная ликвидация остатков еврейской общины Берлина. Ее представителей из других районов и окраин уже либо переселили в столицу, либо депортировали, поэтому начавшаяся операция означала конец немецкого еврейства. Из-за наплыва «добровольцев» с востока работы на важных военных предприятиях стало меньше, и поводом для отсрочки она послужить уже не могла.

Каждый второй еврей по документам уже сменил место жительства на Люблин, Ригу или Терезиенштадт.

Последняя операция по зачистке началась с оцепления улиц и проставления галочек напротив фамилий в списках гестапо. Оставался только небольшой штат сотрудников для еврейской больницы, продовольственного центра и кладбища, чтобы они могли завершить все дела. Специальные подкрепления отрядов СС и грузовики стянулись в Берлин для большой финальной облавы. За разработкой и исполнением плана внимательно следило печально известное Командование СС Австрии, офицеры которого уже отрепетировали все на венских евреях.

…Мы выпрямились и замерли от внезапного громкого стука в дверь. Он не сулил ничего хорошего. Мысленно мы умоляли его затихнуть, но он все продолжался, только вскоре к нему добавились оскорбления. Бежать через черный ход было бесполезно. Пока я шумно хлопал крышками мусорных баков, чтобы история о том, будто мы спускались выбросить мусор казалась правдоподобной, мама открыла дверь.

Ворвавшийся в квартиру офицер СС ударил меня в челюсть. Лица его я не видел, зато слышал зверское рычание. За неповиновение приказу держать все окна в доме закрытыми офицер еще несколько раз сильно меня припечатал. Это была моя первая встреча с эсэсовцами, и никогда прежде уши и лицо у меня не болели так сильно.

Ключи у нас забрали, квартиру опечатали, и мы с мамой, спотыкаясь, медленно спустились по лестнице. Внизу уже ждал грузовик, а каждый из нас тащил по тяжелому чемодану.

– Heraus, schnell, schnell!²⁰ – яростно гудело позади нас эхо.

Нам предстояла долгая изматывающая поездка в поисках новых жертв. Пожилых людей, которые едва могли нести самих себя, не говоря уже о багаже, тащили по тротуару и грубо заталкивали в грузовик. Дети на улицах плевались в них. Остальные зрители, онемевшие от смеси удивления, стыда и злобы, провожали нас взглядом.

Через зазор в брезенте грузовика я смотрел на проносящиеся мимо картины. Оцепление вокруг разрушенной Прагерплац – напоминание о ночном авианалете. Над обломками целых кварталов все еще поднимался дым. Бомбежки наконец-то достигли той стадии, когда их приходилось воспринимать всерьез. Но ничто не могло отсрочить наш арест. Фашистский зверь был силен и крепок. И только на Восточном фронте его клыки кровоточили.

На исходе дня наш грузовик вместе с другими машинами остановился перед импровизированным лагерем для задержанных – одним из шести домов на Гроссгамбургштрассе²¹, переоборудованных под тюрьму. По иронии судьбы меня привезли к зданию бывшей школы: ее, вместе с домом престарелых и старинным кладбищем, закрыли, чтобы освободить место для нас. Переступив порог лагеря, мы превратились в заключенных. Наши личные данные заносились в бесчисленные картотеки, о существовании которых мы раньше и не подозревали. Нас готовили к последнему поезду, который отправлялся на Восток. В том лагере было, кажется, от пятисот до тысячи человек – остатки еврейской общины Берлина.

Охранниками там служили равнодушные берлинские полицейские. Нам ничего не оставалось делать, кроме как бродить по территории кладбища и ломать голову над планами побега. Мне казалось, что я смогу перелезть через стену, но для мамы это был не выход. А я даже не мог помыслить о том, чтобы оставить ее одну. И в любом случае последствия для нас обоих, если бы побег не удался, были бы крайне тяжелыми. И к тому же, как официальный «враг государства» и «недочеловек», за тем забором я бы долго не протянул.

На кладбище осталась нетронутой лишь одна могила. Окруженная проволочной оградой, она привлекала к себе задумчивые взгляды. Это было место последнего упокоения Моисея Мендельсона, известного иудейского философа. Многие из нас черпали вдохновение в воспоминаниях о былой славе: может быть, учение великого мужа все же восторжествует?

В лагере создали комитет, чтобы собирать просьбы тех, кто хотел найти своих родных и воссоединиться с ними. До командующего офицера полиции доходили единичные донесения с этими просьбами, большинство из них отклонялись, но заключенные понимали, что это последняя надежда. И продолжали писать.

Больше всего шансов на освобождение было у евреев-полукровок и граждан нейтральных государств. Любые другие попытки обмануть прирожденных садистов из полиции и гестапо были тщетны и опасны. Переполненные тюремные подвалы отлично справлялись с задачей нагонять на нас страх.

За подтасовку фактов грозило серьезное наказание. Я взглянул на свою карточку: арийцев в моем роду не было, шансов на то, что за меня заступится иностранное правительство, как и денег на подкуп – тоже. И тут я понял, что у меня остался единственный козырь: я умел хоронить покойников. Но для начала нужно было убедить маму. Она согласилась, и я подошел к последнему еврею из Апелляционного комитета, раввину Мартину Райзенбергу, который иногда произносил речи на похоронах.

– Да, – воскликнул он устало, – я видел тебя раньше. Ты один из садовников. Вот только не думай, что незаменим, ты и могилу вырыть не сможешь.

Собрав всю решимость и волю в кулак, я пообещал, что сделаю все, что потребуется. Я не знаю, почему он передумал. Может, все дело было в моем здоровом и загорелом лице, ведь я не был похож на еврейских мальчиков, погруженных в книги, которых раввин видел во время ежедневных походов в синагогу. Но тон его голоса изменился.

– Я проверю, сколько рабочих сейчас трудится на кладбище. Возможно, им понадобятся сменщики. А что насчет твоей семьи?

– У меня только мама, – ответил я.

Он остановил на мне испытующий взгляд, и наши глаза встретились. Так продолжалось несколько долгих секунд.

– Хорошо, если вы только вдвоем, то я попробую.

Последовавшие затем часы были настоящей душевной пыткой. Воображаемый свет надежды противостоял осязаемой тьме грядущего. Отчаяние брало верх. И наконец-то комендант вызвал меня к себе.

Я щелкнул каблуками в попытке воспроизвести немецкое военное приветствие и встал, вытянувшись по струнке, чтобы казаться старше, чем был на самом деле. Адъютант рассказал, чем я могу быть полезен Третьему рейху, а когда он закончил, пухлый раввин в очках подтвердил его слова.

– Работник кладбища, незаменимый для ухода за могилами.

– Да-да, – ухмыльнулся один из присутствующих немецких офицеров. – Работы у этого отродья будет хоть отбавляй.

Небрежным движением руки комендант показал, что мне немедленно следует развернуться и выйти.

Мы с мамой схватили чемоданы, документы об освобождении и спешно покинули лагерь, пока гестаповцы не передумали. Прежде чем мы вышли за ворота, полицейский сверил наши лица с фотографиями на регистрационных карточках. Извиняющимся тоном он заметил:

– Какое упущение: мы не знали, что вы брат и сестра.

Серая улица была так мучительно близка, свобода манила нас. Мы не стали задерживаться.

– Ничего страшного, – ответил я, – мы обойдемся без исправлений.

Стальные ворота распахнулись, и мы быстро зашагали к углу соседней улицы. Мы избежали верной депортации, и чувство свободы было поистине ни с чем не сравнимым. Но это, разумеется, вовсе не означало, что нам ничего не грозит. У нас были бумаги, в которых говорилось, что нас освободили, но они не защищали от повторного ареста. Мне предстояло раздобыть где-нибудь документы, обеспечивающие настоящую свободу.

Я позвонил в единственную оставшуюся организацию еврейской общины на Ораниенбургерштрассе и заявил о своих правах. Поначалу они не хотели подтверждать, что я был ценным работником, поскольку мое имя не значилось в их списках. После дискуссии на повышенных тонах служащий все же согласился внести меня в список работников кладбища Вайсензее.

С этим статусом появились привилегии, которыми раньше пользовались только осведомители, помогавшие гестапо производить аресты. Взамен на торжественное обещание регулярно являться на работу, не обращая внимания на воздушные налеты или проблемы личного характера, мне выдали особый значок и кипу подписанных и проштампованных документов. Помимо желтой Звезды Давида на груди, на рукаве у меня теперь виднелась красная повязка с надписью Ordner²² и специальным номером. Но я думал только об одном: мне удалось перехитрить гестапо.

Вопреки всем предписаниям мы брели по затемненному Берлину к нашему далекому дому на Шпеерштрассе. К утру мы добрались до места и разбудили вахтера. Его лицо выражало удивление и разочарование, ведь он был абсолютно уверен, что видит евреев в последний раз.

– Что? Вас отпустили? В такой час? Они что, все возвращаются?

Внимательно изучив наши документы, он неохотно отдал нам ключи. Было ясно, что он хотел бы видеть перед собой богатых, дающих щедрые чаевые евреев, а не таких нищих, как мы с мамой.

Сорвав с двери гестаповские печати, мы наконец-то смогли провалиться в глубокий и мирный сон. Отныне нашим кредо стала «совершенная неприметность».

На другой день, проснувшись по будильнику в пять утра, я снял с одежды все опознавательные знаки и сел в трамвай, идущий к кладбищу на другом конце города. Когда я только пришел работать на Вайсензее, там трудились 400 подростков. Теперь остались только шесть рабочих, которым удалось избежать депортации. Мой долг был отдать этой работе все силы.

Спустя некоторое время к нам присоседились еще несколько евреев-полукровок²³, среди них были и подростки. И хотя я не был самым маленьким, я был самым юным. Работа была тяжелой, но ни в коем случае нельзя было прогуливать и подводить остальных.

Мы привыкли каждый день выкапывать в среднем по три могилы глубиной почти 2 метра. Иногда края ямы обваливались, и мы оказывались погребены по пояс. Жертв, с ног до головы покрытых черной землей, приходилось извлекать на поверхность. В такие моменты нам было весело.

У меня были большие деревянные сабо, кирка, лопата, фиксированная минимальная производительность и еженедельная зарплата. И частенько для такого рода работ требовалось трудиться сверхурочно.

Самоубийства совершались с частотой примерно 10 трупов в сутки. Мы были благодарны закону, запрещавшему лицам, не достигшим 21 года, ухаживать за покойниками. Поэтому помогать переталкивать катафалк или идти за ним вместо скорбящих родственников нам приходилось нечасто. Почти все они теперь отсутствовали или, что было куда более вероятно, сами недавно проследовали тропой, по которой этот мир покидали их близкие.

Если время позволяло, мы помогали закапывать свитки Торы, как того требуют религиозные обычаи. Синагоги со всей Германии присылали их на кладбище Вайсензее, чтобы спасти от неминуемого сожжения. Хранить эти богато украшенные свитки, какими бы ценными они ни были, было уже некому. Сотни были сложены в большой общей могиле и преданы подобающему погребению. Так закончилась целая эпоха.

Нежданные гости слетались на кладбище в виде сброшенных во время ночных авианалетов бомб, предназначенных для близлежащих промышленных объектов и поражавших самую бессмысленную цель – город мертвых.

Несколько девочек, большинство которых были еврейками лишь на половину, вернулись и теперь ухаживали за цветами в садах. Это позволяло продавать цветы тем, кто мог себе позволить купить такую роскошь, и помогало облегчить финансовое бремя управления кладбищем. С ними работал военнопленный поляк, с которым мы все вскоре подружились. Мы учили его немецкому и кормили тем немногим, что могли собрать. Он был простодушным, искренним и платил нам за доброту смелыми рассказами о своей родине.

Вдали от ежедневной кладбищенской рутины было непросто придумать, чем заняться одинокими вечерами. Может, я и был ребенком, но понимал все отчаяние нашего положения. Мы не имели ни малейшего представления о том, где находятся наши родственники и друзья. Опасались худшего. Я не мог повидаться с товарищами по работе, потому что они жили далеко и поездки были слишком опасными. А мама тем временем меняла наше последнее постельное белье на необходимый маргарин.

Мое одиночество немного скрашивал самодельный радиоприемник. Ему для работы не требовалось электричество, а все запчасти: наушники, кристалл, конденсатор и катушки были украдкой приобретены мной по отдельности. Провод, который я протянул по полу через всю комнату, служил вместо антенны. Я страшно гордился, когда впервые расслышал человеческую речь в треске радиопомех.

Больше всего я любил лежать на кровати в наушниках и сканировать радиоэфир. Однажды вечером меня ждал сюрприз – передача на английском, но хоть я и владел языком на хорошем школьном уровне, мне удалось разобрать только нацистские лозунги, и я очень расстроился. Должно быть, вещание шло из Берлина.

Постепенно я понял, что вопреки всему тому, во что меня заставляли верить прежде, нацизм был не просто монополией Германии, это был идеал, который завоевывал все новые территории. К своему глубочайшему удивлению, я узнал, что у нацистов есть множество сторонников даже в тех странах, с которыми они воюют.

Жизнь становилась все сложнее. Наши особые продуктовые карточки нужно было обновлять, и большинство евреев старались избежать этой процедуры, чтобы лишний раз не напоминать властям о своем существовании.

Не имея возможности выжить только за счет продуктов с черного рынка, мы отправились в опасное путешествие в продовольственную контору на Вартбургплатц. Нацисты были людьми расторопными, и любая печать со свастикой автоматически придавала документу законный статус. Поэтому нам пришлось захватить с собой богатую коллекцию документов для их тщательного изучения.

– Мы думали, что в округе больше нет евреев, и карточки для них не доставали, – пропищала младшая служащая.

Однако после долгих уговоров руководство все же смягчилось и позвонило в головной офис, чтобы спросить, следует ли выдавать продовольственные карточки неарийцам, чье присутствие рейх, по-видимому, одобрил.

Последовали еще звонки с целью проверки истинности наших притязаний. Стояло раннее утро, и нацистская бюрократия все еще зевала и не могла переключиться на что-то новое в потоке рабочего однообразия. Не желая идти наперекор официальным распоряжениям, в конце концов нам выдали драгоценные наборы цветных продовольственных карточек. Это сулило еще несколько месяцев доступа к таким жизненно важным продуктам, как хлеб, мука, картофель, варенье, сахар и маргарин.

Позднее мы узнали, что вскоре после нашего ухода поступили инструкции прекратить выдачи продовольственных карточек евреям и арестовывать тех, кто будет за ними приходить. Удача улыбнулась нам. Теперь у нас с мамой были необходимые продукты и еще немного времени.

Но, несмотря на эту отсрочку, беды шли за нами по пятам. И теперь они подобрались к нашей жилплощади в полторы комнаты.

– Ну так и что ж, не моя вина, что гестапо арестовало остальных жильцов и опечатало двери, – сказал наш арендодатель. – Раз уж теперь вы живете здесь вдвоем, то платите аренду за всю пятикомнатную квартиру.

Мы и без того с трудом собирали деньги на аренду, так что выбора у нас не было, и пришлось съехать. Ева-Рут, с которой мы вместе работали, и ее мама Лотта предложили нам с мамой комнату в своем доме на Констанцерштрассе. С чемоданом в каждой руке мы и переехали.

Новый район, недалеко от фешенебельного бульвара Курфюрстендамм, кишел элегантными откормленными снобами. Это было место встреч зажиточных немцев и фашистов, приехавших из-за рубежа. Роскошные отполированные машины курсировали между кафе-мороженым, фешенебельными ресторанами, табачными лавками для истинных ценителей, салонами красоты и продавцами редких цветов. Оказавшись на Берлинском Вест-Энде в 1943 году, можно было забыть, что где-то идет война.

Однажды на кладбище в глубине кучи мусора что-то зашевелилось. Это нечто было больше собаки. Девочки из кладбищенской цветочной лавки умоляли нас посмотреть, что там такое.

Вооружившись палками, мы по-военному строем выдвинулись к высокой кирпичной стене, куда сваливались отходы с кухни. Из вонючей гниющей кучи на нас поднялось существо в рваной оливково-зеленой униформе. Его лохматую голову прикрывала фуражка, деревянные сабо были надеты на босу ногу. В трясущихся руках этот человек сжимал гнилую репу.

В ответ на лай наших приказов он поспешил спрятаться за кучей мусора. Внезапно один из ребят крикнул:

– Гляньте на его спину! Большие черные буквы SU. Что это значит?

– Точно. Это значит «Советский Союз», – ответил смышленый мальчик, который без труда различал все последние марки автомобилей и самолетов. – Это там, где живут недочеловеки.

Но СССР в союзе с Британией воевал против Гитлера, поэтому мы решили пригласить того, кто сможет расспросить этого человека более дружелюбно.

Мы быстро разыскали работника, который немного знал польский, и с его помощью неуверенно выслушали объяснения незваного гостя. Он был русским солдатом. На ломаном английском работник, как мог, объяснил:

– Солдат-капут – он работать много, есть мало – он бежать – другие русские бежать и их застрелить – немец плохой – еврей друг – он не есть два дня – он голодать.

Представить этого высокого человека крепким солдатом, одетым в форму солдата, славно марширующим на параде где-то в далекой-далекой России, а потом вступающим в бой с нашим общим врагом, было несложно. Этот солдат заслуживал нашего сочувствия. Он съел гнилую репу, мы дали ему еще еды, пожелали удачи, и затем он поспешил скрыться.

Но наше отчаянное положение никак не могло изменить тот факт, что я был мальчишкой, будущим мужчиной. И именно Ева-Рут, с которой мы вместе работали и жили в одной квартире, пробудила во мне первый интерес к сексу.

Пышногрудая, светло-рыжая девушка, которой еще не исполнилось четырнадцать, прониклась ко мне симпатией.

– Не входи, на мне только кимоно, – иногда кричала она. – Мы в квартире одни, не будь таким противным.

Через несколько минут она продолжала флиртовать со мной, громко объявляя, что на ней почти нет одежды. Я наивно ждал ее у закрытой двери. В силу возраста я не понимал ее намеков и наградой мне были упреки в неуклюжести. Мы поддразнивали друг друга, лежа бок о бок на диване, не в силах перейти к чему-то большему.

Чем сильнее я восхищался ее телом, тем больше ненавидел ее душу. Ее высокомерие и предубеждения были отвратительны. Сочувствовать товарищам негерманского происхождения было ниже ее достоинства. Порой ее упреки летели в меня, и тогда я превращался в «презренного еврея с Востока».

Все ее развитие, как и развитие большинства немецких евреев, укладывалось в три слова: Deutschland über alles²⁴. Соответствие общепринятым стандартам – это все, что волновало Еву-Рут. Высокомерие образованного человека могло быть уместным в более спокойной и безопасной обстановке, но в то время оно был совершенно не к месту. Упорядоченный немецкий образ жизни рушился на глазах. И не было никакого смысла цепляться за воспоминания о нем.

Одним июньским воскресным днем 1943 года к Еве-Рут на чай пришел гость. Дружелюбный и хорошо одетый человек вежливо расположился как у себя дома.

Этот таинственный господин сказал, что он еврей, завербованный гестапо для поисков подходящих кандидатов для депортации. Удивительно, но он не объяснил нам, какими средствами гестапо заставило его исполнять эти предательские обязанности. Матери Евы-Рут Лотте он сказал, что немногие оставшиеся в Берлине евреи стали почти неуловимы и не стоят еще одной масштабной операции гестапо. Поэтому был разработан новый план – «арест за убеждения», их за чашкой чая проводили такие евреи, как он.

Я слег с гриппом и несколько дней не появлялся на кладбище. От нашего обольстительного, но вероломного гостя я узнал, что там прошла облава. Немногим товарищам по работе удалось скрыться через задние ворота кладбища.

На столе уже лежали ордера на арест Евы-Рут и Лотты. Мое имя в карандашном списке нашего гостя не значилось, но он заверил нас, что это лишь вопрос времени. Облава на последних оставшихся в Берлине евреев и полукровок была уже решенным вопросом.

– Чем сидеть дома и проводить дни в ожидании неотвратимого стука в дверь, лучше сдаться добровольно, – говорил он.

Мы не поверили и решили дать событиям идти своим чередом.

Вскоре арестовали Лотту и Еву-Рут. Мы с матерью еще два дня провели в пустой квартире, размышляя о будущем.

Мы обдумывали наше положение, которое час от часу становилось все более отчаянным. Никто не мог предсказать, как долго продлится эта война, а надежного укрытия у нас не было. Нашего имущества едва хватило бы на месяц нелегального существования. Ужасное осознание того, что все возможности свелись к нулю, означало одно: настало время принять решение. Я привык к тяжелой работе, а в рабочих лагерях Восточной Европы, о которых мы слышали, могло быть не так уж и плохо. Старательный работник даже мог обеспечить себе достойное существование. В конце концов появилась надежда на то, что мне удастся вновь добиться для нас с мамой освобождения. Мы решили сдаться добровольно.

И вновь с четырьмя неизбывными чемоданами наперевес мы отправились пешком через весь Берлин. Тремя месяцами ранее на углу той самой улицы в северном Берлине мы сорвали с себя Звезды Давида. Теперь нам пришлось вернуть их обратно. Шагая навстречу неизвестности, голодные, уставшие и испуганные, мы вернулись в центр задержания на Гроссгамбургштрассе.

Но теперь в этом последнем в своем роде транзитном лагере Берлина разместили самых разных заключенных. Пеструю и неунывающую тюремную толпу составляли в основном полуевреи, пойманные «нелегалы», общинные работники и старики. В комнатах, где почти не было ни еды, ни воды, нас жило по 12 человек, но вопреки всему в них установилась атмосфера неубиваемой надежды.

С немецкой фермы, которую превратили в тюрьму, привезли группу молодых сионистов. Каждый вечер они организовывали дискуссионные группы, напевали сентиментальные мелодии и даже танцевали Хору²⁵. Источник их энтузиазма был за пределами моего понимания, как и техника их веселых танцевальных па.

В танцевальном клубе собирались авантюристы, желавшие пофлиртовать. Среди них были и охранники, и девушки, которые надеялись, что правильные знакомства помогут им выйти на свободу. Ева-Рут тоже нашла там себе нового друга. Он был не таким наивным, как я, и вскоре она, под открытое неодобрение обитателей лагеря, перебралась жить к нему в камеру. Я ревновал, чувствовал себя покинутым и отчаянно нуждался в собеседнике.

Всеобщее сострадание вызывали немногочисленные польские евреи, бежавшие из так называемых «концентрационных лагерей». Эти люди с Востока из раза в раз повторяли свои истории с таким пылом, что лишь немногие считали, будто они преувеличивают.

Из толпы выделялся один человек. Подавленный, дерганый юноша в ужасном состоянии, который утверждал, что ему удалось сбежать из лагеря под названием «Освенцим». Считалось, что это рабочий лагерь в Силезии. Неизменное волнение и отсутствие самоконтроля во время рассказов подрывали доверие к тому, что этот парень говорил. Обвинения в адрес западной цивилизации казались притянутыми за уши и бездоказательными. Все это вызывало только раздражение. Мы никогда прежде не слышали ни об Освенциме, ни о концентрационных лагерях, поэтому воспринимали его рассказы даже не как безосновательные обвинения, а как богохульство.

Нас всерьез начали готовить к отъезду. Стариков и ветеранов войны посылали в Терезиенштадт, остальных – на восток. Куда? Мы не знали. За раздачей идентификационных номеров и минимального сухого пайка последовала лекция о том, как нужно вести себя в поездах. На другое утро мы сели в грузовики, которые привезли нас на товарную станцию берлинского вокзала Штеттингер.

К паровозу был прицеплен пассажирский вагон, в котором ехали охранники, а следом тянулся состав из примерно десяти закрытых товарных вагонов. Вдоль насыпи выстроились часовые, сжимавшие в руках автоматы. С крыши последнего вагона на нас был нацелен пулемет.

Мы с мамой старались держаться вместе, и нас затолкали в вагон с двадцатью другими заключенными.

Пол был выстлан соломой, а окна заменяли четыре заколоченных вентиляционных отверстия, и на протяжении всего путешествия на восток нам предстояло делить одно санитарное ведро на всех. Мы не без труда устроились между чемоданами. Я отыскал на стене надпись на французском языке: «40 человек или 8 лошадей»²⁶. Нас очень волновало, к какой категории груза относимся мы.

Затем поезд тронулся. В качестве последнего дерзкого вызова родному Берлину наши смятенные души, собравшись с последними силами, затянули песню прощания. По мере приближения к черте города высокие трубы фабрик, указатели на восточный пригород и темные силуэты в сгущающихся сумерках постепенно отступали. Переполненный город накрыла пелена молчания, и его затемненное «я» уже не в силах было поднять взор на своих уходящих детей. Возможно тем, кому не суждено было увидеть город вновь, он печально кивнул на прощание. Для меня же Берлин остался чужим и холодным. Может, ему тогда стало стыдно за себя и наше тяжкое положение?

Мы удалялись от границ Германии, а стук колес убаюкивал нас, нагоняя неприятные мысли. Мы покидали потерянный для нас мир, тот мир, что потерял сам себя.