О природе вещей

Изучаем прошлое, восстанавливаем настоящее, сохраняем для будущего, помогают нам и такие древние книги и книги вообще в том числе.

По бездорожным полям Пиэрид я иду, по которым Раньше ничья не ступала нога. Мне отрадно устами К свежим припасть родникам и отрадно чело мне украсить Чудным венком из цветов, доселе неведомых, коим Прежде меня никому не венчали голову Музы. Ибо, во-первых, учу я великому знанью, стараясь Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий, А, во-вторых, излагаю туманный предмет совершенно Ясным стихом, усладив его Муз обаянием всюду.

Поведую я вам о знанье великом простыми словами. Атомов стройную суть вы поймете мгновенно. Чувств потаенную сущность раскрою пред вами, И о душе и уме расскажу непременно.

Ночной небосвод объясню, что над нами сверкает, Тайны морей я раскрою вам без суеверий, Я расскажу о животных и птицах что в стаях, Света природу поймете вы тоже, поверьте.

Что нами движет? Что движет природой? Телами? Как размножаются люди, растения, звери. Что происходит со скалами и с валунами, И от чего происходят красивые дети.

Тайн от меня у природы совсем не осталось, Я изучил, и познал, и раскрыл, обозначил. Я полюбил бесконечное мудрое знанье И потомкам его передать для себя я назначил.

Через 2000 лет ты мой труд понимаешь, И восхищаешься сим убедительным словом, Мною владела лишь страсть бесконечная к знанью. И эту страсть я тебе передал, мой потомок.

Нравится..."Румяный критик мой, насмешник толстопузый" (то есть скорее всего не был он ни румяным и уж точно не был толстопузым) бранит ни кого-нибудь, а Анаксагора, Гераклита (хотя это, думаю, скорее больше из-за раздражения от непонимания "темных истин" последнего) и мистика Эмпедокла, по-сократовски прибедняясь на счет своих возможностей и бедности латинского языка, но ведь талантище же, чего ж там! Выразить такой поэзией сухую натурофилософию, да так точно и ясно, что сам Эпикур не смог бы объяснить яснее прозой:

Скорость присуща телам основным при движеньи в пространстве. Утром, когда от зари по земле разольётся сиянье И, запорхав по лесам и по зарослям, пёстрые птицы В воздухе нежном везде заливаются звонкою песней, Видишь, с какой быстротой восходящее солнце внезапно Всё облекает кругом потоками яркого света! В этом мы можем всегда совершенно легко убедиться, Но и тот жар, что идёт от солнца, и свет его ясный Не в пустоте совершают свой путь; и двигаться тише Свет принужден, пока он рассекает воздушные волны. Не в одиночку идут и жара отдельные тельца, Но подвигаются, все сплотившись и скучившись вместе; А потому и назад яруг друга они отвлекают, Да и преграды извне заставляют их двигаться тише. Первоначала же все, которые просты и плотны, Чрез пустоту совершая свой путь, никаких не встречая Внешних препятствий, одно составляя с частями своими И неуклонно несясь туда, куда раз устремились, Явно должны обладать быстротой совершенно безмерной, Мчась несравненно скорей, чем солнца сияние мчится, И по пространству лететь во много раз дальше в то время, Как по небесному своду проносятся молнии солнца.

Гимн материализму и рационализму, то так возвышено, образно и музыкально, то остро и пронзительно ясно как теорема - уж мало что осталось от всех этих древних теорий, и может и не так уж неправы были греческие старики Гераклит и Анаксагор, но поэтический гений - если не подтверждение, то в любом случае оправдание любой метафизики.

«Из ничего не творится ничто по божественной воле», – вот первый принцип природы, изложенный в поэме Тита Лукреция Кара «De Rerum Natura» – «О природе вещей». Поэма написана в поздние годы существования Римской Республики – в I веке до нашей эры, и выражает своего рода «символ философской веры» римлянина, крепко стоящего на земле, руководящегося здравым смыслом и не склонного к мистическим озарениям и религиозному экстазу. Такой римлянин взял от греков всё самое жизненное, твёрдое, практически полезное – как в хозяйствовании и государственном строительстве, так и в искусстве жить.

«Ничто не возникает из ничего», и божественная воля тут бессильна. Да, боги существуют, но они не внешняя по отношению к миру субстанция, а имманентная ему, и не могут римские боги как персонифицированные природные силы по собственному произволу совладать с материей, которая пребывает от века и не исчезает в веках. Она непрерывно меняет форму, не убавляясь и не прибавляясь, и это движение затрагивает лишь внешние проявления материи, но не её субстанциальную основу. Субстанция же её – это твёрдые атомы, плывущие в пустоте, открытые к комбинациям и рекомбинациям, которые суть перемены формы, но не содержания. А пустота есть лишь «хранилище» атомов и образованных от них предметов, но не их прародительница, и из самой пустоты ничего возникнуть не может: «ничто не способно возникнуть из ничего».

Не случайно, видимо, римская культура сначала считала иудаизм тёмным восточным суеверием, а потом так долго противилась христианству, которое взяло у иудаизма ключевой элемент космогонии: из ничего можно сотворить нечто, нужна лишь воля Бога. Для Него нет ничего неподвластного, и его всемогущество открывает дорогу чуду – нарушению любых закономерностей. Чудо – это триумф воли над законом, но законническая римская душа не могла терпеть такой произвол, она хотела видеть торжество закона во всём, даже в деяниях богов, торжество, позволяющее всему сущему действовать автономно – то есть без вмешательства свыше, как каждая провинция действует по римскому закону, но без мелочного вмешательства самого Рима. Только так создаётся единое универсальное пространство, равное себе в каждой точке.

«Почему не была в состоянии природа сделать такими людей, чтобы вброд проходили по морю?» – доказывает Лукреций неизменность природы и отсутствие в ней места чуду. Из семян растений вызревают те же растения, животное рождает животное только своего вида, юноши не превращаются сразу же в стариков, а люди не ходят по воде… Этими и десятками других соображений обосновывает Лукреций постоянство и законосообразность природы, устроенной из атомов и пустоты, и предвосхищает научное представление о природе более чем на полторы тысячи лет.

Но самого поэта волнует не столько наука о природе, в его время невозможная иначе как спекулятивное, умозрительное знание, сколько наставление гражданину, его добродетель и душевный покой. Поэтому Лукреций продолжает: не только ничто не появляется из ничего, но и «ничто не обращается в ничто». Не допустит природа полной гибели вещей, они только разлагаются «на основные тела», то есть на атомы, а затем собираются опять воедино. Поэтому творчество природы зиждется не на божественном произволе и не на милости, а на рекомбинации тех же элементов. Форма разрушается, форма созидается, и нет среди «новых» форм прихотливой причуды богов, а есть лишь повторение уже известного, до поры до времени спящего в семени.

Лукреций думает, что в этом состоит утешение для человека: ты переходишь от старости в ветхость, и жизнь утекает из тебя, и отправляются твои атомы в путешествие по временной бесформенности, но затем возвращённые тобой природе атомы обретут новую форму через бесчисленные сцепления, и живое возродится, и ты хотя бы в ничтожной степени, но возродишься тоже. Так что не бойся, человек, ведь если смерть – это «истребление материи», то «как и откуда тогда возрождает Венера животных из рода в род»? «Откуда ключи и текущие издали реки полнят моря», «откуда эфир питает созвездья»? Так что «наливаются злаки взамен, зеленеют листвою ветви дерев», и «расцветают кругом города поколением юным». Только тебя, человек, в твоей индивидуальности больше не будет.

И это самое слабое и в то же время самое величественное место в учении Лукреция и вообще античных этических систем – эпикуреизма, кинизма, стоицизма. Что лично мне до всех этих ветвей, и зверей, и людей, и морей, и даже созвездий, если моя неповторимая личность сгинет в этих сцеплениях атомов без следа и остатка? Так может спросить любой, и так спрашивают многие. И Лукреций не уходит от ответа, напротив, в этом и кроется центр всей его этики: он возглашает идеалом атараксию – невозмутимость, спокойствие, хладнокровие перед лицом жизни и смерти, он требует от человека стать мудрецом, отвергающим эгоистический по своей сути страх смерти. Не обходится и без софистических уловок: зачем, мол, бояться смерти, ведь когда она есть, то тебя уже нет, а когда ты есть, то нет смерти. «Смерть – это то, что бывает с другими» – скажет по схожему поводу Бродский через две тысячи лет.

Да, не все могут быть невозмутимыми мудрецами, готовыми встретиться лицом к лицу с небытием и отправиться в далёкое путешествие по мировой пустоте в ожидании счастливого сцепленья. Вот почему, видимо, христианство в итоге победило: оно не обещает сохранения материи в веках, оно обещает сохранение личностного начала – моей собственной, моей индивидуальной и неповторимой души, хотя и ставит это не под власть закона, а под власть божественного решения.

Возможно, поэтому сочинение Тита Лукреция Кара растворилось в мутном море позднеантичной и раннесредневековой истории Запада, и было снова обретено только в 1417 году в одном из немецких монастырей благодаря усилиям итальянского гуманиста и собирателя античных рукописей Поджо Браччолини. Наступала новая эпоха, требовались обоснования новой, материалистической картины мира, уже отдалённо маячившей на историческом горизонте, и поэма «О природе вещей» появилась из небытия, как возрождённое тело из природной бесформенности, как нельзя кстати. Появилось как будто для того, чтобы снова поставить человека один на один со слепой природной стихией и лишить его надежды на вечное бытие своей глубоко индивидуальной души. Ты снова должен стать мудрецом, человек, ведь пред тобой не вечность, а пустота.