Kitobni o'qish: «Беседы со специалистами»

© ООО «ЛОГОМАГ»

От автора

Дорогие коллеги, друзья!

В этих записках то, что мои память и душа сочли вашего интереса к профессии. Дело наше, действительно, удивительное, где мысль и чувство сплелись воедино! Чтобы чего-то достичь в нем нужно и понимать существо дела, и быть к нему причастным всем сердцем. Голова моя, как я надеюсь, что-то поняла, а сердце потребовало, чтобы я поделилась этим с вами.

Пройденный мною долгий путь наполнен событиями и незабываемыми встречами с выдающимися людьми, значение которых для науки, практики и жизни в целом переоценить трудно. Кроме того, память побудила меня поделиться с вами тем, что хранится в ее островках, где обитают не столь именитые, но бесконечно дорогие друзья – сокурсники по институту, соратники по работе, пациенты. Обо всем этом – беседы.

Неожиданно моя жизнь сложилась так, что я вдали от тех, кому можно поведать мои думы о профессии, рассказать о замечательных встречах и личностях, с которыми посчастливилось рядом работать или соприкасаться по разным поводам. Среди них и кумиры, и Учителя, и сотрудники-друзья, и пациенты. В этой книге я написала о том, что сохранилось в памяти. Наверное, это и есть самое яркое и что имеет непосредственное отношение к профессии.

Соскучившись по общению с единомышленниками, дорогим моему сердцу людям, я решила говорить с ними на расстоянии. Желание теплоты и доверительности обусловило выбор стиля этой книги – беседы. Беседа допускает свободу изложения, отступления и вставки. Вот я и воспользовалась этим. Понимая, что беседа – это диалог, а в записках он отсутствует, оставляю это название, так как, хорошо зная каждого, о ком пишу, включая и тех, кто, увы, уже на том свете, я буквально слышу их комментарии (ответы). Вот вам и беседа!

Невозможно передать те чувства, которые охватывали меня во время изложения разных историй, составивших содержание этих бесед: и радость, и грусть, и умиления, и сожаления – все краски и оттенки эмоций пережила я за то время, пока писала эти строки.

Некоторые эпизоды моей жизни совпадают с теми, которые я поместила в другую книгу, тоже написанную здесь, в Америке, она называется «Между нами…» и представляет собой семейную хронику. Ведь некоторые страницы жизни одинаково важны и для описаний истории семьи, и для освещения всего, что относится к профессии.

Прошу извинения за то, что не все имена, а особенно отчества, помню. Пришлось в ряде случаев их опустить. К тому же многих из тех, о ком пишу, я привыкла называть уменьшительными именами, и по-другому обозначить их в тексте оказалось трудно.

Выражаю свою благодарность всем, кого заинтересует то, о чем написано в моих «Беседах». Внимание к тому, что рассказано, сделает меня счастливой. И, это прошу поверить, не пустые слова. Это правда.

С благодарностью всем вам и судьбе -

Ваша Татьяна Визель

Институт

Выбор профессии

Как выбирается профессия? Вопрос этот, что называется, на засыпку. Некоторым счастливчикам везет. У одних из них генетика такова, что они без всяких трепыханий и вариантов чувствуют безоговорочное желание продолжать дело предков. Другие точно знают, что могут заниматься только этим и ничем другим – в основном, это гении, пришедшие в наш мир с «заданием» свыше. В гораздо более сложном положении те, кто должен самостоятельно выбрать свой профессиональный путь, не имея врожденной «заданности» к чему-то, но имея возможность обучиться разному.

Молодой человек часто думает, что способен к тому, что в школе давалось ему лучше всего. А ведь школьные успехи во многом зависят не от врожденных способностей, а от учителя. Направленность интересов определяется именно отношением к учителю как к профессионалу и человеку, а не склонностью к предмету. Дело в том, что каждый обычный человек в рамках школьного курса способен к успешному усвоению любой дисциплины. К тому же, в каждой из них, действительно, есть много интересного. Поэтому и может произойти неправильный выбор профессии. Кто-то способен позже изменить ситуацию, а кто-то, и таких большая часть, продолжает тянуть лямку всю жизнь. Правда и то, что нередко срабатывает привычка, которая в народе называется «стерпится – слюбится». Ведь то, к чему привыкаешь и во что вникаешь, открывает перед тобой свои тайны, а они, как правило, увлекают. Однако, хочется все же, ступить на свой профессиональный путь сразу: как можно более точно и с минимальными потерями. «Постарайтесь получить то, что любите, иначе придется полюбить то, что получили”, – сказал Бернард Шоу. Так-то оно так, только вот не всегда понятно, что именно нравится и полюбится потом на долгое время. Как же быть? Наверное, однозначного ответа нет. Очевидно, самое важное здесь – везение или тот самый случай, который следует понимать, как непознанную закономерность. Расскажу, как это было у меня.

Я всегда была любознательной. При полном отсутствии любопытства к бытовым вещам, проявляла неподдельный интерес к вопросам нравственного порядка, а также к вечным загадкам и истинам жизни. Учиться я очень любила, причем, по всем предметам. Была круглой отличницей. Однако более всего меня влекла словесность. Так случилось, что пословицу «на ловца и зверь бежит» прочувствовала самолично. В 9-м классе, не знаю какими, но точно неисповедимыми путями, в мою, ничем не выдающуюся школу, пришел необыкновенный педагог по литературе. Это был Петр Михайлович Третьяков, из тех самых Третьяковых, которые подарили Москве Третьяковскую галерею. Уже очень пожилой, но красивый, высокий, необычайно прямой человек в неизменном сером в клеточку костюме-тройке, он был совершенно из другого мира – мира героев русской литературы, к которому я к тому времени успела основательно прикипеть. Время от времени Петр Михайлович доставал часы-брегет на цепочке и смотрел, когда следует закончить одну часть урока и перейти к другой. Этот действо было совершенно удивительным для всех нас – кадр из кино или эпизод из какого-нибудь романа. Сами уроки были настолько нестандартны, настолько непохожи на все другое в школьных программах, что дух захватывало. Петр Михайлович никогда не проводил разбор образов, он очерчивал психологический портрет героев художественными средствами и спрашивал учеников, что они думают по тому или другому поводу. Такие понятия как кульминация, экзальтация, иллюзорность, экзистенциальность, интроверсия и пр. в школе никогда не упоминались, а Петр Михайлович сделал их понятными, привычными, спаянными с характерами персонажей. Излишне говорить, что я, будучи восторженной по природе, была влюблена в преподаваемую им литературу и в него самого, тем более, что пользовалась взаимностью. И это несмотря на мою еврейскую фамилию, а в девичестве я была – Моргулис. Причем, не Маргулис, как большая часть таких фамилий, а через букву О. Мой отец говорил мне, что эта ошибка переписчиков фамилий относится только к нашим родственникам, поэтому, когда я встречу человека с фамилией МОргулис, то должна считать его родственником.

Петр Михайлович выделял меня, хвалил и находил похожей на пушкинскую Татьяну. Это наполняло гордостью. Казалось, литература как профессия была мне уготована на всю жизнь. Я, действительно, решила поступать в МГУ на филологический, но все сложилось иначе. Не буду вдаваться в подробности, почему не попала в МГУ, и не только туда, куда хотела, но даже на историко-филологический факультет педвуза. Тут долгий разговор о разных перипетиях и казусах начала 60-х годов, включая антисемитские мотивы. Остановлюсь вот на чем. Я была зачислена в педвуз (МГПУ им. В.И. Ленина). Однако через некоторое время после того, как были вывешены списки, мне предложили уступить свое место абитуриенту, набравшему гораздо меньше очков, но имеющему то преимущество, что он только что вернулся из армии. Соглашаюсь я на это предложение или нет, никого не интересовало и мне предложили выбрать любой другой факультет в этом институте. Я совершенно растерялась. Как это другой? Нет уж, буду опять поступать туда, где изучают филологию, решила я. Тут на арену вышел мой отец. Он взял проспект с описанием факультетов педагогического института, изучил его и сказал мне: «Вот то дело, которое тебе подходит. Ты ведь любишь помогать всем, особенно детям, а здесь учат помогать им и даже тяжело больным. Кроме того, преподают большой курс русского языка и литературы. Иди сюда, на дефектологический факультет (разумеется, он с трудом выговорил название этого, никому тогда неизвестного факультета!). Не понравится, уйдешь». Вот так и была решена проблема.

Обучение

Учиться на дефектологическом факультете было интересно, но очень легко, слишком легко. Почти все годы я занималась тем, что подтягивала отстающих, да еще много читала. Вот бы мне тогда кто посоветовал: не теряй времени, учи языки! Но в те годы знание иностранных языков было не актуальным. Детей старались учить музыке, отдавали в спорт, но языки…Разве они пригодятся? Обстоятельство это, как я теперь понимаю, оказалось роковым, поскольку в будущем на изучение языков катастрофически не хватало времени, а знание их определяет много, слишком многое в продвижении в профессии.

На факультете, как хорошо знают все дефектологи, было 3 отделения: логопедия, сурдопедагогика, олигофренопедагогика. Логопедия предполагала научение тому, как исправлять дефекты речи у детей (знакомство с патологией речи у взрослых проходило тогда самым поверхностным образом). Сурдопедагогика – приемам работы с глухими или слабослышащими, а олигофренопедагогика – с умственно-отсталыми.

Как я понимаю теперь, все эти разделы дефектологии содержат интереснейшие и сложнейшие теоретические вопросы, спаянные с важными психолого-философскими и медицинскими доктринами (думаю, частично затронуть некоторые из них в ходе дальнейшей беседы). Особенно мало уделялось (или, точнее, совсем не уделялось) внимания мозговым механизмам дефектологических феноменов, т. е. нейропсихологическим и нейролингвистическим вопросам этих дисциплин. Между тем, в рамках каждого из разделов дефектологии они принципиально важны. Без них многое непонятно.

Очень коротко я могу представить содержание этого раздела учебных программ так: логопедия – мозговая организация речи и языка, их взаимоотношений, языкового мышления, памяти и языка, психического здоровья и психопатологии; психического онтогенеза, речевого онтогенеза и т. д. Сурдопедагогика – мозговое обеспечение слуха и речи, особенности психического и речевого онтогенеза глухих, мозговые механизмы глухоты и мышления, глухоты и зрительных представления, компенсаторные мозговые механизмы восполнения потери слуха и пр. Олигофренопедагогика – мозговые механизмы поведения умственно-отсталых, зависимость аффективной и мыслительной сфер, поражения мозга, приводящие к и врожденному слабоумию и душевным заболеваниям и т. д.

Акцент в обучении делался не на них, а на прикладных аспектах. Следует признать, что методикам и приемам работы учили достаточно хорошо, но, опять же, слишком долго. На освоение этих техник хватило бы и 2-х лет. Да, на них хватило бы, а как же «История партии» и «Диалектический материализм»? Их ведь враз не усвоишь! Поскольку материал по этим предметам исключительно зазубривался и ничего не давал «для мозгов», время, затраченное на него было потерянным.

В целом, программа обучения на факультете не была слишком гармонична. Она отличалась существенным несоответствием ее разных частей. Так, программы по русскому языку и литературе, в противовес предметам по специальности, преподавались на хорошем теоретическом уровне, но, по-настоящему, были доступны немногим студентам. Кто хотел, а я была в числе таких охочих, мог основательно познакомиться с теоретическими аспектами русского языка и литературы, и не только русской, но и зарубежной. В моей памяти остались благословенные часы, проведенные в «ленинке» (библиотеке им. В.И. Ленина) в обществе Эсхила, Еврипида, Данте и других колоссов литературы, к сожалению, в переводах и в статьях об их творчестве.

Экзамены я сдавала на все пятерки. Мне кажется, даже если бы захотела получить другую отметку, у меня бы ничего не вышло. То ли я, действительно, все знала, то ли преподавателей завораживала моя гладкая речь, видно было, что экзамен для меня – праздник. За гладкую речь, кстати, я должна благодарить свою малограмотную няню Матрену Филипповну. Она регулярно проверяла как я выучила уроки, даже в старших классах, будь то химия, физика, литература. Она садилась рядом и говорила: «Давай, рассказывай!». Иногда поддакивала, иногда дремала. Если я чуть сбивалась где-то, она тут же оживлялась и вскрикивала: «Ага, ага, ошиблась, давай снова!». Чтобы побыстрее освободиться, я старалась как можно быстрее «оттарабанить» все без запинки.

Экзаменационные оценки в институте – отлично, отлично, опять отлично, но … стипендии нет. Почему? Дело было так. Меня вызывают в деканат и говорят: «Таня, ты хочешь, чтобы кое-кто из твоих подруг голодал?». «Конечно, нет», – отвечаю я, раскрыв от удивления глаза. «Тогда, может быть, откажешься от стипендии в их пользу?». «Ну, конечно» – говорю я, подписывая бумагу. Как потом выяснилось, таких дураков, как я, оказались единицы. Даже очень обеспеченные студентки, одевшись поскромнее, принесли справки, что крайне нуждаются. Стипендию я так и не получала до конца обучения, хотя так никаких других отметок, кроме пятерок, у меня не было.

В молодости всегда находится место радостям. Даже в тех трудно поддающихся определению условиях, которые выпали на долю нашего поколения. Я имею в виду невероятные преступления сталинского режима, сотворившего то, чего не было ни в одной стране ни в какие времена, а именно уничтожение лучшей части своего же народа. Уважаемые соседи, лучшие друзья, любимые близкие люди ждали, что вот-вот у подъезда появится черный воронок, сушили сухари и собирали вещи. Поверить в то, что они были врагами народа было невозможно. И все же они гнили по тюрьмам или безжалостно расстреливались. Все это было непонятно. Однако молодость брала свое. Мы веселились, влюблялись, танцевали, пели песни, самозабвенно читали стихи и бегали в политехнический на Ахмадулину, Евтушенко, Вознесенского.

В то время, когда я училась на первом курсе, институт кончали Юрий Визбор и его жена в то время Ада Якушева. Это были признанные барды не только в педвузе, но и далеко за его пределами. Их песни пели повсюду, особенно две: «Солнышко мое…» Юры Визбора и «По такому случаю стану я самою лучшею» Ады. Прежде, чем эти песни выпорхнули в мир, они апробировались на 7- м этаже нашего вуза, конечно же, названного «седьмое небо». Надо сказать, что пединститут располагается в здании бывших высших женских курсов. Архитектура здания великолепна. При входе круглый зал для балов, обрамленный балконами в несколько ярусов, где и располагались аудитории семи этажей. На «седьмом небе» были часто пустующие помещения, где собирались любители поэзии, авторской песни. Робея, я все же проникала туда и сидела с замиранием сердца. Очень уж мне все было по душе. Однажды не выдержала и рискнула спеть свою песенку. Подыграл мне на гитаре тоже бард, Боря Вахнюк, не такой известный, как Визбор, но очень хороший. Его песни «Ах, гостиница моя, ты гостиница» и «Проводница» также были популярными. Я дрожащим голосом спела свою немудреную песенку «Ничего нельзя без любви». Никогда не забуду, как Визбор по окончании моего дебютного рывка похлопал в ладоши и сказал, возможно, из галантности: «Ну, не знаю, как я теперь буду петь». До сих пор считаю эти посиделки бесценными.

Так что человек находит способ жить соответственно возрасту в любых ситуациях, исключая, конечно, совсем насильственно-экстремальные.

Преподаватели

Из преподавателей по специальности особенно запомнилась Ольга Владимировна Правдина. Она была уже в преклонном возрасте, но сохранила абсолютную ясность ума. Преподавала она логопедию, и ее курс навсегда остался в памяти. Уже тогда она была «старушкой». Но это только по внешнему облику. Внутренне она на старушку не походила. Живая, требовательная, с абсолютно светлой головой и с чувством юмора, она умела преподавать нескучно и, главное, стимулировать творческие жилки студентов. Ольга Владимировна – мама хорошо всем известной Елены Николаевны Винарской. Елена Николаевна стала врачом-неврологом и выдающимся ученым. Мамина профессия оказала на нее серьезное влияние, т. к. она всю жизнь посвятила проблемам патологии речи, речевого онтогенеза. Они составляют красную линию ее научного наследия.

Нравилось преподавание Лидии Ивановны Мелеховой, читающей психоневрологию, наряду с именитым профессором Сергеем Семеновичем Ляпидевским. Его лекции были интересными, но специфическими. Профессор был тогда уже в возрасте и явно буксовал на отдельных местах. Особенно он смаковал все, что связано с сексуальным поведением у аномальных детей. Очевидно, сам был озабочен на эту тему, потому что во время экзаменов подходил вплотную к какой-нибудь из готовящихся к ответу студенток и старался прижаться ненароком локтем к ее бюсту. Помню, как однажды Сергей Семенович читал лекцию, где обозначал соответствующими терминами сексуальные извращения. Я, абсолютно несведущая в ту пору, не расслышала слово скотоложество, потому что никак не могла себе представить, что такое бывает, и написала в конспекте – каталажничество, домысливая, что сексуальные фантазии ведут этих детей к преступлениям, и они попадают в каталажку. Дома долго над этим смеялись.

Русский язык и литературу преподавали приглашенные профессора из разных престижных вузов и с историко-филологического факультета этого же вуза. Хорошо помню профессора Петрова (имя и отчество вот забыла), читавшего лекции по русскому языку и сравнительному языкознанию. В каждой лекции для меня было какое-нибудь открытие, например, то, что путем ряда чередований звуков слова могут видоизменяться до неузнаваемости, например, цезарь – царь – кинг – король. Позже я услышала анекдот о том, как из вилки сделать Филарета («Вилка – это вилька, а вилька – это Филька, а Филька- Филарет»), и радовалась, что хорошо понимаю эту шутку, благодаря прослушанным в юности лекциям.

Помню также совершенно очаровательного, рафинированно-интеллигентного Пуришева (опять же провал с именем-отчеством), который, видимо, не на шутку стеснялся студенток. На всем нашем потоке учился лишь один мальчик, остальные были девицами, и, по большей части, весьма привлекательными. Со мной он общался более свободно, т. к. я тогда была более похожа на подростка, чем на девушку, тем более на такую красавицу, как, например, Ларочка Борисова. Высокая, стройная, с голубыми глазами-озерами, чувственным ртом, она была чудо как хороша. Так вот, бедный Пуришев не на шутку смущался, излагая свой материал, а на экзаменах прикрывался газеткой, чтобы дать возможность безбожно списывать. Когда же, несмотря на такой либерализм, студентка, отвечая, начинала нести полную чепуху, он заливался краской до корней волос и всячески старался помочь бедной девочке выйти из трудного положения, щедро подсказывая ей ответы.

Другой крайне колоритной фигурой был доцент Леонард Юрьевич Максимов. Как сыну врага народа, ему были заказаны пути в более престижные вузы, и он не только читал нам лекции, но вел и практические занятия по русскому языку, хотя по всему тянул на маститого профессора. Для меня внешне он был чистый Блок. Образы того и другого прочно слились в моем сознании и продолжают пребывать в такой идентичности до сих пор. Та же красота, тонкость и одухотворенность, изысканность в речи, включая ее вокально- фонетическое оформление.

Теперь я понимаю, что ему было скучно учить простеньких девчонок, и он придумывал себе разные развлечения. Например, вступал в диалог с одной из студенток – Ирочкой Кондраниной. Эта девочка отличалась тем, что можно назвать нечаянным остроумием. Так, он спрашивал с затаенной улыбкой: «Кондранина, а какого рода существительное штаны?». «Это смотря чьи», – не моргнув глазом отвечала студентка. «Так-с, так-с, прекрасно, – продолжал он, – а почему Вы написали в диктанте по Ивану Тургеневу «летит утиться, она что, летит, эта утица, и одновременно утиться?». Курс хихикал, но Кондранина не обижалась и тоже смеялась. Она была хорошенькая, кудрявая, пухленькая и смешливая, настоящая тамбовская казначейша. Однажды она заявила Максимову, что у французов нет рода, имея в виду отсутствие маркирующих эту грамматическую категорию окончаний существительных. «Ну, что Вы, Кондранина, – обрадованно возразил Максимов, – смею Вас уверить, что кто-кто, а французы умеют отличать женщину от мужчины».

Практика

Значимыми моментами учебы были практики, проходившие в разных специальных учреждениях. Наиболее запомнилась практика по олигофренопедагогике в школе для умственно отсталых детей.

Нас распределили по классам, где сначала мы должны были присутствовать на уроках, а затем самостоятельно вести их, подготовив конспекты и пр. Я попала в класс к имбецильным детям, который вела учительница Софья Абрамовна. Это была пожилая, но необычайно красивая женщина, всегда стильно одетая, причесанная, подтянутая. Зачем это? Дети, с которыми она работала, этого, как казалось, не могли понимать. Но Софья Абрамовна была другого мнения. Она считала, что они все чувствуют. Уроки вела по всей форме, классически, удерживая детей за партами каким-то невероятным образом. Пример этой учительницы вдохновлял. Когда дошло дело до того, что уроки стали проводить мы, хотелось придумать что-нибудь свое, яркое, проявить творческий подход. Предстоял открытый урок, на котором обычно присутствуют некоторые педагоги школы и представители из РОНО (районного отдела народного образования). Я решила на манер кукольного театра познакомить детей со сказкой «Курочка Ряба». Раздобыла ширму, кукол и стала показывать. Когда дошла до того места, где яичко упало и разбилось, я тихонько столкнула хвостом куклы-мышки настоящее сырое яйцо. Ширма была довольно высокая, и яйцо потекло по ней на стол. В этот момент мальчик, который отличался особенной отстраненностью и практически не говорил, приподнялся с парты и закричал: «Текет, текет!». Это было настолько неожиданно и эффектно, что мой урок долго ставили в пример другим практикантам. Более всего я была горда тем, что удостоилась похвалы Софьи Абрамовны.

Вообще, не знаю откуда у меня такая особенность, но я никогда не испытывала брезгливого чувства даже к уродствам, которые нередко есть у детей с дефектами, в том числе и олигофренов. Они ко мне липли, обнимали меня, и я их тоже. Многие удивлялись: «Как ты можешь? Они же такие неприятные!». Думаю, они выбрали не ту профессию.

Отсутствие не только брезгливости, но и страха я чувствовала всегда даже перед тяжелыми психически больными. Однажды, гораздо позже, уже работая в институте психиатрии, я, заимев психиатрический ключ и намереваясь попасть в отделение неврозов, по ошибке попала в буйное отделение. Меня окружили больные, стояли очень смирно и смотрели выжидательно. Я сказала им: «Меня зовут Татьяна, я учу разговаривать тех, кто не умеет». Они заулыбались, и я стала рассказывать им о том, что сегодня один мой пациент сказал первые слова, и что я очень этому рада, и что теперь должна идти работать. Один из них, пожилой, наверное, вдвое старше меня, человек, самого низкого роста, взял меня за руку и спросил: «Теть, а еще придешь?». В этот момент я увидела, как ко мне бегут испуганные санитары, чтобы помочь выйти из отделения. «Все в порядке», – сказала я им, – нет проблем».