Kitobni o'qish: «Правило злых одноклассников»

1. Происходящее в романе не имеет никакого отношения к автору.

2. Любые совпадения действительности с героями, событиями, обстоятельствами и антуражем романа СЛУЧАЙНЫ.

Автор

Глава первая

День начинался обыденно и прозаически – на кухне.

– Стар-р-руха! Давай поцелуемся? – проскрипел попугай тем своим голосом, который Аполлинария при всей ее любви к Барбароссе, амазонскому какаду, терпеть не могла. И вообще… Она предпочитала, чтобы ее называли Алей – несмотря на возраст. Некоторые, когда им столько лет, сколько ей, уже внуков имеют, какая уж тут Аля! Она покосилась на свое отражение в стекле буфета, обидевшись на «старуху», и буркнула:

– Целуйся со своим Гущиным! Как ты его называешь? Эфенди? Господин, то есть. Вот с эфенди Гущиным и целуйся!

Аполлинария еще какое-то время смотрела на хохолок попугая, потом закрыла глаза. В ее воображении немедленно возник Максим Гущин, высокий интересный брюнет, с которым она вот уже три месяца пыталась создать нечто вроде семьи. Одновременно с Гущиным возник еще один брюнет – Продавец бананов, ее тайная страсть. С тех пор как Максим переселился к ней, с Продавцом бананов она не встречалась, считая, что следует хранить верность тому мужчине, с которым делишь кров, хлеб и постель. Продавца бананов звали Андреем, еще весной он перестал торговать овощами и фруктами, но для Аполлинарии навсегда остался Продавцом бананов. Именно так, с большой буквы. «Вот возьму и позвоню Продавцу бананов, – мстительно подумала она, злясь на Гущина, – вот пусть придет». Сердце знакомо сжалось, потом застучало в ритме рэгтайма – учащенно и с синкопами. И Аполлинария принялась мечтать о Продавце бананов.

– Эфенди! – вдруг заорал какаду, сокрушая ее мечты.

Аля вздрогнула и с сожалением перестала обнимать эфемерного Продавца бананов.

– Не шуми! – строго сказала Аполлинария, погрозив какаду пальцем.

Попугай немедленно притворился спящим. Глаза его томно затянулись пленкой. «Может, и вправду заснул?» – подумала Аполлинария, надеясь, что какаду наконец перестанет изводить ее нахальными предложениями. Но Барбаросса встрепенулся, потоптался на своей жердочке, наставил на хозяйку глаз – круглый, темно-коричневый и блестящий, совсем как миндаль в шоколаде, – и заявил:

– Эфенди хор-р-роший!

– Кто спорит? Конечно, хороший! Только в загс меня не ведет. А обещал! И заметь: никто его за язык не тянул, он сам меня замуж позвал! Я не напрашивалась! – Аполлинария возмущенно отодвинула чашку. Пить кофе совершенно расхотелось.

– Благословенны забывающие! – изрек попугай и повис вниз головой, отчего его хохолок уперся в дно клетки.

– …ибо не помнят они собственных ошибок, – продолжила она библейскую фразу и нахмурилась. – Ну да, сама и виновата. Не надо было мечтать!

Беседовать с птицей вошло у Аполлинарии в привычку. Барбаросса, как она подозревала, вовсе не попугай, а реинкарнация какого-то мудреца, уж слишком много этот представитель птичьих знал – и не только для какаду, но и для человека. И, что удивляло ее больше всего, этот попугай частенько вообще оказывался провидцем. Конечно, диалоги с Барбароссой случались у Али без свидетелей. Не хватало, чтобы кто-то услышал! Еще подумают, будто она сошла с ума, если всерьез воспринимает высказывания амазонского какаду!

Попугай, получивший пиратское имя за ярко-желтый, почти оранжевый, хохолок и противный характер, умел нецензурно ругаться по-турецки, безнаказанно вклинивался в человеческую беседу, отпускал провокационные замечания, таскал лучшие куски из тарелок, если его выпускали размять лапы, и вообще вел себя по-хамски, но ему все сходило с рук, вернее, с крыл – какие у попугая руки? А всё потому, что у Аполлинарии, сентиментальной, несмотря на давно не юношеский возраст, Барбаросса появился весной, после страшных и печальных событий, и она считала какаду чем-то вроде бонуса. А еще он напоминал о подруге Лиде… Попугай-то был ее, Лидкин, самолично куплен Лидией на стамбульском базаре! Столько лет Аполлинария с Лидкой вместе, с детского сада, никого ближе у Али не было, а теперь даже надежды на встречу с ней нет…

Аполлинария снова вздохнула. Эх, лишилась она подруги! И обсудить не с кем дурацкую ситуацию, в которой Аля оказалась. Не Зойке же из тринадцатой квартиры рассказывать? С этой Зоей Аля общалась чаще, чем с другими соседями, – раз в месяц, когда та собирала с жильцов дань за мытье подъезда. Зойка, конечно, с интересом бы ее выслушала, а потом пулей понеслась по подъезду, забыв про свою швабру и ревматизм, чтобы болтать направо-налево про то, как цаца и фуфыря Полька (Аля один раз слышала, что Зойка именно так ее называла) желает затащить очередного хахаля в загс. Ну прям спит и видит! А ничего из себя не представляет эта Полька! Чтобы нормальный мужик – и с ней в загс? Обломись, Полька!

Аполлинария немедленно представила, как Зойка приплясывает в своих оранжевых лосинах, размахивая шваброй, и на весь подъезд орет: «Да, да! Полька замуж за Гущина хочет! А накося выкуси! Не возьмет ее следак за себя!»

Ну нет у Али такого человека, с которым можно поговорить по душам! Не к предыдущему же сожителю идти – к этому предателю Шишкину? Или того хуже – к его тощей и самоуверенной мамаше? Перед Аполлинарией замаячил Жорка Шишкин – туманный и расплывчатый. А его физиономия, хоть и воображаемая, хорошо различима! Шишкин страшно рад, что Максим больше не говорит с Алей о женитьбе. Еще немного – и Жорка начнет предлагать в мужья себя! А его маман, Клавдия Макаровна, вообще способна вмиг притащить Аполлинарии чемодан с Жоркиным барахлом – лишь бы сбагрить сыночка!

– Ар-л-ря! Угости птичку! – выкрикнул какаду и исполнил на своем насесте несколько балетных па. Аполлинария рассмотрела и па-де-баск, и па-де-бурре, и па-де-ша, и даже замысловатое па-де-сизо, выписанные попугайскими когтистыми лапами.

У Барбароссы никак не получалось произнести «Аля» правильно. Вместо «л» выходило какое-то неразборчивое французское «р»: то ли Арлря, то ли Арря, то ли Агга. Но вполне может быть, что коварный попугай сознательно коверкал ее имя – чтобы позлить. «Аполлинария» попугай выговаривал без проблем, несмотря на удвоенное «л». Или он так шутит? Кто их поймет, этих какаду…

– А может, ты японец? – Аля просунула в клетку ломтик яблока. Попугай сделал вид, что поглощен разглядыванием яблочного семечка. – Японцам трудно произносить «л». Или ты танцор, а не оратор? Балет в твоем исполнении меня впечатлил!

Барбаросса немедленно бросил яблоко и возмущенно завопил:

– Амбуате! Глиссе! Ассамбле! Батман плие!

Аполлинария шлепнулась на свой любимый кухонный диванчик, не найдя что ответить. Балет! Какаду выдал балетные термины!

…Когда-то, еще до того, как сделаться литературным негром, Аля работала литредактором, и необходимость поглощать пропасть разнообразных текстов сделала из нее почти эрудита. Всяких мудрёных и загадочных словечек из разных областей жизни она знала уйму. С балетом вообще повезло, еще в детстве знакомство с терминологией состоялось. В соседнем подъезде жила девочка, ровесница Аполлинарии, ходившая в балетную школу. При встрече с Алей «балетница» поправляла пуанты, висевшие через плечо, и начинала сыпать красивыми незнакомыми словами, сопровождая их столь же красивыми движениями. Потом, грациозно взмахнув ручкой, «балетница» удалялась, унося розовые пуанты. Аля смотрела, как за пуантами по тротуару волочились розовые ленты. Смотрела до тех пор, пока юная балерина не скрывалась за углом. Потом Аполлинария бежала домой, повторяя про себя все эти «баттю» и «амбуате», чтобы спросить у бабушки, знавшей французский, что в конце концов означают эти вокабулы. Такой сложный способ постижения танцевального искусства намертво вбил в память Аполлинарии кучу балетных дефиниций.

– Надо же… – пробормотала Аля. – Ни разу не ошибся! Все «л» на своих местах!

Она изучающе посмотрела на попугая:

– Раз такой умный, посоветовал бы, что с Гущиным делать!

Тут зазвонил телефон, и совещание с Барбароссой пришлось прервать. Чтобы в тишине, а не под попугайские вопли поговорить с Альбертом Погоновым, издателем и работодателем Али (а именно его фамилия высветилась на экране), Аполлинария выбежала из кухни: какаду, желавший, чтобы слушали только его, начинал орать, как стая свихнувшихся бабуинов, если замечал, что кто-то взял в руки телефон.

– Перова! Ты где? Дома? Сколько тебя ждать, Перова? Манин Сигизмунд вот-вот придет, макет твоей обложки притащит, говорит, закончил! Надо обсудить! А ты болтаешься где-то! – голос издателя вонзился Але в ухо, как шляпная булавка какой-нибудь дамы-убийцы из бульварного романа позапрошлого века.

Аполлинария отвела руку с телефоном. Теперь крики Погонова ввинчивались в стены.

Она представила, как Погонов вопит в мобильник, восседая на своем длинноногом кресле. Аполлинария однажды пыталась на это сооружение взгромоздиться – не вышло. Погонов же взбирался на свой трон с обезьяньей ловкостью и других устройств для сидения не признавал. А все потому, что издатель не желает, чтобы посетители видели, какого он маленького роста.

– Перова, если не появишься через пять минут… Ух, что я сделаю, Перова! – продолжал бушевать Альберт.

Аля едва не выронила телефон. Как она могла забыть про макет? Совсем вылетело из головы…

– Да еду я, еду! В пробке застряла! – соврала Аполлинария, поскорее отключила мобильник, чтобы издатель не услышал Барбароссу, вздумавшего исполнить «Ой, мороз, мороз…», и не догадался, что она еще и не выходила.

Аля носилась по квартире, как любая женщина, которая собирается второпях, но все-таки не очень спешила, так как знала, что Погонов не устроит ей финансовой кары за опоздание. Раскричится по своему обыкновению – это да. Но ругает он Аполлинарию редко, а если и распекает, то по-дружески и в основном за «неумение жить». Она это умение до сих пор так и не освоила, чем давала издателю повод без конца упражняться в ехидстве.

Но от едкой иронии Погонова доставалось всем в издательстве. Взять, например, Сигизмунда. Гениальный дизайнер книжных обложек. И даже художник! Высокий. Темный шатен. Молодой… Вполне мог быть красавцем – снижала впечатление странного вида бороденка. Растительность на физиономии Сигизмунда тянет на мишень для сарказма, но Погонов предпочитает измываться над именем-фамилией дизайнера. А Сигизмунд разве виноват, что он Сигизмунд? Еще и Манин? Имя мама-полька дала. А фамилия отцовская. Фамилия как фамилия! Но Погонов заходился в диком смехе, подскакивая в своем кресле, стоило Сигизмунду перешагнуть порог издателева кабинета.

– Ты все еще Манин? – Погонов прямо-таки кис от смеха. – Не Настин? Не Светин? А давай я тебя с Катей познакомлю! Будешь Катин Сигизмунд! Не хочешь? – издатель взмахивал миниатюрными ручками, хватал со стола надрывающийся телефон, безошибочно вычисляя его среди десятка других звенящих, пищащих и поющих на разные голоса аппаратов, зарытых в распечатки текстов и фотографии, быстро отвечал и снова принимался за дизайнера:

– Как поживаешь, Сигизмунд? Он же Сижизмон, он же Сехисмундо, он же Сиджизмондо, он же Зигмунд и Сигмюндюр!

Аполлинария, и сама имевшая непростое имя, относилась к Сигизмунду с пониманием, звала Зигмусем – уменьшительно и на польский манер, и это «Зигмусь» к дизайнеру приклеилось намертво.

Зигмусь выходки Погонова терпел. Во-первых, вечно погруженный в свои замыслы, он не особенно вникал в то, что не относилось к его творчеству, а во-вторых, Погонова терпели все. Издатель, имея замашки хама, в общем-то был неплохим мужиком, когда касалось дела, гонораров и справедливости.

Аля сердилась и, на правах старинной приятельницы, пыталась Погонова вразумить. Нашел мишень для сарказма, когда самого родители нарекли не менее оригинально – Альберт Вальтерович! А еще и прозвище! Однажды кто-то из верстальщиков брякнул, что Альберт – точь-в-точь Тирион, благородно-безнравственный карлик из «Игры престолов», и с тех пор в издательстве Погонова называли Тирионом, но, конечно, за его спиной.

Внешнего сходства Альберта с этим книжно-киношным персонажем Аполлинария не находила и из любви к справедливости возражала, когда при ней издателя так именовали. Погонов не был карликом в медицинском смысле. С пропорциями у него все нормально, просто ростом не вышел. Сугубо мужских качеств так даже с избытком! Это утверждали ее знакомые бабы, которых издателю удавалось затащить на свой огромный диван. «Поразительно! – говорили они Аполлинарии. – Но тебе-то рассказывать не надо!» Аля пыталась отпираться, объясняла, что это против ее правил – спать с начальником, но бабы не верили: почти ежедневно встречаться с таким любвеобильным мужиком – и ни-ни? Наконец они решили, что когда-то у Погонова с Алей были шуры-муры, но он ее бросил ради более интересных кандидаток, и теперь не стоит обсуждать с Аполлинарией Альбертовы подвиги в постели, чтобы не сыпать ей соль на раны. Но с тех пор как у Погонова появилась Большая Люся, сначала секретарша, а потом любовница, о бабах издателю, страдавшему болезненной тягой ко всему чрезмерному, пришлось забыть: Люся волшебным образом сделала так, что рядом с Альбертом вообще не появлялись незнакомые дамы, могущие вызвать у него сексуальный интерес. Что же касается ума и коварства, этого добра Погонову хватило бы на семь сезонов остросюжетного сериала о буднях издательства. Или на десять… И если посмотреть на Альберта с этой стороны, то да, вылитый Тирион.

– А по попе? А по попе? – прокричал Барбаросса, когда Аполлинария пробегала мимо него в поисках брошенного где-то телефона.

– Это еще за что? – Аля даже остановилась.

– Бр-р-р-решешь!

– Это кто ж тебя таким словам научил? – Аполлинария снова погрозила попугаю пальцем, и на этот раз возмущенно.

– Эфенди! – гордо заявил Барбаросса и повис вниз головой, держась за прутья клетки одной лапой.

Надо Гущину выговор сделать, чтобы следил за словами, подумала Аля. И за руками… Ишь, нашелся любитель по пятой точке шлепать! И как этот попугай умудряется всё слышать и видеть? Даже то, что за стеной…

– А по по-пе? – снова повторил какаду, тщательно выговаривая слоги.

– Да за что? – Аполлинарии пришлось присесть, чтобы вспомнить. – А, ты про то, что я Погонову соврала?

Какаду шумно спустился к кормушке, вытянул шею и принялся вертеть головой влево-вправо, умудряясь одновременно кланяться.

– Врать, бар-р-рышня, гнусно, гнусно, гнусно! – сообщил он чьим-то незнакомым басом, налегая на «р» в «барышне».

– Да ладно! – возмутилась Аля. – А сам притворяешься спящим, когда говорить не хочешь!

– Вынужденная мера, – отчетливо выдал Барбаросса. На этот раз попугай безошибочно воспроизвел интонацию и тембр Гущина.

Глава вторая

Аля захлопнула дверь. Даже в подъезде слышно, как Барбаросса ругается ей вслед по-турецки. Сбегая вниз по ступенькам, она подумала, что какаду ведет себя совсем по-человечески. Почему бы и не послать по известному адресу, если можно сделать это безнаказанно? Аполлинария частенько сворачивала пальцы в кукиш, стоя на ковре какого-нибудь начальника. Но только спрятав руки в карманы! Тайная дуля, конечно, не аргумент, но все-таки это действие приносило саркастическое удовлетворение: фигу тебе, а ты и не подозреваешь! Но как столь тонкие нюансы может уловить птица? Гущин каким-то образом внушил строптивому попугаю, что в обществе нельзя выражаться нецензурно. Теперь какаду, даже когда недоволен поведением людей, не орет «кыч» (в переводе с турецкого «задница») и тому подобные слова. Это удивительно само по себе, означает, что крылатый сквернослов понимает смысл своих высказываний, разделяя брань и прочую лексику, и в очередной раз доказывает наличие у Барбароссы разума. Но стоит какаду остаться в одиночестве, он запретом пренебрегает и кроет выражениями, далекими от литературных, кого хочет, что тоже может служить подтверждением здравомыслия попугая – птица учла возможность репрессий за непослушание…

Примчавшись на такси, Аля оказалась перед приемной издателя раньше Сигизмунда.

– А Зигмуся еще нет! – сообщила огромная Люся, и Аполлинария в очередной раз подумала о пристрастии Погонова ко всему, что имеет циклопические размеры. Комплекс Наполеона… Хотя, если верить слухам, рост Бонапарта вовсе не был низким даже с современной, акселератской, точки зрения. Почти сто семьдесят сантиметров! Это далеко от гнома! Все дело в честолюбии…

– Альберт сказал, вашу книгу издает. Я тоже мечтаю что-нибудь написать, но пока не выходит… – Люся посмотрела в потолок и подперла большое лицо большой ладонью.

Аля представила, как этой ладонью секретарша гладит Погонова по голове, а он приник к Люсиной необъятной груди – почти утонул в ней, видно только лысеющую макушку. Люсина ладонь закрыла и эту часть издательской головы, Погонов пропал совсем, и кажется, будто Люся зачем-то утюжит себе грудь… Понятно, почему связь Тириона с Большой Люсей обожают обсуждать в издательстве. Захватывающая тема: секс карлика и великанши! Любовные утехи такой экзотической пары открывают простор для сплетен, ограниченный только степенью пристойности, принятой в коллективе. У Погонова работали творческие и неудержимые в своих смелых фантазиях личности, а потому о пристойности можно забыть – воображение сотрудников издательства границ не имело, особенно моральных. Альберт Вальтерович сплетни игнорировал и, как подозревала Аполлинария, даже гордился, что всех удивляет его страсть к гренадершам, а Люся, когда к ней приставали с вопросом «Зачем тебе такой гном?», лишь смотрела на дверь кабинета Погонова затуманенными очами и шептала: «Маленькая блоха злее кусает!» Самые ярые выдумщики и сплетники умолкали – любовь обезоруживала.

– Здрасссте!

Приветствие неслышно вошедшего Зигмуся заставило Аполлинарию подпрыгнуть, а Большая Люся высыпала на клавиатуру целую коробку скобок для степлера.

– Ежик – ни головы, ни ножек! – Люся показала Сигизмунду кулак, больше похожий на кочан капусты. – Еще раз так подкрадёшься, убью!

– А при чем тут ёжик? – сказали Зигмусь с Аполлинарией в один голос.

Секретарша оторопело уставилась на них, продолжая показывать Сигизмунду кулак.

Зигмусь задумчиво гладил бороду и смотрел то на Люсин кулак, то на Аполлинарию, и Аля подумала, что у дизайнера мелькнула та же мысль, что и у нее: не дай бог, рассердит Погонов Люсю, и та прихлопнет его ручищей, как мы муху тапком… В издательстве поговаривали, что секретарша отбивает мясо кулаком, когда приглашает на обед Погонова.

– А, это она так ругается! Я догадалась, – засмеялась Аля.

– Да, – с достоинством кивнула Люся, – ругаюсь. А что мне, бодрые пионерские песни петь? Я теперь до вечера из клавы дурацкие железки буду выковыривать! И все из-за тебя, Зигмусь! Плохие слова произношу, даже почти матерюсь!

– Какой же это мат? – Зигмусь пятерней почесал бороду. – Матюги должны быть всем понятные, крепкие, забористые и кудрявые. Чем забористее, тем лучше. Хочешь, научу? – и Зигмусь захихикал, представив, как учит Большую Люсю настоящему мату, с завитушками.

– Я и сама кого хочешь научу! – огрызнулась Люся и принялась жаловаться на испорченную клавиатуру.

Но Зигмусь уже не слышал сетований и упреков Большой Люси, потому что уселся на диванчик для посетителей и отгородился от мира ноутбуком.

Тут на столе секретарши зазвонил телефон, Люся надавила на какую-то кнопку, и голос Погонова, слегка искаженный микрофоном, заполнил приемную:

– Манин Сигизмунд появился? Гони его сюда! А Перовой передай, когда придет, что я ее нетленку на газетной бумаге напечатаю!

– Да я раньше Зигмуся пришла! Люся подтвердит! – Аполлинария постаралась сказать это как можно громче, чтобы издатель услышал.

– Тогда чего вы там ждете? Особого приглашения? Или чтобы я выбежал навстречу с пальмовой ветвью?

– Ага, – сказала Аполлинария, входя в просторный кабинет Погонова. – Уж ты выбежишь! Ты, книжный барон, навечно к своему трону прирос!

Сигизмунд, тащившийся за Алей с раскрытым ноутом в руках, хмыкнул, не отрывая глаз от монитора и потому не замечая листов бумаги, ковром устилающих пол. Дизайнер брел по ним, загребая ногами, как где-нибудь в парке по опавшим листьям.

Сколько бы ни посещала Аполлинария обиталище Тириона, там творился неописуемый беспорядок – СЕЛЯНСКИЙ ХАУС, как говорила Большая Люся, имея в виду вселенский хаос, а также кавардак и бедлам. Ни с одной уборщицей Погонову не удалось найти общий язык. Он требовал, чтобы пол был чистым, но в то же время запрещал трогать разбросанную всюду макулатуру. На предложение сложить пирамиду из бумаги где-нибудь в уголке, если уж это старье так ему необходимо, Погонов только фыркал. Люсе пришлось заниматься кабинетом самой, потому что только она догадалась сначала собирать бумажные листы с пола, потом проходиться мокрой тряпкой по ламинату, а затем снова разбрасывать рукописи, черновики договоров, старые квитанции, образцы бумаги и неудачные иллюстрации, из чего следует, что Тириону до лампочки порядок расположения издательских отходов. Главное, чтобы оно было, это бумажное море. Интересно, что текущие документы издательства – хоть бухгалтерские, хоть юридические – содержались в абсолютном порядке. Аля догадывалась, что Альберт копит макулатурный хлам, чтобы в один прекрасный день отыскать в нем вдруг понадобившийся документ. И такое однажды случилось – когда возникла необходимость найти ведомость столетней давности. Пол в кабинете разбили на квадраты по числу занятых в поиске, сотрудники (Аполлинария и сам Погонов в их числе) опустились на четвереньки и зарылись в бумаги. Але процесс почему-то напомнил игру в морской бой. Альберт через каждые десять секунд выкрикивал: «Первый квадрат! Что у вас? Мимо? Третий квадрат! Как успехи?» И когда Люся, наконец, выпрямилась и помахала найденной бумажкой, Тирион заорал «Есть!» так, будто он потопил последний вражеский фрегат и теперь его ждут почести за морскую викторию.

– Книжный барон… Ну ты скажешь, Перова! – Погонов сдвинул часть бумаг на своем столе в сторону. – Пора завязывать с этим бизнесом, одни убытки. Что приходится издавать? Тебя, нераскрученного автора, да вот это… – и Альберт протянул Аполлинарии пачку исписанных листов.

– А что, сейчас кто-то до сих пор пишет книги шариковой ручкой? – Аля с сомнением разглядывала страницы с фиолетовыми косыми строчками.

– Пишет-пишет! И я это издам, потому что уплачено! За всё! Слава богу, меня не касается, как это будет продаваться! – Погонов скомкал несколько листов и запустил в угол. – А ты, раз схватила рукопись, сама ее и набирай! Заодно отредактируешь…

– Сейчас многие издательства так работают: авторы сами платят за издание, – Аполлинария снова уткнулась в рукопись, в чей-то размашистый и неровный почерк, ворча, что не она схватила это безобразие, а Погонов сам ей всучил. Мало приятного разбирать чужие каракули…

Конечно, можно обидеться на Погонова – что за намеки на убыточность ее романа? Всего триста экземпляров, пробный тираж. Даже если книга останется на полке магазина, издатель потеряет не так уж много. Альберт предлагал ей поставить на книге известную фамилию, ту, под которой Аля в качестве книггера (или писателя-призрака, что более романтично, хотя сути не меняет) работала до сих пор. Вернее, одну из фамилий. Сколько их было, этих фамилий, за время ее литературного рабства? Не меньше десятка. Но ее собственный роман, выросший из ее собственных чувств и переживаний, роман, в котором описаны события, действительно случившиеся с ней, должен носить ее фамилию, как ее ребенок, если бы он был…

– Перова, чего замолчала? Ты что, обиделась? На свой счет приняла? Я ж тебе говорил, издать твой роман – это мой свадебный подарок! – Погонов дотянулся до сидящей напротив Аполлинарии и легонько ткнул ее в бок карандашом. – Скажи лучше, когда свадьба? А то я приглашения жду! Или уже всё? Горшки побили, уцелевшие поделили, спите врозь, и ты опять в поиске?

Аполлинария вздохнула. Вот с кем можно обсудить ее ситуацию! С Погоновым! Они же вроде друзья, Альберт сколько раз сам говорил, что Аля его лучший друг! Но издатель принял ее вздох за нежелание распространяться о личных делах в присутствии дизайнера и переключился на Сигизмунда.

– Ну, как успехи, Семунд, он же Сежижмунду, он же Жигмонд, он же Жесмонд и Зигги!

Зигмусь буркнул что-то вроде «ништяк» и принялся устраивать свой ноутбук перед Погоновым, чтобы издатель мог рассмотреть все подробности дизайнерского детища.

– Вот жил бы ты в Германии, звался бы Зигги! – хохотал Погонов, потирая ладошки.

Аполлинария смеяться не стала, хотя было над чем. Не над Зигги, нет. Зря она посмотрела на крошечные ручки Погонова! Посмотрела – и сразу представила, как Альберт этими коротюсенькими ручками пытается обхватить Большую Люсю, упираясь макушкой ей в диафрагму. Ай-ай-ай, мысленно сказала она себе и даже (совсем, как утром попугаю) погрозила себе пальцем – тоже в мыслях. Картинка с приникшим к Люсе Погоновым пропала.

– И ты бы, Перова, смеялась, если бы знала, как по-чешски Сигизмунд! Зикмундек! По-белорусски вообще бомба! Жыгайла! – заявил издатель и поудобнее устроился перед экраном. – Ну, давай, Жыгайла, поражай! Что у тебя там?

– Два варианта. Как Аполлинария Аркадьевна просила, цветной и черно-белый.

– Перова, тебе зачем белая обложка? Экономишь? – засмеялся Погонов и шлепнул по очередному пищащему на столе телефону, чтобы отключить звонок.

Аполлинарии пришлось оторваться от рукописи и обойти стол, чтобы увидеть монитор.

– Хотела посмотреть, как Зигмусь в графике работает. Вдруг ты на иллюстрации расщедришься?

– Нет, ну ты, Перова, даешь, – издатель воздел к потолку ручки. – Кто это пробный тираж с картинками делает? Это ж какое удорожание!

– Да мне и самому интересно, – вмешался Зигмусь. – Я штуки три так отрисую, в счет обложки…

– Тогда другое дело! – издатель радостно потер ладошки. – Тогда пять малюй! Обложку, так и быть, цветную сделаем… Про иллюстрации потом сами поговорите. Через три дня чтоб готовы были! Только, Жыгайла, не вздумай меня нарисовать! А то знаю я вас! Дай волю – на весь белый свет ославишь! Одна уже изобразила – вся редакция ржет… Это ж надо было придумать – я в роли убийцы!

– Зато роман влет ушел, – буркнула Аля, – из-за образа главного злодея в том числе…

– Твое счастье, что влет! – Погонов нашарил очередной орущий телефон и отключил его. – Я даже не стал на тебя наезжать, а мог!

Затем издатель сделал Зигмусю пару замечаний – по делу, касательно присутствия дизайнера на подписании тиражного оттиска перед печатанием тиража, чтобы, как заявил Погонов, не кричал потом, что черного цвета перелили.

– А ты, Перова, задержись, – издатель посмотрел на Аполлинарию с высоты своего кресла. – Рукопись, что тебе дал, надо обсудить.

Аля с сожалением проводила глазами уходящего Зигмуся: лучше бы с дизайнером наметила темы иллюстраций, чем выслушивать наставления Тириона! Теперь по телефону придется… Или снова в издательство тащиться…

Разговаривать с издателем о своих проблемах ей расхотелось. Не тот Погонов человек! Не может он женщину понять. Потому что не женщина!