Kitobni o'qish: «Восход стоит мессы»

От автора

«Когда подданные говорят, что король добр, значит, царствование не удалось», – писал Наполеон Бонапарт своему брату Людовику.

Наполеону, конечно, виднее: он был великим человеком. Даже неловко вспомнить, чем закончилось его собственное царствование.

Пролог

Глава 1. Лето 1571 года

Война – величайшее бедствие, которое может причинить страдание человечеству, она разрушает религию, государства, семьи. Любое бедствие предпочтительнее ее.

Мартин Лютер

За поворотом дороги показалась деревня. Точнее, пепелище и несколько уцелевших с краю домиков. Два с лишним года назад по этой дороге прошла армия адмирала Колиньи¹, и такие деревни попадались тут часто. Генрих терпеть их не мог. Еще издали ему начинало казаться, что от обугленных развалин веет пожарищем и мертвечиной.

А еще на подобных руинах можно было встретить кого угодно. Духов невинно убиенных. Они хлопали обожженными ставнями и скрипели гнилыми воротами. Диких зверей, которые до сих пор находили здесь поживу. Или разбойников, отщепенцев обеих армий, давно забывших, что когда-то были солдатами и сражались за веру. Ту или другую – не все ли равно. Но в деревнях оставались колодцы, а Генриху и его людям нужно было напоить коней и наполнить фляги.

Впрочем, это пепелище заметно отличалось от других. Несмотря на подписанный больше года назад Сен-Жерменский мир, оно было довольно свежим. Так что в этом случае знаменитый протестантский полководец был ни при чем. Видно, лихие люди, которых расплодилось теперь во Франции видимо-невидимо, устроили здесь кровавое пиршество совсем недавно, не больше двух месяцев назад. Генрих привык на глаз определять такие вещи.

Генерал де Ларошфуко², армия которого стояла в дне пути отсюда, хоть и объявил себя протектором этих мест, видно, не очень-то справлялся со своей миссией. Его разъезды отлавливали особенно наглые шайки, любившие ко всему прикрываться штандартами его полков. Разбойников вешали, но меньше их не становилось.

«Надо поговорить с Ларошфуко, – не в первый раз подумал Генрих. – Пусть уже сделает что-нибудь, если назвался протектором. Грабить – одно, а спалить целую деревню, пожалуй, слишком. Черт! Слишком».

Им повезло. На этот раз колодец оказался в сохранной части разоренного селения. Три дома стояли почти целыми, и даже огороды еще не заросли бурьяном.

– Спешиться, – велел Генрих и спрыгнул с лошади. Заглянул в колодец. Внизу прохладно плескалась вода. Ведра им, конечно, никто не оставил, но к вороту была прилажена крепкая веревка, уже неплохо. Придется таскать воду дорожными котлами.

– Ну что, мой принц? – спросил Жан де Лаварден, сын Шарля де Лавардена, служившего некогда гувернером при Генрихе. – Есть?

Получив утвердительный ответ, Лаварден подозвал троих слуг, и те споро принялись за дело.

Генрих пригляделся к одному из домов. Дом как дом. Низкая соломенная крыша, затянутое бычьим пузырем окошко. Но какая-то неуловимая странность заставила его насторожиться. Он осторожно двинулся вдоль покосившегося забора. Свернул за угол в поисках калитки, ненадолго потеряв из виду своих людей.

За спиной что-то хрустнуло.

Не раздумывая, Генрих резко пригнулся и прыгнул в сторону, прокатился по земле, одновременно вынимая кинжал и стараясь определить источник опасности.

Прямо над ухом послышался странный шелест, и перед глазами мелькнула голая грязная пятка. Генрих схватил ее и резко дернул на себя. Обладатель пятки полетел на землю лицом вперед, однако, благодаря скользкой глине, покрывавшей щиколотку, ему удалось вырваться. Противники вскочили на ноги почти одновременно. В руках нападавший сжимал топор. Генрих отпрыгнул назад и выхватил шпагу. Теперь, чтобы одержать над ним верх, требовалось изрядное мастерство.

Врага это, однако, не смутило. Он изо всех сил замахнулся топором, стремясь попасть в голову. Легко уклонившись от неуклюжего удара, Генрих наконец разглядел его, с изумлением обнаружив перед собой худенького крестьянского мальчишку лет двенадцати.

– Эй, парень! Уймись! Сдурел, что ли?! – Генрих без труда мог проткнуть его шпагой, но медлил. Не убивать же его, в конце концов, хоть он и сумасшедший.

Вскоре на шум подоспели Антуан де Гаро и Жан де Лаварден с аркебузами, и короткая схватка, превосходившая по своей нелепости все драки последней войны, была окончена.

Вид направленных на него стволов все-таки вразумил мальчишку. Он отступил к забору, и, прижавшись к нему спиной, с ненавистью уставился на окруживших его людей, явно не собираясь ни расставаться со своим оружием, ни просить пощады.

– Не подходите! Убью! – угрожающе выкрикнул паренек, неумело выставив топор перед собой.

– У нас ружья, дуралей, – с удивлением отозвался Лаварден. – Сделаешь шаг – получишь пулю. Ты хоть понимаешь, что натворил? Бросай топор, хватит дурить.

Мальчишка угрюмо помотал головой, прижимая топор к себе.

Лаварден вздохнул.

– Ну и что с ним делать, мой принц? – поинтересовался он, видно, не представляя себе, как можно стрелять в этого юного безумца. Но и оставить его так, с топором в руках, тоже было нельзя. Сей отрок уже показал, на что способен, только отвернись.

– Ты здесь один? – спросил Генрих, переведя дыхание.

Впрочем, он не сомневался, что мальчик действительно один, уж больно глупо себя вел. Однако, увидев, как метнулся его взгляд, Генрих насторожился.

– Д’Обинье! – скомандовал он. – Возьми пятерых человек и проверьте дома! Остальные – к лошадям!

Агриппа д’Обинье, один из самых давних и проверенных товарищей Генриха, коротко кивнул и тут же принялся отдавать отрывистые приказы.

– Один я! Один! – закричал вдруг парнишка, будто намеренно перебивая его. – Стреляйте, сатанинское отродье, чего же вы ждете?! Я все равно вас всех ненавижу! Чтоб вам сдохнуть всем, еретикам поганым!

В этом крике Генриху послышалось что-то ненатуральное, словно мальчишка стремился отвлечь их от чего-то.

– Агриппа, живее! – поторопил он.

Мальчишка дернулся вперед.

– Стоять! – приказал Гаро, вскидывая ружье.

Тот снова отступил к забору, затравленно озираясь.

– Ну и чего ты на людей бросаешься? – поинтересовался Генрих с деланым благодушием. Он уселся на полусгнившую лавку, ковыряя шпагой землю, но не забывая, однако, боковым зрением следить за ближайшими воротами. – Сидел бы дома лучше, мамка небось волнуется, все глаза в окошко проглядела.

– Нет у меня мамки. И отца нет. Ваши убили, нехристи! В аду вам всем гореть чертям на радость! Ненавижу вас всех! Ненавижу! И буду резать, пока жив!

Ах, вот оно что…

– Сколько тебе лет? – спросил Генрих.

– Тринадцать, – с вызовом ответил паренек… А Генрих думал, меньше. Он молча разглядывал своего пленника, ожидая возвращения д’Обинье. Повисла пауза.

– Мой принц, вон в том доме двое детей, – доложил наконец Агриппа,– девочка лет семи и малыш едва из пеленок. В подполе прятались, но малой заревел, мы услышали. А больше никого нет.

Ах, вот от кого юный мститель отвлекал их внимание. Вот уж воины так воины, троих детей испугались.

– Твои братик с сестренкой? – спросил Генрих.

– Не трожьте их, ироды поганые! – мальчишка по-прежнему угрожающе потрясал топором, но в его голосе впервые появились умоляющие нотки.

– Да уймись ты уже, не тронем, – успокоил его Лаварден. – Если тебя, дурака, убьют, они и так не переживут эту зиму.

Паренек замолчал и опустил взгляд, видно, осознав справедливость этих слов.

– Я понял, что ты ненавидишь гугенотов, – продолжал Генрих. – Но неужели ты не видел, сколько нас? Ты бы еще на армию напал из-за плетня. Совсем, что ли, ничего не соображаешь?

– Еретики убили мою мать, – негромко напомнил мальчик. – Она кричала… просила… а они… а я прятался в подполе… – его детское лицо внезапно почернело и стало таким, что Генриха пробрал холод. – Я никогда больше не буду прятаться… – заключил он вдруг с неожиданным спокойствием и еще крепче сжал топор.

– Когда это было? – спросил Генрих, инстинктивно уводя внимание мальчишки от той картины, которая сейчас разворачивалась перед его внутренним взором.

– Два месяца почитай… – он не договорил, губы его снова сжались, в глазах блеснули слезы. Выходит, Генрих не ошибся.

– Это были разбойники, а не наши солдаты, – сказал Генрих, радуясь, что Господь уберег его от бремени вины хотя бы за это преступление. – Не гугеноты и не католики. У таких людей нет веры, парень. Как бы они себя ни называли. И попадись они мне, я сам развешу их по деревьям в первой же роще, слово дворянина.

Он сказал это с такой убежденностью, что сам себе удивился. Но слова эти не могли проникнуть в затуманенное горем и ненавистью сознание мальчика.

– И как же вы теперь живете? – продолжал допытываться Генрих. – Едите что?

– Да так, что придется, – взгляд мальчишки забегал, и стало понятно, что у него припрятаны кое-какие запасы, но он не говорит, боится, что отнимут.

– Дай ему хлеба, – велел Генрих одному из слуг.

Паренек вспыхнул, и Генриху даже показалось, будто тот собирается гордо отказаться… Впрочем, нет, показалось. Увидев прямо перед собой два золотистых каравая, мальчишка невольно сглотнул, не в силах отвести взгляд от неожиданного подарка. Видно, давно уже не бывал по-настоящему сыт. Чтобы взять хлеб, воителю требовалось куда-то деть топор. Он колебался.

– Бери-бери, – усмехнулся Генрих, – у тебя еще брат и сестра.

Тогда тот решился. Неуклюже сунув свое оружие под мышку, мальчик обеими руками схватил хлеб. Стоять так было неудобно, тяжелый топор все время норовил выскользнуть из-под локтя.

– Давай подержу, – предложил Агриппа, протягивая руку к древку.

– Нет! – мальчишка резко отступил, уже, очевидно, сожалея о своей доверчивости. От этого неловкого движения топор вывалился на землю, едва не угодив хозяину по ноге.

– Еще немного – и калекой бы остался, – попенял ему Агриппа.

Мальчишка зыркнул на него недобрым глазом, потом переложил караваи в левую руку и, с трудом прижимая их к себе, правой подобрал топор. Генрих вздохнул.

– Ну и что? – спросил он. – Так и будем стоять?

Мальчишка, видно, собирался что-то ответить, но, наткнувшись на снисходительный сочувственный взгляд вражеского командира, неожиданно сник. Только теперь он, видимо, сообразил, до чего глупо себя ведет. По тому, как у него опустились плечи, стало понятно, что воинственный запал его наконец угасает. Мальчик стоял, прижимая к себе хлеб и топор, неловко переминаясь с ноги на ногу.

– Господин… А вы и правда принц? – неожиданно по-детски спросил он вдруг, и это так не вязалось с его прежним отчаянным мужеством, что Генрих не смог сдержать улыбку.

– Правда.

– Ох… и что же мне теперь будет? – мальчик испуганно воззрился на Генриха, запоздало осознав, что наделал.

– Что будет, что будет… – Генрих еще раз вздохнул и почесал нос. – Ничего не будет… Положи топор и топай в дом.

– Я не могу оставить топор, господин…ваше высочество… – упрямо ответил мальчишка. – Дрова будет рубить нечем.

Генрих хмыкнул.

– Клади топор, балбес, потом заберешь, когда уедем.

– А эти господа не возьмут? – он покосился на Гаро, как будто именно от него ожидал кражи топора.

– Не возьмут, – пообещал Генрих.

Мальчик опустил топор на землю и побрел к дому.

– Этот волчонок так преданно смотрел на вас, когда вы садились на коня, словно брошенный щенок, которого наконец погладили, – заметил Генриху Агриппа д’Обинье, как только маленький отряд принца Наваррского покинул негостеприимную деревню. – Поверить невозможно, что он совсем недавно бросался на вас с топором.

– А я думаю, зря вы с ним возились, да еще еды дали. За что? – сказал Антуан де Гаро. – Он собирался вас убить. И убил бы, если бы смог. По-моему, он вполне заслужил виселицу. Или по крайней мере хорошую порку. Теперь он будет думать, что ему все сходит с рук. А в следующий раз и вправду кого-нибудь зарубит тем самым топором, который вы так великодушно ему оставили, мой принц.

– В этих местах полным-полно таких мальчишек, которых люди под нашими знаменами сделали сиротами, – заметил Генрих, отвечая больше на собственные мысли, чем на слова товарища. – Мародеры или наши солдаты, им безразлично. Все они, как и мы, говорят по-французски. И все люто ненавидят нас.

– Пусть ненавидят молча, – спокойно парировал Гаро, – лишь бы уважали. Иначе придет анархия, от которой народ страдает куда более, чем от самого сурового правителя.

– Всякий, кто слаб, уважает силу, – возразил Агриппа д’Обинье, – однако сила защитить почитается ничуть не меньше, чем сила ударить.

– Д’Обинье, да ты, оказывается, философ, – рассмеялся Гаро. – Где ты этого набрался? В рыцарских поэмах?

Агриппа вспыхнул. Генрих повел плечом.

– А что? По-моему, весьма достойное чтение, – ответил он за приятеля. – Вам, господин де Гаро, тоже не худо бы иногда что-нибудь почитать.

***

Несколько дней назад Генрих Наваррский³ покинул благодатный южный Нерак и направлялся теперь в Ангулем, где должен был встретиться с матерью, королевой Наваррской.

Пока дорога их лежала через юго-запад Франции, традиционно населенный гугенотами, они чувствовали себя дома. Но по мере продвижения на север местность становилась все более чужой и враждебной.

В последней войне им повезло. Армия генерала де Ларошфуко далеко углубилась в католические провинции, и теперь Генрих наблюдал плоды блистательных побед своего верного генерала. Да, плоды побед.

Много лет назад он так же ехал вместе с матерью по Гаскони, разоренной Блезом де Монлюком⁴, наместником, которого Париж навязал королеве Наваррской, и тогда она взяла с него клятву отомстить за поруганные земли. А теперь тысячи мальчишек-католиков, которым не посчастливилось родиться в этих местах, давали такие же клятвы своим матерям.

Вскоре свернули на восток. Теперь дорога шла через вспаханные поля и фруктовые сады. Эти места, населенные уже исключительно католиками, куда меньше пострадали от войны. Дома здесь были убоги, но целы. Во всяком случае, им больше не попалось ни одного пепелища.

Вечером заехали в очередную деревню, чтобы купить еды. Крестьяне, что давно привыкли определять гугенотов, провожали их угрюмыми взглядами и старались держаться подальше.

– Что ж, по крайней мере, здесь на нас не бросаются с топорами, – резюмировал Гаро.

Рене де Сегюр постучал в ближайшие ворота, но им не открыли. То же случилось и со следующими.

– Если так продолжится и дальше, нам придется поститься до самого Ангулема, – заметил он.

Наконец, нашли грязную харчевню, где собирались после трудного дня местные крестьяне.

– Думаю, не стоит задерживаться здесь надолго, – сказал Лаварден. – Мы сейчас купим хлеба и мяса, а вам, мой принц, пожалуй, лучше бы подождать на улице,– заметил он, делая знак своему слуге следовать за ним.

Но Генрих не внял этому совету.

– Я бы тоже с удовольствием размял ноги, – ответил он, спешиваясь.

Втроем они вошли в харчевню. Немногочисленные посетители оживленно обсуждали что-то между собой. Увидев новых гостей, они разом смолкли.

– Хозяин, собери-ка нам в дорогу пять караваев хлеба, еще мяса, сыра и что там у тебя есть, – велел Лаварден, – да поживее, мы торопимся.

Трактирщик испуганно засуетился, выполняя заказ.

– Одна серебряная монета и три медных, господин, – посчитал он, когда слуга сложил в сумку купленную еду.

Лаварден бросил на стол деньги. Хозяин с удивлением посмотрел на него, словно не ожидал, что ему заплатят. Генрих счел бы все это, пожалуй, даже забавным, если бы не гробовое молчание и хмурые взгляды, сопровождавшие обыденную сцену.

Когда наконец вышли на улицу, Генрих поймал себя на том, что рука его непроизвольно сжимает эфес шпаги.

***

Чтобы переночевать, свернули в лес. Лагерь разбили на берегу маленького озерка с чистой теплой водой. Оставив дежурных на часах, Генрих с удовольствием стащил с себя сапоги и пропотевшую одежду и нырнул в воду.

Вскоре на лес опустились теплые июльские сумерки. От костров вкусно запахло дымом и жареным мясом. Генрих растянулся у огня на своем дорожном плаще и завороженно смотрел, как пламя пляшет на фоне темной воды.

Он запрокинул лицо к небу. В глубокой темно-синей вышине уже блестели первые звезды. Генрих поправил полено в костре, и сверкающие искры устремились вверх, чтобы присоединиться к своим небесным сестрам.

Агриппа д’Обинье перебирал струны гитары, негромко напевая что-то себе под нос.

– Когда я смотрю на эти звезды… – задумчиво произнес Агриппа. – На это необъятное ночное небо… слышу шелест травы и плеск волн, я точно знаю, что Бог здесь, рядом с нами. Ибо в каждой травинке спрятана частичка Его. А паписты строят свои соборы и украшают их витражами и золотом, не понимая убожества своих потуг… Будто все золото мира способно сравниться с Его величием…

Генрих не мог бы сказать такими словами, но сейчас каждой клеточкой своего тела и всеми струнами души ощущал он красоту и мощь мироздания. Словно первый человек на земле, он чувствовал свою общность с огромным миром, что простирался пред ним до горизонта.

– Разве нуждается человек в посредниках, чтобы говорить с Создателем? – сказал Сегюр. – Жадные папские сановники стремятся отнять у нас это святое право, что от рождения дано каждому. Они желают присвоить себе Бога, чтобы вновь превратить людей в послушное стадо овец, бессмысленно бредущих за пастырем, роль коего католическая Церковь берет себе. Я верю, что когда-нибудь все христиане, вырвавшись из темницы папизма, обретут единение с Богом. И я готов воевать за это до последней капли крови!

Генрих улыбнулся. Все это было таким родным и знакомым, что можно было и не отвечать, ибо всякий вечер у костра сводился к подобным беседам. Порой Генрих задумывался о том, что, к стыду своему, сам он не так уж и религиозен. Когда он видел фанатичный блеск в глазах своих друзей, то вынужден был признать, что не разделяет их чувств.

И все же Генрих Наваррский считал себя убежденным протестантом. Новая вера создала вокруг себя целый мир, в котором каждый узнавал своих, и Генрих был его частью. Частью этого мира были его мать и сестра, обе суровые гугенотки. Частью этого мира были самые близкие его друзья и все, кого он любил. И даже родная провинция, любимый южный Нерак с его розами и каштанами. И эти летние вечера у костра. А потому, когда юный принц Наваррский, став главою протестантской партии после смерти Луи де Конде⁵, давал клятву защищать свою веру до последней капли крови, он клялся искренне. Ибо в торжественные слова обета вкладывал он приземленный и вполне понятный ему смысл защиты всего того, чем дорожил в жизни.

Генрих знал, что мир этот прекрасен не для всех. Сегодня он мог в очередной раз убедиться в этом. Но, как все юные принцы, искренне полагал, что именно ему по силам исправить несовершенство жизни.

Кто-то затянул двадцать шестой псалом Давида. Другие голоса подхватили знакомые слова, и вскоре над деревьями полетела торжественная и печальная мелодия. И в мелодии этой сливалось все то, что роднило между собою их души, словно они были даже не братьями, а одним человеком, стремящимся к счастью.

Часть первая

Глава 2. Париж, 1572 год

Мы могли бы взять вашу столицу силой, но мы были так добры, что женились на ней.

Генрих Манн

Город глухо молчал, с обреченным отчуждением встречая нежеланных гостей. Улицы были почти безлюдны, а ставни закрыты, и даже собаки не лаяли, прячась по подворотням. И только сквозь щелки чердачных окон чьи-то беспокойные взгляды напряженно следили за небольшой армией, с трудом протискивающейся по узким улочкам старого Парижа. Шел дождь, и лошади, привычные к мягкому дерну, недовольно фыркали, ступая по мокрым камням мостовых. Потоки воды, перемешанные с помоями, мусором и конским навозом, сбегали в Сену, вбирая в себя сомнительные ароматы большого и грязного города. Северное лето 1572 года от Рождества Христова было в самом разгаре. Войска гугенотов со знаменосцем во главе входили в католический Париж.

Впрочем, сегодня они шли с миром: король Наваррский спешил на свою свадьбу с принцессой дома Валуа⁶, чтобы скрепить этим брачным союзом Сен-Жерменский договор, уже третий по счету в череде гражданских войн и примирений.

Жан-Антуан д’Англере⁷, сидя на втором этаже трактира «Синий петух», с тревогой наблюдал, как вражеская армия движется по улицам любимого города прямо к Лувру, самому его сердцу. Сегодня заведение было закрыто, но своему давнему клиенту, хозяин разрешил пройти наверх.

Д’Англере видел, как под мокрым поникшим штандартом проехал сам титулованный жених. На правой руке его чернела траурная повязка – два месяца назад здесь, в Париже, умерла от чахотки его мать, королева Жанна, и принц Наваррский стал независимым властителем маленькой горной страны. Юноша был маловат ростом, остронос и всем своим видом напоминал о том, что королевство его невелико и небогато, а потому и сам он как бы и ненастоящий король. Лицо его не отличалось красотой, однако даже в этот мрачный день оставалось живым и готовым к улыбке, чем вызывало желание улыбнуться в ответ. Завидев в одном из немногих приоткрытых окон белый чепец чьей-то горничной, молодой государь галантно приподнял шляпу и слегка поклонился незнакомке.

Д’Англере усмехнулся. Почему-то он представлял себе главаря ненавистных гугенотов совсем иначе.

Почетное место по правую руку от него занимал другой молодой человек. Наверное, принц Конде, догадался д’Англере. Он был заметно красивее, чем его венценосный родственник. На его юном лице, обрамленном светлыми локонами, читались ум и аристократизм, а корона пошла бы ему, наверное, куда больше. Но судьбе было угодно распорядиться по-своему.

А вот и настоящий полководец этой армии – граф де Шатильон, известный всей Франции как адмирал Колиньи. Забери его нелегкая. Д’Англере невольно отметил уверенные движения и спокойное выражение лица, по которым сразу становилось ясно, что к недружелюбию этого города сей господин давно привык. Шутка ли, почти год живет он при дворе, ведя мирные переговоры. Вот кому мы обязаны этой свадьбой. И не только свадьбой. Сам король прислушивается к нему и, кажется, готов поддаться на его коварные уговоры: ввязаться в новую войну с Испанией в католических Нидерландах. Войну, обреченную на поражение и не нужную никому, кроме проклятых еретиков. Не слишком ли много вы себе возомнили, господин адмирал? Уж больно высоко взлетели вы, за один год превратившись из государственного преступника в первого советника короля. Осторожнее, сударь, как бы не упасть.

Рядом с Колиньи на серой в яблоках испанской кобыле ехал незнакомый господин – судя описанию дворцовых сплетников, генерал де Ларошфуко. В отличие от адмирала, который встретил Генриха Наваррского на въезде в столицу, Ларошфуко сопровождал своего юного сеньора от самого Ажена. Лицо его было хмурым, он подозрительно осматривал крыши домов. В какой-то момент д’Англере показалось, что взгляд генерала уперся прямо ему в лицо. Он вежливо кивнул. Ларошфуко отвернулся, сделав вид, что не заметил.

Д’Англере без труда догадывался, о чем он думал. Наверняка считал, сколько аркебузиров можно разместить на этих крышах, чтобы перестрелять его армию, точно куропаток. И д’Англере, положа руку на сердце, не вполне понимал, почему бы и вправду так не поступить. Очень уж гостеприимен оказался его величество, король наш Карл IX. Не к добру.

– Что же теперь будет, господин Шико? – с тревогой спросила матушка Фуке, жена хозяина трактира.

У нее было некрасивое доброе лицо, красные узловатые руки, и она напоминала шевалье его собственную мать, которую он, присоединившись к армии маркиза де Вийяра, много лет назад оставил в обнищавшем замке, где вместе со сторожем и кормилицей они еле сводили концы с концами.

Делая военную, а затем – придворную карьеру, д’Англере много раз мечтал, как вернется домой, наймет строителей, чтобы залатать крышу, накупит ей новых нарядов… Вместе с письмами он слал ей деньги и обещал, что вот-вот приедет на Рождество. Но Рождество проходило за Рождеством, а королевский двор, где он на удивление легко и прочно обосновался, не отпускал его от себя.

Однажды он все-таки выбрал время навестить ее, матушка долго охала, разглядывая его бархатный колет, подкладывала в тарелку куски повкуснее и все никак не могла поверить, что он каждый день видит герцога Анжуйского, короля и даже, о чудо, самого господина де Гиза.

А несколько лет назад армия Луи де Конде захватила замок Англере. Замок этот им даже особенно не был нужен, просто шли мимо да и захватили… Хозяев заперли в чулане, чтобы не мешались, и несколько дней не выпускали… А когда, уходя, открыли двери, то оказалось, что у матушки не выдержало сердце. Так и померла на руках экономки, в темном чулане в окружении кадок с соленьями и компотами. А он даже не попрощался с ней.

– Думаю, что скоро у вас будет много постояльцев, мадам Фуке, – ответил д’Англере, возвращаясь мыслями в день сегодняшний. – Надеюсь, им хватит места в гостиницах и их не придется выгонять из наших домов.