Kitobni o'qish: «Непокоренные»

Татьяна Хорунжая

Shrift:

«Есть миры во Вселенной, где никогда не было

жизни. Есть миры, испепеленные и разрушенные космическими катастрофами.

Нам, Землянам, повезло:

мы живы, мы сильны, благополучие нашей цивилизации

и нашего вида в наших руках.

Если мы сами не позаботимся о собственном выживании, то кто сделает это

за нас?»

Анатолий Иванович Савин

«Вся земля не стоит даже одной капли

бесполезно пролитой крови».

Александр Васильевич Суворов

Глава 1

«Жизнь! Есть ли во Вселенной что-то более прекрасное?

Карасики живые – и даже сами не знают, как они

прекрасны: плавают себе, никогда ни о чем не задумываясь, блестят на солнце серебряными чешуйками.

Трава живая – и она прекрасна даже под водой, неспешно колышется в пронизанной светом низине.

И я живой. И тоже, вроде бы, неплох… Мама говорит, что в моих глазах целое небо».

Я лежал на деревянном мостке, заглядывая туда, где

плавали карасики, и любовался. Так спокойно, неспешно

и размеренно протекало их существование в прозрачной

воде над желтым песком.

Мои размышления прервал звонкий Нюркин смех.

– Николайка! – вся выпачканная в горячем песке

кричала мне маленькая Нюрка. – Пока ты там валяешься,

они опять «тарзанку» заняли!

К ветке старой ивы, наклонившейся к реке, была

привязана веревка, а к ней толстая палка, чтобы удобнее

держаться. Это и была наша старая добрая «тарзанка»,

которую осадила наша ватага деревенских ребятишек.

Павлушка, разбежавшись, красиво прыгнул с «тарзанки» в речку, окатив нас ледяными брызгами. Нюрка завизжала от восторга, а я подставил каплям лицо и плечи. После

жаркого утра, проведенного в пекле покоса, особенно понимаешь, почему в русских сказках воду называют «живой».

Сегодня воскресенье. Полдень. За утро мы уже досыта наработались на сенокосе и теперь наслаждались заслуженной передышкой. В честь выходного дня работы в

колхозе не много, поэтому все торопились успеть сделать

побольше по собственному хозяйству. Мои отец и дядя

заготавливали сено для наших коров. А после сенокоса

начнѐм крыть новую крышу. Дед уже отправился добывать для неѐ дранку1. «Переменная работа называется отдыхом!» – всегда говорил отец.

Работали всем миром, всей деревней. Мужчины косили сочную траву стройными рядами, выкашивали даже

овраги и опушки в лесу, поскольку скотины у всех было

много. А раскидать или перевернуть граблями траву неподсушенным боком кверху, собрать готовое сено в снопы ходили мы и женщины.

Васятка достал старый платок, бережно завязанный

матерью в узел.

– Мне тут маманя харчей малясь дала… – он развязал тугой узел и достал из платка половину краюхи хлеба, несколько луковиц с длинными зелеными перьями и 4

яйца. – Налетай! Яиц на всех не хватит.

– О! Живѐм! – обрадовался Павлушка и без лишних церемоний схватил яйцо для себя и для младшей

сестренки, Нюрки, которую всегда и всюду таскал за

собой. Они жили беднее всех нас, и возражать против

такого поведения никому и никогда не приходило в

голову. Еще одно яйцо взял выпрыгнувший из воды

Сашка.

– Николайка, будешь? – предложил мне последнее

оставшееся яйцо Васятка.

– Да ну…– фыркнул я. – Терпеть их не могу! Они

пахнут противно.

– Ну как хочешь, – Васятка не спеша поел и растянулся на траве, подставляя и без того обгоревшее лицо

горячему солнцу. – Эх, хорошо летом!

– Да уж, это тебе не в школу идти… Хоть бы она

сгорела за лето, что ли…

– Ну вспомнил! Сегодня еще 22 июня, а ты уже про

школу ладишь. Целых 2 месяца впереди.

– Так все равно идти же придется! – уже раздосадовался я. – Лучше уж на сенокосе всю жизнь проработать,

чем к нашему Петру Владимировичу на один урок попасть… Придумали же наказание для детей! Сами-то

взрослые в школу не ходят…

– Если ты двоешник – это не означает, что школа для

всех наказание, – резонно заметил Сашка и, разбежавшись, снова плюхнулся в воду.

– Эй, бездельники! – раздался голос мальчишки,

прибежавшего из деревни. – Вы чего тут как долго? Вас

уже родители ищут!

– Ладно, пойдѐмте домой. Скоро на вечерний покос

собираться, а дома ещѐ работы полно.

Уже на подходе к деревне мы поняли, что что-то

случилось, пока нас не было. Людей на улице было

больше, чем обычно. Все шли к сельсовету с встревоженными и растерянными лицами. Навстречу нам, уже от

сельсовета, пробежала соседская Маруся, размазывая по

лицу слѐзы. Мы переглянулись и молча, не сговариваясь,

сначала ускорили шаг, а потом и вовсе побежали туда,

куда шли все. Волнение нарастало.

На площадке у сельсовета толпилась, наверное, уже

треть жителей деревни. Раньше на этом месте стояла церковь, у которой люди собирались по всем важным деревенским событиям. Церковь взорвали еще до моего рождения, а место всеобщего сбора осталось. Люди шумно

галдели, ничего было не разобрать. Мы кинулись в толпу.

– Что случилось? Да что случилось? – стали спрашивать мы всех подряд. Никто не обращал на нас внимания.

Коля увидел знакомого и схватил его за рукав.

– Что? Что случилось?

Знакомый обернулся.

– Война! По репродуктору объявили…

Коле показалось, что он не расслышал.

– Война? Да с кем же?

– С немцами. Фашисты идут…

Коля в растерянности выпустил рукав знакомого. Мы

ещѐ не могли понять, чем это грозит нашей стране,

нашим семьям, нам самим. Но каждому поскорее захотелось домой, поближе к своим. Мы как-то незаметно стали

расходиться кто куда.

Я тоже пошел домой. И, кажется, ничего ещѐ не изменилось, и вроде бы то же горячее солнце в небе, и так

же ты идешь домой с речки. Но по лицам идущих рядом

с тобой взрослых понимаешь, что случилось что-то

непоправимое, необратимое и неизбежное, и надвигается

что-то огромное и страшное.

И только маленькая Нюрка неуместно продолжала

смеяться. Она вообще не понимала, что происходит.

Я помню, как рядом со мной ветер – суховей гнал по

пыльной дороге клубочки свежего сена. И девчонка с соседней улицы побежала по деревне с печальной вестью:

«Война!..», и крик ее разносился далеко по уголкам дворов, надолго застревая в головах всех, кто его слышал.

Наверное, до последнего моего дня этот крик будет стоять у меня в ушах.

Так начался первый день нашей войны. Так закончилось наше детство.

* * *

Дома уже знали. Мне не пришлось ничего рассказывать. Мама с порога не дала мне и рта раскрыть:

– Иди за дедом сбегай на делянку!

Я побежал через усадьбы в лес. Дед заготавливал

дранку и ничего еще не знал. Сидя на пеньке, он обычным топориком обрабатывал грубые поленья, превращая

их в гладкие, красивые дранки, которые кидал рядом в

большую груду. Приятно было смотреть на его работу.

Все в селе знали, что наш дед – лучший плотник. «Надо с

любовью свою работу делать, тогда всѐ получится!» –

всегда говорил он. Я встал у берѐзы и стал любоваться.

Дед заметил меня. И хотя его улыбку не было видно

в красивой седой бороде, но я видел, что его голубые

глаза улыбаются.

– Чего? – спросил он меня. – Мать обедать зовет?

– Там это… – вспомнил я, зачем пришел. – Война

началась…

Дед занес было топорик и вдруг замер с поленом в руке. Руки его опустились и бросили вдруг ставшее не нужным полено:

– Крышу, видно, уже не сделаем…

Встал, отряхнулся от стружки и пошѐл домой.

Этот обед стал семейным сбором. Пришли мамин

младший брат с женой и дочкой и соседский дед Митрич,

вечный наш товарищ. Он оказался единственным из нас,

кто лично слышал объявление народного комиссара Вячеслава Молотова по радио.

Когда пришли мы с дедом, все уже сидели за столом,

обедали и обсуждали важное правительственное сообщение. Мать ставила на стол чугун с горячими ароматными

щами. Обе мои младшие сестры прискакали на запах,

подсели к двоюродной сестрѐнке, и детская сторона стола сразу облепила тарелку с вкусным хлебом, который с

утра испекла мама. Соседский дед Митрич сидел у входа

на стуле, отказавшись обедать, и вещал:

– … Так и сказал, я сам слышал: «Сегодня в 4 часа

утра германские войска без объявления войны напали на

нашу страну…» Города на границе бомбят… – он приподнялся, чтобы пожать руку деду.

– Сам Молотов сказал? – уточнил дед.

– Молотов-Молотов! Вот те крест! А он шутки шутить не будет! Читает, а сам сбивается и будто с трудом

выговаривает… И добавил в конце ещѐ: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

– Конечно, будет! – хмыкнул мамин брат. – Еще мы

не давали наших обижать!

– Садитесь щи хлебать! – позвала нас мать. Я сел к

сестрам и взялся за ложку.

– Наших-то мы, понятно, в обиду не дадим. Финнам вон

всего год назад показали, как наших обстреливать! Но кто

дома останется, если мы на войну уйдем? – отец нахмурился.

– Ну сходим, надаѐм им по шее, да вернемся урожай

убирать! – бахвалился дядя.

– Какая еще война? В самый покос! А работать кто

будет? – мать явно не собирались их отпускать ни на какие другие фронты, кроме покоса и крыши.

– Ну как ты думаешь, есть ли у нас шанс остаться в

тылу, если мне 34, а ему – он кивнул в сторону маминого

брата – 28? – он задумчиво положил ложку.

Мать махнула полотенцем в знак того, что и слышать

ничего об этом не хочет, и ушла в чулан за кашей.

– Сказала – не пущу!

– Да немцы от нас еще драпать будут! – горячился

дядя. – Жаль только, что сына своего не увижу… – его

жена с огромным животом сидела рядом и едва глотала

хлеб вперемешку со слезами.

– Э-эх, молодой ты еще, горячий и бестолковый! –

урезонивал его дед. Сам он знал, что такое война, не по-

наслышке: и в первой мировой воевал, и в гражданской… Никогда его жизнь не баловала.

– Да не переживайте вы! Всѐ мы успеем – и фашистов прогнать, и крышу покрыть!

Я робко подал голос:

– А если не успеем?.. А если не мы фашистов, а они нас?..

Все замолчали и посмотрели на меня.

– А ты чего слушаешь, когда взрослые разговаривают? – крикнула мне мать из чулана. – Ешь быстрее и иди

сено переворачивай! И Нарядку из стада не забудь встретить, когда с сенокоса пойдѐшь.

* * *

Ночью родила жена дяди.

«Сыном» оказалась малышка, которую назвали Любой. «Любовь! – сказал дядя. – Это имя подходит каждой

девчонке! А особенно тем, кто родился в день начала

войны».

– Вот тебе и сын! Опять девка! – смеялись утром дед,

отец и Митрич, когда дядя пришел с благой вестью.

– Ну и что ж, что девка! Папино счастье – дочки! –

дядя делал вид, что никогда и не говорил до этого фразы

навроде «Мне только сына!», «Ну наконец-то и у меня

сын будет!» и теперь страшно гордился дочерьми. – Да

дочки, если хочешь знать, только у настоящих мужиков

рождаются!

– Что ж, выходит, я не мужик, коли у меня два балбеса родились, что ли? – рассмеялся Митрич.

Все хохотали.

– Ну мужик-мужиком, а спор-то ты проиграл…–

напомнил дяде отец.

– Какой ещѐ спор?

– Что если опять девчонка родится – на руках до

сельсовета пройдешь.

– А я от слов своих не отказываюсь! – вспомнил дядя, вскочил на руки и пошел через порог на улицу. Мы

пошли за ним – контролировать. Видя такую процессию,

к нам, хохоча, присоединялись и зеваки на улице, и к магазину мы пришли уже большой толпой.

– Мужик сказал – мужик сделал! – и дядя снова встал на

ноги. – А вот, я помню, ты говорил, что Митрича до Петровны

на плечах донесешь, если я на руках до сельсовета дойду…

* * *

Жаль, но радоваться Любиному рождению пришлось

нам совсем недолго.

Отец оказался прав: уже к вечеру повестки принесли

в каждый двор. И везде, откуда выходил разносчик, раздавался плач.

В нашей семье их оказалось аж три штуки: для отца,

дяди и деда.

Митрич, давний товарищ деда, прошедший с ним не

одну войну, увидел повестку деда и захохотал:

– Иваныч, да неужто и тебя в мужики записали?

– А ты чего ж, меня списал ужо? Чай, удержу винтовку в руке! Повоюем еще! – рассмеялся в ответ и дед.

Отец уже не смеялся.

– Да ошиблись они в военкомате, – сказал он. – Какая ему война в 62 года. – И пошел разбираться, а сосед

ушел утешать разрыдавшуюся сноху, мужа которой тоже

забирали на фронт.

Я тихо подошел к деду:

– Деда, неужели правда пойдешь?

– Да что ты, Николайка, куда мне с молодыми воевать… – улыбнулся дед. – От меня здесь пользы больше будет. А надо быть всегда там, где от тебя больше

пользы.

Отец вернулся из военкомата и сказал, что во всѐм

разобрался и деду не нужно идти на фронт.

– Можешь свою повестку на память себе оставить!

Позднее мы узнали, что у деда, как у крестьянина,

родившегося еще при царе, просто не было документов,

подтверждающих дату рождения, а в военкомате, чтобы

выполнить пришедший «сверху» план, брали всех, кто

подходил по возрасту от 17 до 50. Отец горячо убеждал,

делал упор на то, что дед уже старый и что в семье должен остаться хотя бы один мужчина. В конце концов, в

военкомате пока согласились. В последующие месяцы

войны, когда брать на фронт было уже совсем некого,

возрастную планку расширили, и даже без документов

брали тех, кому было примерно от 14 до 60.

Еще мы узнали, что фашистов ведет Адольф Гитлер.

К 41-му году он уже подчинил своей власти практически

всю Европу. Победа над последней страной – Англией –

означала бы полное господство на западе, но восток попрежнему оставался бы за русскими. Наша крупнейшая в

мире страна, сверхдержава Союз Советских Социалистических Республик, раскинулась на одну шестую часть

суши и объединяла 16 республик. Лакомый кусочек для

политиков. Оставить столько природных, человеческих и

промышленных ресурсов чужой власти Гитлер не хотел.

Тогда он и его союзники пошли на преступление против

человечества: они запланировали полностью истребить

основные народы нашей огромной страны – взрослых,

стариков и детей, а выживших навсегда сделать рабами,

и всѐ, что есть у нас – земли, нефть и леса, заводы и достояния культуры – забрать себе. В оправдание собственной бесчеловечности была придумала целая идеология о том, что одни народы имеют право жить, а другие нет. Просто потому, что у них другой цвет глаз или

родились они не там, где требуется. Фашистам было не

интересно, о чем мы думаем, какая у нас культура и хотим ли мы просто быть. Они сжигали нас в сараях, расстреливали целыми семьями, топили в реках, связывая

одной верѐвкой, чтобы не переводить на нас дорогие патроны… Они издевались над детьми и женщинами, полностью откачивали кровь для переливания своим солдатам из всех, кто был старше лет шести. Это было страшно, очень страшно.

А у нас пока идет сенокос, рождаются долгожданные

малыши, Дмитрий Шостакович еще не написал свою

«Ленинградскую» 7-ю симфонию, Борис Полевой не рассказал «Повесть о настоящем человеке», заключенный

Андрей Туполев не создал свои знаменитые самолеты

«Ту», а у меня впереди – весь мир и голубые дали…

* * *

На следующий день мы все пошли провожать отца и

дядю. Все три мои сестренки – родные и двоюродная –

шли у нас под ногами, держась за руки, и растерянно

вглядывались в лица взрослых. Было грустно, и даже никогда не унывающий дядя сегодня не смеялся. Тетя несла

в тряпицах маленькую розовую Любу.

– Ну, теперь я спокоен! Успел на дочь посмотреть!

Умница, что родилась вовремя! – он поцеловал ее в теплый лобик и обнял всех своих девчонок.

Зато отец прощался так, будто уходил как обычно

на сенокос. Он знал: долгое прощание – лишние слѐзы.

Новобранцев собирали у сельсовета. Здесь уже толпились семьи односельчан и рядами выстроились открытые грузовики, в которых с минуту на минуту увезут

наших близких. Пора было прощаться. Отец посмотрел

на мать.

– У тебя подмога остается, – отец хлопнул меня по

плечу. – Вон какой вымахал! – я действительно был высоким и крепким для своих неполных 13 лет. – Не зря ты

на него столько каши переводишь! А сенокос…

– Плевать на сенокос!.. – перебила его мать. – Ты

только вернись живым…

В глазах матери стояли слѐзы, но она не позволила

себе плакать. Кажется, она только сейчас поняла, что

прежняя жизнь может не наступить уже никогда.

– Возьми рушник, – она протянула ему белое полотенце, которое раньше никому не разрешала трогать. –

Никому его не отдавай.

– Это тот самый оберег, который ты к нашей свадьбе

вышивала… на долгую и счастливую жизнь?

Мама кивнула:

– Одной мне он не нужен… – ее подбородок задрожал, она поцеловала отца и отошла в сторону, чтоб ни

одной слезинки ее отец не увидел.

Отец обнял всех по очереди, а потом и меня. Только

сейчас, обнимая его, я заметил в его глазах такую тоску,

будто разом умерло всѐ, что он так любил в жизни.

Наверное, он многое хотел сказать, но не смог. Сказал только:

– Ты старший. Будь мужчиной. – И запрыгнул в кузов грузовика, где уже сидели остальные мирные труженики села, за один день вдруг ставшие солдатами. Помню

их сосредоточенные и печальные лица. Как-то неожиданно машины тронулись, и за ними с воем побежали несколько женщин и детей, не нашедших в себе сил расстаться с мужьями, отцами и сыновьями. Постепенно,

одна за одной, они начинали отставать, и только соседская Маруся провожала тятеньку до тех пор, пока не упала. Машины скрылись в пыли за поворотом.

И наши уехали.

* * *

Дома сразу стало пусто. Чего-то не хватало. Я слонялся по дому, пытаясь заполнить непонятную пустоту,

но скрыться от горестных мыслей было некуда. Еще позавчера всѐ было хорошо, мы шли на сенокос и думали,

как лучше покрыть крышу, а сегодня… Я не заметно взобрался на печь в уютный уголок под дедовой фуфайкой и

уснул.

Ласковое июньское утро проникало в избу лучами

солнышка в щелочки льняных занавесок. Было еще очень

рано и все дети еще спали. Назойливая муха стала всячески будить меня, поползла по моей руке, садилась на щеку. Сквозь сон я начал смутно припоминать, что вчера

случилось что-то неприятное. И вдруг вспомнил: война

началась! Наши ушли… Сон как рукой сняло. Я вскочил.

Внизу, под печкой, мама уже раскладывала какие-то

узлы. Завидев, что я проснулся, мама прошептала, чтобы

не будить моих сестѐр, спавших на полатях:

– Николайка, идем помогать узлы таскать!

– Что это за узлы?

– Тѐтя к нам жить переходит.

– Зачем? – удивился я.

– Ну сам подумай: как она одна справится и с колхозной работой, и с домашним хозяйством, и с двумя дитями? А нас много, всем миром справимся. Вместе и

сподручнее, и веселее.

Несмотря на то, что у тѐти был новорожденный ребенок, работу в колхозе никто не отменял. Моя мать жалела тѐтю и взялась помогать ей. Уходя утром в колхоз,

сначала она работала за себя, а потом и за тѐтю.

Мы быстро перенесли незамысловатое тѐтино хозяйство, перегнали к себе на двор скотину. Рядом с нашей

толстой и бойкой рыжей Нарядкой встала еще одна, чѐрно-белая корова Зорька.

– Эх, восемь девок один я! – смеялся Митрич над дедом.

И правда, теперь дед стал называть наш дом не иначе

как «бабье царство» – ещѐ бы, в единственной нашей

комнате стало две женщины и четыре девчонки. Дед руководил всеми. Его слушались беспрекословно и никогда

не пытались перечить его воле.

Люба оказалась весьма крикливой особой. У неѐ болел

живот, оттого что еѐ мать постоянно плакала, у неѐ пропало

молоко и единственной кормилицей Любы стала наша тощая

коза Белка. Всю ночь напролет мать с тѐтей по очереди ходили по избе и укачивали еѐ на руках, но всѐ было напрасно. В

первую ночь я жалел всех. Во вторую – боролся с желанием

выкинуть Любу в окно. На третью ночь я уже так хотел спать,

что даже ни разу за ночь не проснулся от еѐ крика.

Как-то утром, когда в комнате никого не было, я собирался на работу. Люба неслышно спала в своей зыбке.

Мне стало обидно:

– У-у, спит! А нам все ночи спать не даѐт!

Мне вдруг непреодолимо захотелось разбудить еѐ в

отместку, пока никто не видит. Я быстро подошел, заглянул в зыбку и уже протянул к ней руку…

Я не смог еѐ разбудить. Меня поразило, как она, оказывается, красива, когда спит. Я сразу вспомнил о своих карасиках в речке и недавних размышлениях: надо же, вот кто

оказался ещѐ прекраснее! Я просто расхотел мстить Любе и

простил еѐ неосознанный эгоизм. Она не виновата.

* * *

Почти сразу же после отъезда наших в дома соседей

начали приходить похоронки. В июле плакали у Васятки –

отец… На прошлой неделе у Павлушки – старший брат…

Деревня замерла в ожидании: кто следующий?

Наш дядя вскоре прислал письмо, в котором сообщал, что они с отцом попали на Белорусский фронт, но в

разные воинские части. Дядю взяли в артиллеристы, и

теперь он будет громить фашистов из пушки. «У меня в

душе сейчас одно только стремление уничтожить врага –

там, откуда он пришел!» – писал дядя.

От отца пока не пришло ни одной весточки.

– Это ничего, – успокаивал дед, придумывая все новые и новые теории, почему письма нет. – Дайте мужику хоть до места добраться, расположиться как следует!

И не до вас! Когда ему писать-то из окопа? А доставить

письмо в войну, думаете, легко? Мало ли где затерялось!

Это счастьем хочется поделиться, а в горе каждый

чувствует себя одиноким. Мы старались не говорить об

этом с мамой. Что тут обсуждать? И так понятно, что

каждый из нас ждѐт, каждый день ждѐт: а может, письмо

найдется? Пусть даже не письмо, а хотя бы одно быстрое,

написанное на коленке словечко: «Живой»… В этом мы

были не одиноки: наша почтальон не могла спокойно

пройти по улице, чтобы почти у каждого дома ее не дернули за рукав, не заглянули в глаза – может, забыла занести?.. Может, не успела? Мы верили, мы ждали.

Каждый день мы ходили к репродуктору у сельсовета, чтобы узнать новости с фронта. Но они всегда, всегда

были горькими и неутешительными!

Почти сразу нам объявила войну Финляндия, в союзники к фашистским Германии и Австрии напросились

Испания, Италия, Дания, Норвегия, Румыния, Венгрия,

Словакия, Хорватия. Еще ряд стран, которые почти без

боя были взяты вооруженными силами Германии – вермахтом – теперь помогали фашистам, будучи уверенными в их победе и над СССР, боялись возражать сильнейшему. Даже «нейтральные» страны – Швеция, Швейцария, Португалия – получали огромные доходы от торговли с Германией. Вермахт завоевал Европу быстрее, чем

пару улиц Сталинграда…

В первый месяц войны были захвачены наши Литва,

Белоруссия, Молдавия. К октябрю пали Смоленск, Новгород, Киев. Немцы остановились всего в 7 км от Ленинграда2 и началась страшнейшая осада этого несчастного,

многострадального и мученического города. Разворачивалась битва за нашу столицу – Москву.

Европейская часть нашей родины – СССР3 – уже была поставлена на колени и глотала слѐзы от потерь и боли, но не склонила головы перед жестоким противником.

Она ждала, ждала помощи, которая могла прийти только

от нас. Больше помощи ждать было не у кого.

Уже третьего июля начальник немецкого генерального штаба Франц Гальдер докладывал Гитлеру, что задача

разгрома главных сил русской армии уже выполнена и теперь речь пойдет «не столько о разгроме вооруженных сил

противника, сколько о том, чтобы забрать его промышленные районы и не дать ему возможности, используя гигантскую мощь своей индустрии и неисчерпаемые людские ресурсы, создать новые вооруженные силы».

И здесь удача сопутствовала фашистам. Летом 41 года 80 % заводов СССР оказались в зоне боевых действий

и на оккупированных территориях, и теперь либо были

стерты с лица земли, либо вынуждены были работать на

фашистов. А те оставшиеся 20%, кто еще не был покорен, срочно эвакуировались вглубь страны и пока не

могли наладить производство. У нас не было ни оружия,

ни машин, ни простейших бытовых необходимостей.

Остался лишь один крупный город, оборонные предприятия которого работали на полную катушку, – город

Горький4. И теперь бесчеловечная машина фашистов

разворачивалась в сторону нашей, Горьковской, области.

* * *

Вскоре из колхоза отправили на фронт всѐ, что могло ездить и ходить, то есть все исправные трактора и

здоровых лошадей. Остались только несколько старых

слепых кляч, комбайн и пара ржавых тракторов, которые признали непригодными к использованию. Но безо

всяких скидок на трудности колхоз должен был бесперебойно снабжать город и армию сельскохозяйственной

продукцией, а промышленность – сырьем.

Вместо лошадей женщины приспособили запрягать

в плуг колхозных и своих домашних коров. Когда коров

не хватало – в плуг запрягали по 4 и по 6 женщин, что

посильнее. И те тащили его не хуже трактора. Но к осени многих женщин деревни, особенно молодых и бездетных, забрали на заготовку торфа под Балахну. Торф

они копали для того, чтобы солдаты и мирные жители

могли использовать его вместо дров – топить печки, варить кашу.

Матери повезло: в своѐ время отец научил еѐ управлять комбайном, и теперь она стала комбайнѐром.

Впрочем, это не освобождало еѐ от основных обязанностей на ферме. В 4 утра мать вставала и уходила на работу, а тѐтя шла сначала добывать еду для нашего голодного семейства, а потом полоть наш огород. Хвостом

за ней ходили «помощницы» – мои сестры. Они сидели с

Марусей, помогали полоть, мыть, стирать и ухаживать за

животными. Часто от их «помощи» работы тѐте только

прибавлялось… Мне давали поспать ещѐ пару часов –

всѐ-таки каникулы, жалко. Я просыпался сам и шел в

колхоз помогать матери. А дед… Дед успевал всюду.

За работу в колхозе каждый получал «палочки» –

пометку в журнале о выполненных трудоднях. К сожалению, на «палочки» ничего нельзя было ни купить, ни поменять, и труд наш оставался неоплаченным.

Честно признаться, я так наработался за лето, что

был уже вовсе не против школы.

Но 1 сентября новый учебный год для нас не начался. Нашего учителя Петра Владимировича, который преподавал почти все предметы, забрали на фронт, и пока

искали хоть кого-то, кто мог учить нас, начало учѐбы отложили. Можно было бы ходить в школу в районный

центр, но это занимало бы слишком много времени и родители не отпустили нас – кто-то ведь должен был продолжать пропалывать грядки, ухаживать за животными и

собирать урожай на полях вместо ушедших на фронт

колхозников и колхозниц.

Из районного центра приходили новые и новые планы по сдаче сельскохозяйственной продукции, и каждый

следующий был жѐстче предыдущего. Когда, наконец,

страда закончилась, и собранное и просушенное зерно

лежало на колхозном дворе огромной горой, из Горького

приехали грузовики за урожаем.

Председатель дал распоряжение засыпать в машины

почти всѐ, что не было отложено на новый посев весной:

– Колхоз кормит фронт!

Помощник председателя заколебался:

– А что же останется нам? Что мы раздадим людям

за труды? Чем будем кормить детей зимой?

– Сыпь! Власть накормит! Должна накормить…

* * *

Когда из колхоза забрали почти всю скотину, а новый план так и не был выполнен, партработники лично

пошли по дворам забирать животных для нужд фронта.

Вечером пришли и к нам.

Первый, молодцеватый, зашел к нам на двор как к себе:

– Ну что, выгоняем?

Второй мялся в дверях.

– Я сам у себя на дворе хозяин! – ответил дед и зашел в стойло к корове. Нарядка посмотрела на него, будто всѐ понимала.

Дед не торопясь погладил напоследок еѐ рыжую

морду и вывел на улицу.

Вслед за ней выгнали Зорьку, свиней и гусей… На дворе

остались только несколько курей и старая коза Белка. Все

яйца, которые снесут куры, полагалось сдавать государству.

– Знатная корова, знатная! – довольно комментировал партработник, выводя со двора нашу Нарядку. – На,

держи, дед! – сунул он в руки деду бумажку.

– Вроде на рубли не похоже? – усмехнулся дед.

Партработник засмеялся.

– А ты юморист, дед! Это расписка об изъятии – по

ней деньги можно будет получить. Потом. Ну или натурой забрать.

– Когда? Когда «потом» можно? Мы кушать сегодня

хотим.

– Этого пока не знаем. Как война закончится – сразу

вернем!

Второй партработник стоял рядом как нашкодивший

школьник.

– Вернут, Иваныч, вернут… – виновато промямлил

он и поспешно пошел догонять первого.

Дед закрыл дверь опустевшего двора.

– Ну что ж, не привыкать, – сказал он, устало присев на

завалинку. – В коллективизацию, почитай 10 лет назад –

нам и козы не оставили…

* * *

Власть не могла накормить всех голодных. Единственной и непреложной целью всего государства, каждого города, каждой деревеньки и каждой семьи стало

обеспечение всем необходимым солдат, потому что им и

так приходилось туго, а голодный солдат не мог защитить и себя, не то что нашу необъятную Родину. Всѐ для

фронта, всѐ для Победы.

Личные хозяйства давали мизер, которого не могло

хватить до весны. Все, как и в предыдущие годы, рассчитывали на часть колхозного урожая, которая была положена и по нормативам, и по закону совести, но война перечеркнула все планы. Раздавать людям было нечего.

После окончания всех полевых работ в этом году – летней страды и осенней уборки полей от картошки, свѐклы

и прочих овощей, – когда пришло время делить урожай,

оказалось, что неимоверными усилиями всѐ же выполнив

все необходимые поставки государству зерна и овощей,

из собранного урожая не осталось ничего, чем можно

было бы оплатить труд крестьян за последние полгода.

Мы кормили себя сами – всем, что можно было есть.

Летом был огород. К тому же, дети деревни ходили в

лес, собирали всѐ, что было пригодно в пищу. Особенно

радовали нас, едавших сахар только по праздникам, ягоды – земляника, полевая клубника, малинка, потом черника и ближе к осени – брусника. Вкуснотища!

А к осени приходилось всѐ туже и туже завязывать

пояса.

Когда мы докопали картошку на своем огороде и покидали еѐ в большую кучу перед погребом, я схватил несколько картошин, чтобы, как раньше, вместе с мальчишками запечь еѐ в костре. Мать увидела.

– Не трожь картошку! – прикрикнула она. Я отдернул руки. – Вынем на особый случай… – тихо добавила

она.

Я посмотрел на младшую сестру. Тоже хочет картошки, по глазам видно. Но молчит.

– Почему мы не едим картошку? – возмутился я. – У

нас же еѐ много!

– Много? А весной что сажать будешь?

И правда: когда мать отложила на семена необходимое количество картошки и ржи, оказалось, что на еду

остается совсем мало, и нужно постараться «растянуть»

их подольше, а лучше всего до следующего лета. Мы

стали беречь каждую картошину, каждую кружку муки.

И если и ели когда картошку, то вместе с кожурой, чтобы

еѐ было больше – чистить никому даже не приходило в