Kitobni o'qish: «Письма с острова»

Shrift:

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

Б81

Редактор серии – Д. Ларионов

Татьяна Бонч-Осмоловская

Письма с острова / Татьяна Бонч-Осмоловская. – М.: Новое литературное обозрение, 2025.

«Лоскутки рассказов развлекали и ужасали, обрывались в никуда. Отдельные истории не завершались, но собирались в лучшее из повествований, историю об историях, и не опускались в сияющие пропасти дидактичности и нравоучительности». Книга Татьяны Бонч-Осмоловской – это собранная неведомой героиней коллекция жутковатых сказок и одновременно цельное произведение, органически складывающееся из этих историй. Переосмысляя сюжеты и поэтику европейских сказочных сюжетов, классической литературы и античных мифов, автор помещает своих героев в современный тревожный мир антропологической и экологической катастрофы, населенный разнообразной флорой и фауной. Однако в центре все же оказывается растерянное и расщепленное человеческое сознание, которому в условиях неопределенности и туманности будущего остается одно – рассказывать истории. Татьяна Бонч-Осмоловская – прозаик, поэт, филолог.

ISBN 978-5-4448-2818-2

Вступление

В мае двадцать второго проклятого года в мой почтовый ящик упало письмо с неизвестного адреса. В сабже значилось: «contes cruels». Давнее увлечение сочинениями Огюста де Вилье де Лиль Адана единственное остановило мою руку, привычно направлявшую в корзину послания, неизвестным науке образом обошедшие жесткие спам-фильтры. Сообщение располагалось непосредственно в теле письма, что было благоразумно со стороны автора. Моя любознательность не распространялась на то, чтобы открывать вложение, хоть и маскирующееся под текстовый файл. Однако я прочитала этот текст и заинтересовалась настолько, чтобы, во-первых, скопировать его в отдельную папку, а во-вторых, изучить емейл отправителя. По всей видимости, это была рассылка и мой адрес значился в слепой копии списка адресатов. Имя horaciawh в домене gmail было, вероятно, пересылочным пунктом, заведенным в безымянном интернет-кафе, через который поток писем направлялся по множеству случайных адресов, включающих и мой. Более того, следующие письма, приходящие с тем же заголовком «жестокие сказки», отправлялись с других мейлов, с приставкой Re:, Re:Re:, Re:Re:Re:, так что я предположила, что оказалась включена в неведомую группу, сочиняющую текст по принципу «сада разветвляющихся троп». Если имя первого отправителя и прочитывалось как слегка искривленное «Горация», следующие представляли собой все более нелепые сочетания букв и цифр. В этой цепочке мне слышалось приглашение вступить в игру, но я так никогда и не включилась в нее, даже если то была только игра, и так никогда и не отправила собственных сочинений на последний или какой-либо из адресов в цепочке. Дважды я писала вежливые сообщения на исходный мейл, еще похожий на человеческий, но ответов не получила. Ни к чему обнадеживающему не привел и быстрый поиск в сети людей с таким именем и инициалами, как значилось в послании, как и со всеми прочими именами отправителей. Но уже самое первое письмо вытащило меня из серой тоски, в которой я в то время пребывала, не способная ни на какую физическую или умственную деятельность. И, сама себе удивляясь, я ожидала следующего письма в состоянии, схожем с влюбленностью, растущей с каждым новым мейлом, словно бы зыбкая фигура отправителя воплощалась передо мной во плоти. Лучше, чем во плоти, – это наслаждение не требовало от меня соответствия принятым в обществе нормам факабельности, но представляло собой наслаждение как таковое. Из вышесказанного читатели вправе делать любые выводы как о моем психическом состоянии, так и о моих сексуальных предпочтениях. Я осуществляю это издание не для того, чтобы прославить собственное имя или открыть человечеству истину, до сего времени остававшуюся ему неизвестной.

Уже после пары первых писем я просмотрела корзину на предмет, не провалилось ли туда какое-либо из прошлых «contes cruels». Но в прошлом ничего подобного не было, а в настоящем в мой ящик с регулярностью три – пять, самое больше – шесть дней приходили все новые истории. Я оставила попытки разыскать их автора или авторов, полагая, что если он, или она, или же они хотели в наши непростые дни оставаться анонимными, то имели все основания и права пребывать в таковом качестве. А мне пришлось смириться с их недостижимостью, по крайней мере до той поры, пока они не захотят открыть свои личности или пока кто-либо из иных читателей жестоких сказок не окажется более удачливым в определении авторов. Собственно, это соображение и побудило меня опубликовать полученные по почте истории, ни в коей мере не претендуя на авторство, но исключительно надеясь совместными усилиями – в том числе излишне скромных получателей той же рассылки – из крошечных туманных осколков собрать лицо их создателя. Впрочем, я не исключаю возможности, что адресатом полученных мною писем была единственно я одна, а генерил их какой-нибудь случайный AI по алгоритму, составленному на основе моих предпочтений. Оттого эти истории произвели на меня такое впечатление, тогда как всякий другой читатель не найдет в них ничего забавного и удивительного. Эта версия попахивает конспирологией, однако в пользу первого аргумента говорит то наблюдение, что со времени знакомства со «сказками» я определенно стала встречать их фрагменты, сюжетные лоскутки и отдельные фразы во всяческих текстах, классических и современных, к чтению которых заново пристрастилась. Я утешала себя сознанием зеркальности образов и ограниченностью числа сюжетов, но всякий раз, когда узнавала некоторую фразу, – словно отражение запомнившейся шахматной позиции мелькало и пропадало в двери комода, всякий раз я ощущала, как мурашки бегут по коже. Странным образом, в такие моменты, когда из разрозненных ниток сказок, распределенных по пространству, я убеждалась в реальности этих текстов, я убеждалась и в реальности их авторов, и более того – в существовании их в едином со мной временном промежутке.

Аргумент об обращенности сказок лично ко мне и ко мне одной мог быть подтвержден или опровергнут только возникновением открытой обратной реакции на их открытую же публикацию. И для того, чтобы получить упомянутую реакцию, я предъявляю эти сказки читателю и ожидаю ее с дрожью, с какой не стала бы ждать представления собственного дитя взыскательному суду экзаменаторов.

Всего я получила что-то вроде пяти дюжин посланий, а после того как скудный поток писем прекратился к середине осени, ждала еще полтора месяца, перечитывая и перечитывая полученные прежде, а затем собрала их вместе и, признаюсь, слегка литературно обработала. Не редакторской, но минимальной корректорской правкой. Я не касалась жанров и стилей, меняющихся от текста к тексту, что косвенно подтверждало гипотезу полилога. Лоскутки рассказов развлекали и ужасали, обрывались в никуда. Отдельные истории не завершались, но собирались в лучшее из повествований, историю об историях, и не опускались в сияющие пропасти дидактичности и нравоучительности.

Если они и заставляли читателя остановиться и задуматься, то над вшитыми в живой сюжет загадками, иной раз и математическими задачками. Однако второпях авторы путали падежи, питали необъяснимое предпочтение к заглавным буквам в названиях институций и по большой части произвольно расставляли знаки препинания. Данные проколы, вероятно, представляли характерный след, по которым могла бы быть установлена личность автора или авторов посланий, но я все же скрыла их в пользу традиционной орфографики. Легкое несоответствие авторской грамматики и пунктуации принятым нормам языка было, на мой скромный взгляд, единственной фальшивой нотой в превосходном произведении. Возможно, как я заметила выше, эти истории воодушевили меня и только меня, в то время как другие читатели не найдут в них ничего умного и забавного, что могло бы вывести их из сплина. Все же я смею надеяться, они развлекут читателя и подлинным светом красоты и мудрости озарят его душевное состояние. Как бы то ни было, достаточно мне говорить. Пора остановить предварительные разглагольствования и распахнуть занавес основного действия.

Письмо первое

Сиринга

девочка в поле играет на флейте
и звуки взлетают к небесному своду
не знавшая горя страха войны от роду
в школьной форме волосы убраны в косы
заплетены до пояса белой лентой
девочка в поле играет на флейте

девочка в поле играет на флейте
мелодия вьется песчаным смерчем
вплетается в дым выступают слезы
хор цикад из окопа ангелы полулежа
палят красотой от бедра картечью
девочка в поле играет на флейте

девочка в море играет на флейте
кораблю туда не войти мореходу
не найти крова последнему сброду
протяни руку без жалости без сожаления разверни
полки на рассвете на ангелов змей пауков непогоду
в центре бури слушай замри ближе раскаты грома
в слезах в тоске в тротиловом эквиваленте
девочка в море играет на флейте

девочка играет на флейте
босиком примотанная к громоотводу
в военной форме на краю мироздания
в заключительные моменты
задыхаясь закрываясь от ветра на последнем изводе
прилипая губами к замерзшему инструменту
девочка играет на флейте

девочка в небе в засохшей крови земли от восхода
до заката продолжает играть на флейте
ошметки звуков вырвались на свободу
девочка не подчиняясь уже указу
вбивает клин в легкую твердь возьми
скажем сожженный куст лестницу в небо
не смотри ступени тают растаяли растут росли
слышите в уголке в вышине не жалейте
девочка в небе играет на флейте

девочка в поле играет на флейте
и звуки взлетают к небесному своду
кто-то ведь должен играть восходу
раздвинуть занавес заглянуть на ту сторону
раскрывая звуками флейты как в смерти как
в родах ворота
разогнать стаю плачущих карканье ангелов
увидеть верблюда город орла и корову

девочка в поле играет на флейте
и звуки взлетают к небесному своду

Письмо второе

Побег

На работу пришли, трое, деловые костюмы, прямые спины. Я увидела, как они заходят в наш офис, развернулась, как была, и бодрым шагом прочь, по коридору, кивая коллегам, не бежать, улыбаться, будто так и надо, на лестницу. Потом уже спохватилась, что ни пиджака, ни сумочки, ни телефона не захватила, и обратно никак. До дома нормально добралась, хорошо, что с хозяйкой разминулась, объясняться еще с ней, когда заплачу да что зубы болят, отчего не на работе. Взяла паспорт, другой телефон, разослала с него сообщения, собрала быстренько вещи, теплую одежду в сумку, понтовую на себя, и на выход. А там соседи мои подхватились, обступили меня, чтобы вместе наружу. Даже кошку принесли погладить, теплая, скворчит меховыми искрами. Я взглянула еще на мои азалии – и на вокзал, чисто на авось. Смотрю, приходит сообщение от Ирины, они сейчас отправляются в горы, могу с ними. Там еще народ, кто лазить, кто гулять, кто просто на шашлыки, разношерстная компания, приспособлюсь. Приезжаю на вокзал, у нас запутанные залы ожидания и система проверки документов, тем более теперь. Но я легко прохожу контроль, в дорогой одежде и с чистыми документами. И теряюсь по дороге на выход. Как можно потеряться на вокзале? Там везде указатели! Где я сворачиваю не в тот коридор, за другую занавеску? Расслабилась, отвлеклась, думала, у меня еще полно времени. Еще и натолкнулась на старую знакомую, она мне стала рассказывать, как ее сын с марта играет в компьютерные игры без конца, бросил учебу, нарушил жизненный план, я ей говорю, может, ему страшно, может, он о войне слышал, ах, откуда он слышал, у нас и телевизора нет. Зазывала меня в гости, может, я на ее сына посмотрю, что ей посоветую, все ведь будет хорошо. Не знаю, как и распрощалась с ней, пока, пока, скоро увидимся, иду узким коридором, это внутренние помещения, здесь никого нет, спотыкаюсь о коробки, выхожу к лифту, лифт, естественно, не едет без кода, бегу обратно, уже опаздываю на посадку, выбегаю к туннелю, выбегаю наружу. Это служебный выход, тут механики и погрузчики. Показывают, где мой поезд – за несколькими платформами, переходов, естественно, нет. Соглашаются довезти меня на погрузочной тележке, залезаю в кабинку к водителю в голубом комбинезоне. Он старый, усатый и боком прижимается ко мне. Едем с визгом и дребезгом, подскакиваем на поворотах. Низко над нашими головами скользит самолет, пассажиры смотрят из окон. Мы подлетаем на полметра в воздух, верхние чемоданы сползают и растекаются с тележки. Водитель останавливается, начинает, кряхтя, собирать чемоданы. Я выскакиваю помочь ему, бросаю, бегу через платформу, бегу, вижу, как мой поезд закрывает двери и отправляется. Иду дальше по платформе, спускаюсь по лестнице, под гул самолетов и сирену. Перехожу пути, еще одни, готова перелезть под последним поездом, но он трогается и уходит, оставляя меня перед обычным перекопанным полем, рыжая глина, ничего тут не растет и не вырастет, из-под ног прыскают мыши. Каблуки вязнут в земле, я снимаю туфли, трава колет ступни. Выхожу к оврагу, спускаюсь к реке, заросшей банановыми пальмами. Иду где по тропе, где по мелкой холодной воде. Уже не чувствую ступней. Спускается ночь, надо где-то ночевать. По пути мне встречаются каменные хижины, просто будки, сторожки пастухов или охотников, можно заночевать в такой. Небо сияет белоснежными облачками, словно сладким кремом. Впереди вырастает силуэт дома. Облачка взбиваются в густую пену, завариваются в нежно-голубые, синие, сизые, черные страшные тучи. Дождь хлынул, когда я отворяла калитку, за минуту, от силы, пока добралась до крыльца, спокойно, шагом, не бежать по мокрой скользкой глине, за минуту я промокла от макушки до босых ног, вся, насквозь. О, блаженство горячего душа, свежих простыней и одеял! На кухоньке нашелся чайник и плита, в шкафу – чай, кофе, бисквиты и пачка макарон, так что поужинала я на славу. Тем временем дождь стих, тучи разошлись и взошла луна, из‑за ветвей деревьев, как из‑за кулис. Жаль только, звезд видно не было. Утром я заново спустилась к реке, здесь широкой и бурной. После ливня вода окрасилась коричневым, течение несло сломанные ветки, вырванные из земли коряги. На песке лежала плоскодонка без весел. Я столкнула ее в воду и легла на дно, раскинув руки в стороны, крестом, для равновесия и чтобы не стреляли. Река потащила мою лодку по течению, над головой проплывали ветки прибрежных деревьев, птицы черкали небо. Река становилась все шире, меня уже не качало, но на оглушительной скорости несло по течению. По сторонам выросли скалы, со дна лодки казалось, они высотой до небес и раскачивают реку. Лодка все ускорялась, я едва держалась внутри. Наконец свод сомкнулся над моей головой, меня затянуло вглубь подземного потока и перевернуло, выбросило наружу. Я совершенно оглохла в барабанном грохоте, меня крутило и переворачивало, волокло и швыряло. Лодка, вероятно, разбилась, так что мне повезло оказаться снаружи. Я сворачивалась в клубок и распрямлялась в змею, следуя сумасшедшему течению. Не знаю, как меня не разбило о скалы, как я не лишилась дыхания под водой. Мне казалось, путешествие длится бесконечно, но, должно быть, оно заняло всего несколько минут, прежде чем я обнаружила себя выплеснутой на высокий камень вместе с нитями травы, обломками сучьев и липкими листьями. Кажется, я потеряла сознание там. А когда очнулась, от холода и стука волн, смогла перебраться на соседнюю глыбу, с нее на следующую, и так за день доползла до равнины, где можно было идти, если бы только ноги держали меня. И я ползла, стараясь добраться настолько далеко от воды, насколько достало сил, пока не упала навзничь на сухую траву. Открыв глаза, я обнаружила над собой огромную, почти с меня размером, голову. Покрывавшая ее шерсть была насыщенного бордового цвета, как если бы ее окунули в борщ, а глаза смотрели пронзительно и будто бы даже разумно. Приятное впечатление портила слюна, обильно текущая из пасти, украшенной массивными резцами, что выступали из-под рассеченной надвое губы. Если бы я уменьшилась раз в десять, это могла бы быть моя морская свинка. Я уменьшилась в десять раз? Я заново зажмурилась, стремясь избежать неизбежного. «Тикки!» – раздался голос из‑за спины чудовища. «Не трожь, плюнь бяку, что ты там нашла!» Мгновение, и весь говорящий выдвинулся из‑за чудовища и оказался, то есть, оказалась миловидной девчушкой лет двенадцати, с кудрявыми волосами и яркими глазами на круглом темном личике. Свинья замотала головой, полупережеванная трава в потоках слюны разлетелась из пасти. «Я не бяка», – попыталась выговорить я, но зашлась в кашле. Глотки воды выплескивались из меня вместе со вчерашними макаронами. Свинья издала вопль отвращения и попятилась прочь. Она травоядная, нестрашная. «Ну здрасьте», – сказала девочка. Я закончила блевать и подняла голову, произнесла все-таки: «Здравствуй, девочка», и упала лицом вниз. Наконец расслабилась.

Письмо третье

«это всего лишь конец…»

это всего лишь конец времени смена календаря
когда приходит цунами смерч катастрофа чума
над горизонтом жужжит тяжелый ядерный рой
уже пробили куранты будильник сирена орет
когда закончилось время не жаль
или жаль лишь
неразумных детей матерящихся их матерей
каждый свое хлебнет
потратить минуты на душ погладить на всех белье
прибраться в доме своем или в чужом где живешь
поцеловать детей близких любимых родных
выйти наружу взглянуть белый снег свет облака
ни дурен ни хорош ни суда ни подарков
холоден ли горяч
мимо цветущих лугов
мимо рощ над колючками елей
над вершинами гор навстречу лучам луны
иудеи и эллины бриджитта деметра и митра
возможно святой николай все снежинки войска его
навстречу новому году воинство нового дня

Письмо четвертое

Белый Зайчик

Когда я вспоминаю теперь то утро, я вижу солнце. Был ветер, и в перине облаков образовались вмятины и ямы, потом прорехи, и наконец солнце взглянуло на город. После сырости и холода взбодрились мелкие городские воришки – сороки и воробьи. Прохожие подняли головы и удивились. Даже машины, ползущие по-собачьи, носами в зады друг другу, смотрелись веселее, гудели, что ли, не так свирепо.

Хотя, возможно, это ложная память. Солнце не выходило утром, как не выходило оно уже две недели до того и не будет выходить после. Тучи заволокли небо от горизонта до горизонта, грузные, влажные тучи, беременные мегатоннами снегопада.

Когда я вспоминаю то утро, я вижу бесчисленные огоньки, текущие вдоль мертвой реки. Зрелище завораживает и останавливает путника на открытом пространстве по пути домой или в укрытие, хоть под какую крышу.

Мы с Катей были рады, что успели заскочить в кафе до того, как снег засыпал окна крупными хлопьями, поднялся сугробами за стеной, там, снаружи. Снег выстукивал по стеклам нехитрый ритм, белый шум, трогал окно беспрестанными шелестящими прикосновениями, повторял неразличимо слово, которое никто не услышит.

– Дурацкая погода! – Катя тоже смотрела в окно.

Официантка с узкими глазами и губами в черной помаде принесла нам большие кружки шоколада со взбитыми сливками. На голове у нее был красный колпак с белой опушкой. Все официантки здесь выглядели одинаково, все с узкими глазами, подведенными черным, а сегодня еще и с тошнотворными колпаками на вороньих волосах.

Катерина остановила девушку и попросила принести масляное пирожное. Катя была высокая и стройная, с колючими злыми глазами. Она не беспокоилась о фигуре. Она мне нравилась. Это было наше второе свидание, и я не рассчитывал закончить его в постели. Сейчас было время развлекать и завлекать ее.

Но я не знал, о чем говорить с ней и, зацепившись за быстрый ряд мыслей: пирожное – фигура – толстяк, стал рассказывать, как на прошлой неделе к нам на кафедру пришел парнишка с большими проблемами с весом. Он едва окончил школу и устроился к нам, дожидаясь повестки. Одноклассники наверняка смеялись над ним, а он улыбался, как идиот, всем и всегда. Он убирал волосы в хвост и носил свитер с оленями, обтягивающий сферу его живота, как скорлупа гигантского хитинового существа, только что выучившегося ходить на двух ногах и кое-как разговаривать.

Марина тут же привлекла его к подготовке утренника. Мы устраивали утренник, для детей сотрудников факультета, и Марина вызвалась отвечать за праздник. Она всюду вызывалась, с тех пор как выскочила из декрета, едва дочери исполнилось три месяца. Боялась потерять работу. Изо всех сил демонстрировала, что будет вкалывать больше всех, что готова на все: презентацию подготовить – пожалуйста, утренник провести – она первая.

Я лично не возражал, чтобы кто-то взвалил на себя большую долю общественной работы. Иначе меня опять привлекли бы на полную катушку. Конечно же, меня все равно привлекли. Они знали, что я свободен в эти дни – зачеты я принял, отпустил студентов готовиться к сессии. Сам расслаблялся, и детей не водил по елкам и музеям, своих детей у меня не было.

Я поглядел на Катю. Девушки любят, когда парни рассказывают им про детей. Даже чайлдфри девушки. Считают, это значит, у нас серьезные намерения. Я никогда не забывал упомянуть о будущей семье, жене, детях. Пусть ничего из этого у меня сейчас нет, но я задумываюсь над такими вопросами. Со мной можно их обсудить.

Однако Катя погрузилась в пирожное и, казалось, вовсе не слушала меня. Я повторил:

– Я бы хотел, чтобы старший был мальчиком. Защитником родины. А потом – две девочки.

У Марины, кстати, была девочка. Она притащила ее на утренник, розовый конверт, пристегнутый к груди матери. Еще и в сказочное представление ее записала. На самом деле, настоящего младенца вытащила на сцену!

Мы ведь не просто так позвали детей на утренник, мы показывали им рождественскую сказку о патриотизме и дружбе. Вначале думали позвать аниматора, конкурсы всякие, забавы. Только за дело взялась Марина, убедила коллег – она устроит рождественское представление. Еще и новенького привлекла, того толстяка с идиотской улыбкой.

Сценарий тоже она писала или они вместе. Так и написали – самое глупое представление из всех глупых корпоративных новогодних представлений, которые я видел. Не знаю даже, о чем они думали, когда сочиняли. Как бы сказать помягче… не получился у них сюжет. Ни патриотизма, ни исторической перспективы. И парень оказался тупой – пришел мутный, невыспавшийся, заготовил себе шпаргалки с текстом, иначе бы не запомнил.

Начиналась их история с того, что Дед Мороз в лесу опускает в гнездо младенца, а Белому Зайчику приказывает позвать Снегурочку, чтобы она – та-дам! – отнесла его Деду Морозу. Младенец изображал Новый год, если кто не понял, поэтому Марина нашила звезды на пеленки.

– Отнесла? – спросила Катя. – Ходила кругом? И это вся сказка?

– Кто их знает, сколько бы они ходили. Но в лесу оказались еще Кикимора с Лешим, слуги Снеговика. Снеговик боялся, что наступит весна и он растает. И он поручил Лешему с Кикиморой разыскать Снегурочку и ее младенца и привести к нему. А он посадит их в ледяной погреб, заморозит, а потом разобьет молотком на ледяные кусочки.

– Ага! – Катя отложила ложку. – Вечер перестает быть томным.

– Утренник, – поправил я ее. – Это я придумал. Я заставил Марину внести интригу в сюжет. Еще пирожное хочешь?

Катя с сомнением посмотрела на тарелку. Потом на трех официанток в красных колпаках, перешептывающихся у двери на кухню. Потом в шелестящую белизну за окном.

– Позже, может быть. Так ты тоже участвовал в представлении?

– У меня была главная роль! Я играл Снеговика. Марина, естественно, изображала Снегурочку. Костюмы мы, кстати, сами себе придумывали.

Я открыл на айпаде фотки с утренника.

– Жуть! Страх и ужас, – восхитилась Катя.

– Ага, – подтвердил я. – Круто получилось. На декорации не смотри, декорации мутота. И лес тут, и пустыня, в пустыне незабудки, ромашки, и башня над ними. Откуда в пустыне башня? Ты смотри на фигуры, на наши лица.

Маску Снеговика я сделал из жестяного ведра с велосипедным отражателем. Под ним – прореха рта в улыбке, как у Джокера. Снегурочка не особенно старалась, она один в один была копия Белоснежки – юбка колоколом, широкий пояс, блестящие волосы, белоснежная кожа, мягкие губы.

Я закрыл айпад.

– Погоди, а Зайчик? Я хочу посмотреть на этого парня.

Она положила руку на мою. Я накрыл ее ладонью, спрятал в раковину своих рук.

– Зайчик на фотках не получился – сплошное размытое пятно. Комок белого пуха. Круглый толстый комок белого пуха. Он все время скакал и метался по сцене. Не получились фотки.

Я подумал еще немного, вспоминая:

– Правда, он стоял спокойно несколько минут, сложив на груди руки, пока Снегурочка пела младенцу колыбельную. Но это была такая колыбельная, мама дорогая! Я едва не заснул. Дети едва не заснули.

– Напой.

Катя не забирала руку.

– Гм… Я не уверен, что помню. Что-то вроде: спи, моя девочка, спи, ветер песком не скрипи, малышку теплее укрой, песенку тихо пропой: спи, моя сладкая, спи, лисичка, спеши по степи узкой укромной тропой, песенку девочке спой: спи, моя рыбонька, спи, птичка, нас в дом пригласи, малышку мою успокой, песню ей тихо пропой: спи, моя сладкая, спи, зайчик, малышку спаси, в норке скорее укрой, песенку крошке пропой…

– Я поняла, – прервала меня Катя. – Сама чуть не заснула. А дальше?

– Дальше? – может, получится сократить прелюдию. – Поедем ко мне?

– Давай посидим здесь, пока метель. Закажешь мне пирожное?

– Конечно, – я показал официантке на пустую тарелку.

– Я спрашивала, что было дальше, у вас на утреннике?

Официантка в гномьем колпаке примчалась с пирожным и унеслась обратно на кухню. Они смотрели оттуда в зал, три пары узких глаз сверкали из темноты.

– Самое веселое началось потом. Хотя не сразу, сначала было скучно. Очень скучно. Снегурочка принялась рассказывать Зайчику сказку про злого царя, который боялся новорожденного младенца, потому что решил, что тот свергнет его с трона. Тут некоторые напряглись, но сказка же, для малышей, все дела. В общем, царь сопротивлялся такому ходу вещей и приказал убить младенца. А поскольку он не знал, который младенец его победит, то приказал убить всех малышей.

Это была долгая и скучная история. Не знаю, к чему Марина рассказывала ее детям. Естественно, они принялись шуметь, пока она говорила. Никто ее не слушал.

Но тут на поляну прокрались Кикимора с Лешим и – подстрелили Снегурочку. Сразу все проснулись, раскрыли рты и уставились на сцену. Зайчик, конечно, заверещал, запричитал и понес Снегурочку в свою норку.

Он нес младенца, который проснулся и решил разораться прямо во время представления. Он волок Снегурочку, причитающую из‑за простреленной ноги. Ногу она все время путала, то правую за собой волочила, то левую.

Кикимора с Лешим скакали вокруг Зайца, один его ногой двинул, другая огребла палкой. Дети были в восторге: кричали, хлопали, улюлюкали. Полный тара-рам.

Короче, он дотащил их до норы и спрятал внутри. Кикимора с Лешим побежали звать Снеговика. Дети кричат. И тут я появляюсь, Снеговик. На глазах черное ведро, дышу через жестянку, под ведром – ухмылка красной краской.

– Красава, – облизнулась Катя.

– Я оглядываю зал, спрашиваю детей: ребята, вы Снегурочку с Новым годом не видели? Куда они побежали? Это Маринка решила встроить интерактив в сюжет. Думала, они за нее заступятся. А дети, все, как один, дружно: ВОН ОНИ!

Кикимора с Лешим переглянулись неуверенно: правда, знаете? Где же они?

Дети тянут руки, показывают: вон! У Зайчика! В норе у Зайчика! Марина с Зайчиком опешили, не знают, что делать. Это надо было видеть – как линяла ее улыбка, как горели глаза у детей.

Я говорю: тащите их сюда, сейчас я их морозить буду. В общем, все пошло не по сценарию.

Дети бросились на сцену, обхватили Снегурочку, притащили ко мне. Щипали их по дороге, конечно. Одна девочка-бабочка ей булавку в ладонь вколола, та аж взвизгнула. Смешно получилось. Мальчик в ковбойском костюмчике махал кнутом. Потом другой, в костюме волка, принялся кусаться, укусил Зайчика за попу, представь! Сплошная куча-мала. Я их заморозил, поднял молоток, чтобы расколотить ледышки вдребезги.

– Заморозил? – она приблизила губы к моей щеке, спустилась к шее. Я чувствовал ее шоколадное дыхание, видел накрашенные пурпуром веки.

– Практически. Можно сказать. Только Зайчика. Но тут прибежал Дед Мороз, встал великаном посреди толпы малышей, взмахнул посохом, как заорет: ТИХО ВСЕ! Понятно, они замолчали – Дед Мороз же, у него подарки в мешке. Он направил на меня посох и велел мне растаять. Совершенно нелогичное действие. Мороз – и приказывает таять.

Но пришлось слушаться – он главный, он подарки принес. Маленькие паршивцы тут же к нему переметнулись.

– Жаль, – отодвинулась Катя. – Дети сказали, заморозить и расколотить, надо было заморозить. И расколотить молотком. Пусть осознают последствия своих решений. Вообще-то, я считаю, Зайчик – существо куда более опасное для общества, чем Кикимора. Мое личное имхо.

– Ты совершенно права. Абсолютно. Дети вообще все точно понимают. Под конец Дед Мороз у них еще спросил: простим Лешего с Кикиморой? Тоже на жалость давил. А дети, дружно, решительно: НЕТ! Он тоже завис, говорит, и что же с ними сделаем? Половина кричит: заморозить! Другая: растопить! Он воспользовался ситуацией: значит, говорит, и заморозим, и растопим. То есть оставим, как есть. С Новым годом! Елочка, зажгись! Всем спасибо, все свободны. Теперь начнутся танцы.

Взяли детей за руки, пошли хороводом. Музыка играет, пух летит. Подарки всем раздали. Елочка зажглась, все дела.

Марина сидит в углу, рыдает. Младенец как начал вопить, так не останавливается, она на него внимания не обращает. Ирка с Вадиком подошли, Кикимора с Лешим, утешают ее. Вадик говорит: чего ты переживаешь? Ну что тут такого удивительного, чтобы переживать! Ты думаешь, они за вестью пришли? Они пришли за шоколадными подарками. Расслабься, они не услышат весть, даже если она будет скакать чечетку у них перед глазами. Нет в них ни страха, ни жалости. Ирка поддакивает: да кого тут прощать? Ты их видела? Простила бы? Нет причин прощать Кикимору с Лешим. Маринка сидит, ревет, совсем заходится. Наконец вытерла слезы, укутала младенца, в коляску его – и наружу.

За окном валил снег. Мы смотрели в белизну, сгущающуюся темнотой, тишиной, тьмой. Белый пух кружил в воздухе. Я забыл сказать ей, что Зайчика я все же расколотил на мелкие осколки, на мелкие, мелкие снежные пылинки, они крутились в воздухе, засыпая землю. На полу на сцене и в зале остались только его записки, его шпаргалки, без которых он не решался выходить перед зрителями. На клочках бумаги, таких крошечных, что едва можно было разобрать буквы, было написано одно слово: «милости».