Kitobni o'qish: «Сыскарь чародейского приказа»
© Magic Domе Books
©&℗ ООО «1С-Паблишинг»
Глава первая
В коей провинциалка прибывает в столицу
Никакое неполезное слово или непотребная речь да не изыдет из уст твоих, всякий гнев, ярость, вражда, ссоры и злоба да отдалится от тебя, и не делай, не приуготовляй никаких ссор: все, что делаешь, делай с прилежанием и с рассуждением, то и похвален будешь.
Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению…
Запах в комнате стоял мерзейший. Не запах даже, а вонь – смесь тухлятины, влажной земли, прелости и смерти. Городовой прошел, топоча сапожищами, разбрасывая сор на вытертый ворс прикроватного и прикаминного ковриков, распахнул окно. С улицы донесся гул ночного города – города, который никогда не спит, и прохладный воздух слегка разбавил зловонные миазмы.
Крестовский убрал от лица пропитанный ментоловой мазью платок и спрятал его в карман сюртука.
– Что скажете, Семен Аристархович? Недаром вас вызвали – по вашему ведомству дельце?
Обер-полицмейстер Петухов сиял, даже бакенбарды его, русые с проседью, будто светились. При его немаленькой должности на дело выходить получалось крайне редко, а душа этого самого дела требовала постоянно. Андрей Всеволодович Петухов еще совсем недавно в чине полковника отдавал приказы служивым на границе Берендийской империи и в кресле обер-полицмейстера свой боевитый нрав обуздать никак не мог.
– По моему, Андрей Всеволодович, ох, по моему.
Крестовский быстро оглядел помещение, освещенное дюжиной мощных полицейских фонарей. Труп находился на кровати. Крестовский его видел и больше смотреть не хотел. Зрелище было отвратительно в своей противоестественности. Дворник, которого хозяин меблированных комнат Попестов заставил взломать двери, до сих пор заикался на кухне, отпаиваемый чаем сострадательными половыми.
– Страсть-то какая, – бормотал он. – Сколько живу на свете, никогда такого не видывал! Раздулась, как жаба дохлая, а потом… лопнула… – и мелко-мелко крестился.
Попестов держался получше: деловито осматривал поврежденную дверь, шевелил губами – видимо, подсчитывая упущенные барыши:
– Не знаю, кто такова. Комнату снимала ужо с лютаго, платила исправно, в книге записалась как вдова Жихарева купеческого звания. А у нас же знаете как: ежели денежка исправно вносится – мы к постояльцам в душу не лезем.
Допрос велся тут же, за столом, накрытым на двоих. Сыскарь Толоконников сдвинул в сторону бокалы, блюдо с устрицами, оплывшие до огарков свечи и установил прямо на скатерти небольшой самописец. Толоконников дело свое знал, толстые пальцы бегали по клавишам с ошеломляющей быстротой.
– Хаживал к ней кто?
– Не мое это дело, – бормотал Попестов, – да только ходили. Разные господа, но все как один приличные да холеные.
– А описать ты мне их можешь, мил-человек? Вот, положим, поселилась твоя жиличка, обустроилась…
– Так и не обустраивалась она особо. Только для встреч комната эта ей нужна была…
Крестовский отвернулся. Протокол допроса он потом прочтет, со всем возможным вниманием. Он еще раз обвел взглядом комнату. Дешевый меблированный нумер. Панцирная кровать, вешалка за ширмой, изо всех сил пытающейся выглядеть стильной, круглый обеденный стол, зеркальное трюмо с обтянутым вытертым бархатом пуфиком.
Женщина пришла сюда одна, около десяти вечера. Ее видел дворник, который помог ей поднять на второй этаж одежный кофр. Вон он, кофр – в углу, за ширмой, раскрыл створки, будто приглашая внутрь. Он пуст. Значит, женщина переоделась. Ужин ей доставили около половины одиннадцатого. Она одарила полового грошиком за то, что лед под устрицами был свежим и не подтаявшим. Зажгла свечи…
Семен чуял магию – сильную, страшную, чужеродную. Он прикрыл глаза, восстанавливая в памяти все, что уже успел увидеть на месте преступления.
Зажгла свечи… Подошла к трюмо, присела…
Крестовский опустился на пуфик, глядя прямо перед собой, потянул руку к пуховке. Нет. Гребень. Тоже не то!
Длинные пальцы перебирали безделушки, сваленные на полированной подставке. Зеркальце – грошовая вещица: латунная оправа в виде крошечных паучков, дешевое напыление, уже пошедшее трещинами.
– Что-то обнаружили, Семен Аристархович? – Петухову было скучно, его деятельная натура требовала немедленной поимки и наказания преступника.
Крестовский поднялся:
– Судя по степени разложения тела, пострадавшая была убита в результате введения под кожу яда, по действию похожего на паучий. Может, медицинское дознание скажет нам больше. Но одно скажу точно: здесь был маг – чародей высочайшего класса, каких в нашем городе, да и во всей империи, по пальцам пересчитать можно. Вашим орлам я бы рекомендовал опросить соседей и работников, дабы выяснить личность всех господ, с которыми убитая здесь встречалась, и узнать, не было ли среди них чародеев.
– А вы? Батенька, вы же понимаете, щелкоперы со всех сторон обступят. Такая сенсация! Завтра же во всех газетах будет.
– Мы, со своей стороны, будем добывать информацию о ядах, способных менее чем за сутки почти полностью разложить человеческое тело, а также предоставим разбойному приказу все данные о чародеях высочайшего уровня, находящихся сейчас в столице, – твердо проговорил Крестовский. – Время в любом случае уже потеряно, по горячим следам сделать ничего не удастся.
– А ваши-то добры молодцы когда подтянутся?
– С серпеня первого числа весь чародейский приказ будет в вашем, ваше высокопревосходительство, полном распоряжении.
И статский советник Семен Аристархович Крестовский, откланявшись, покинул место преступления.
Петухов покачал головой: «Наглый мальчишка! Ужо попадись он мне годика два назад, да в гарнизоне, я б на нем живого места не оставил!»
– Толоконников! Проследи, чтоб все твои писульки до чардеев дошли.
– Так точно, ваше высокопревосходительство! – усердно проорал сыскарь, щелкнув под столом каблуками, и вернулся к допросу.
Комната пахнет жасмином и грехом. Тонкие-тонкие шторы колышутся от едва заметного сквозняка. На столе сверкает хрусталь, горят свечи, томятся серые раковины устриц на истаивающих ледяных подушках, вино дышит в открытой бутыли.
Ночь, женщина, шелк, предвкушение. Самой женщины мне не видно, я как будто нахожусь внутри нее, смотрю ее глазами. Мне видны изящные обнаженные руки, поправляющие кружево пеньюара, я ощущаю приятную ткань, томление, разливающееся внизу живота. Часы на каминной полке тикают. Два или три часа? Мне не видно. Раздается звук ксилофона или ветряных колокольчиков. Приятная механическая мелодия, но отчего-то она повергает меня в ужас. Женщина оборачивается к двери. Ее руки дрожат, покрытые мурашками. Она не боится – она возбуждена:
– Ну, наконец-то!
Я не вижу посетителя. Так бывает во сне – только какой-то силуэт в дверном проеме. Женщина моргает, дрожит, ждет. Силуэт приближается, женщина раскидывает руки для объятий… В следующий момент она кричит от невероятной боли, от разочарования. Муха в паутине. Хелицеры, паучьи жвала, с хрустом входят в нежную плоть. Вспышка. Крик. Темнота.
Вагон тряхнуло; я проснулась, стукнувшись правым виском об оконное стекло. Газетные листы зашелестели, слетая с коленей на пол. Жирный заголовок «Пауки-убийцы на тропе войны» оказался как раз сверху. Перфектно! Угораздило же меня заснуть в такое неподходящее время! Я же клялась себе только ночью спать, чтоб получить все возможные впечатления от первого в своей жизни путешествия! Сколько времени потеряно! Я взглянула на приколотые у корсажа часики. Два часа! Еще и слюни, наверное, во сне пускала…
Я украдкой оглядела других пассажиров. Никто на меня пальцами не показывал и вообще внимания не обращал. Кроме меня, в крохотном купе путешествовала пожилая пара – Скворцовы, по виду купеческого звания, но неприветливые, как бирюки, и три нарядные, кто во что горазд, барышни. Невольно уловив обрывки их шушуканий, я знала, что девушки – провинциальные хористки, шансонетки, направляющиеся покорять столицу. Соседей мне подсадили недавно, а так я от самого Вольска наслаждалась свободой и одиночеством.
Дверь купе отъехала в сторону.
– Прибываем на станцию Поповка. Стоянка двадцать минут. Рекомендую пассажирам прогуляться по перрону. Далее до Мокошь-града состав проследует без остановок. – Вагонный оттарабанил текст как по писаному.
Мое «спасибо» разбилось о быстро закрывшуюся дверь. Видимо, проявлять вежливость в дороге было с моей стороны лишним.
Колеса протяжно завизжали. Состав остановился, гася скорость.
– Поповка! – проорал вагонный в коридоре и загремел металлом дверей и подножек.
Спутники мои поднялись с мест, засуетились, желая сколь возможно быстрее приступить к моциону на перроне. Угрюмый Скворцов, воспользовавшись случаем, быстро и незаметно для супруги облапил одну из шансонеток. Я сидела, ожидая. Не люблю суеты. Когда вагон опустел, я вышла в коридор, дощатый пол которого был грязен, а оконца – мутны. Билет второго класса позволил мне путешествовать вот с таким вот относительным комфортом. Матушка настаивала, чтоб ее чадушко Геля купила билет в первый класс, где подушечки сидений были мягкими, и разносчики баловали богачей канапе и горячим чаем. Но чадушко, то есть я, видимо, унаследовавшее прижимистость от покойного батюшки, предпочло сэкономить семейные финансы. Мне и второй класс недешево обошелся. Потому что поезд – гнумский, стало быть – частный, стало быть – дорогой. На казенке доехать вполовину меньше бы вышло, но и времени бы вдвое больше потребовало – всем известно, что гнумы над своими поездами подколдовывают, оттого и скорость у них приличная, и поломок в дороге почти не случается. А в приглашении четко указано: «Явиться Е. Попович первого числа серпеня по адресу Мокошь-град, улица Верхняя, дом Кресты». Кстати, адресок-то уточнить придется, а то как туда с вокзала добраться, я даже не представляю. И кто столь чудно дома-то обзывает? Дом Кресты! Нет чтоб номера по улице всем понамалевывать. И почтарям сподрука, и мне не заплутать. Мокошь-град – это же вам даже не Вольск, огромный город, столица.
Я свернула налево, в дамскую комнату, на удивление чистую и удобную. Там был рукомойник с полотенцами, зеркальце, прикрепленное над ним, и даже объемный несессер с гребнями, пуховками и разной швейной мелочовкой. Пользоваться вещами общего пользования в местах общего пользования я была не приучена, собственные мои туалетные принадлежности остались в багаже – непростительная оплошность, за которую я себя не раз еще укорю, – поэтому я просто положила очки на полочку рукомойника и поплескала в лицо водой, затем пригладила мокрыми руками растрепавшиеся в дороге волосы. Из зеркальца на меня смотрела барышня самой простецкой наружности: излишне круглолицая (неизвестно, от какого предка мне достались в наследство эти высокие скулы, но удружил он мне знатно), с острым подбородком, пуговкой носа, на которой умещалась дюжина веснушек, и глазами-плошками лягушачьего цвета. Я вздохнула. Ничего-ничего. С лица воду не пить. Тем более что в человеке наиглавнейшую роль играют не внешние, а внутренние качества. Коли бы я когда-нибудь замуж собралась, а в мои почти двадцать годков возможность этого приближалась к нулю, мой избранник был бы так же, как я, неказист, но прекрасен душой. А еще он разделял бы идеи суфражизма, кои я почитаю единственно верными.
Я надела очки, которые, по меткому замечанию маменьки, нужны мне были, как корове седло. Зрением я обладала превосходным, но решила, что барышне, чей цвет волос соперничает с цветом взбесившейся морковки (матушка и здесь не оставляла меня добрым словом), следует хоть каким аксессуаром подчеркнуть свою деловитость. Потому как эта барышня ехала в столицу работать. И не певицей или белошвейкой, а…
Дверь туалетной комнаты прогнулась, будто в нее пытался вломиться медведь-шатун. Я повернула защелку и едва успела вжаться в стену, чтоб не получить увечий.
– Ну сколько можно там торчать? – крикнула гневно одна из моих попутчиц-хористок. – Битый час жду, когда освободится!
Я сочла ее поведение невежливым и попросту скандальным. Но мы, суфражистки, обязаны хорошо относиться ко всем женщинам без исключения. Ибо они – наши сестры во… Неважно, в чем – после придумаю.
А сестра моя «по полу» тем временем ввалилась в комнату, даже не позволив мне прежде выйти. «Сестра по полу» – как-то не очень… Суть передает, но звучит отвратительно. Надо будет еще подумать над терминологией. Я так и осталась стоять у стены.
Хористочка моей брезгливостью не обладала. Она раскрыла несессер, стала по очереди доставать флакончики, нюхать, душиться за ушами и на сгибах локтей, затем завладела картонкой с пудрой и стала обильно пудриться. Я чихнула.
– Звать как? – строго спросила барышня.
– Геля, – ответила я, давя в себе желание присесть в книксене, поскольку в тоне собеседницы мне послышались маменькины интонации, коим я противостоять не могла.
Хористка была хорошенькой – обладала той самой юной красой, которую не могли скрасть ни вульгарные одежки, ни обилие краски на лице. Моложе меня – лет семнадцати, наверное. Но в ее карих глазах сквозила некая умудренность жизнью, которую я, девочка домашняя и залюбленная, приобрести в свои годы не успела. Барышня хмыкнула, имя мое одобряя:
– А меня – Жозефина.
Я тоже хмыкнула: востроглазая моя попутчица со своими смоляными кудряшками своему псевдониму очень соответствовала.
– Это не прозвание для сцены, – правильно расшифровав изданный мной звук, пояснила барышня. – У меня и в метрике так записано. Родители мои очень синематограф обожали.
– Жозефина и история коварного обольщения? – уточнила я.
Та кивнула.
– А как же тебя родители одну в дорогу-то отпустили, дитятко?
– А чего такого?
– А того, что фильме этой лет пять от силы.
Жозефина дробно рассмеялась:
– Выкупила ты меня, лисица рыжая! Не мое это имя – Матреной кличут. Матрена Ивановна Величкина.
Она степенно поклонилась.
– Мещанского сословия, осьмнадцати годочков от роду. Еду в Мокошь-град в столичном театре пробы проходить. Ежели повезет, увидишь меня на сцене. Это ежели тебе повезет – билеты-то на представления недешевы.
Матрена-Жозефина была права. Если повезет… Но я не за театрами путешествую. Однако ее официальное представление требовало такого же обстоятельного ответа.
– Евангелина Романовна Попович, дворянского звания. Путешествую из Орюпинска Вольской губернии.
– За какой надобностью? А ну как тоже в театр поступать?
Я покачала головой:
– Сыскарем в разбойный приказ.
– В жандармы? Врешь! Не бывать тому, чтоб бабу в разбойный приказ оформили!
Матрена развернулась ко мне всем телом, только юбки ее многослойные взметнулись, пыль разгоняя, руки в бока уперла и давай на меня наступать с видом самым что ни на есть угрожающим.
Перфектно! Теперь барышня в ажитации, а я у нее в плену. И что при такой оказии делать предписано? На помощь звать?
– Вот те крест! – я широко перекрестилась. – Только не в жандармы – те конные, а я… по сыскному ведомству буду.
– Не верю! – барышня остановилась, но не от моих слов, а оттого, что идти ей было уже некуда – дальше начиналась я.
– Три года назад наш августейший монарх для всей империи Берендийской указ издал, что женщины наравне с мужчинами на благо Отечества трудиться допускаются. И нет по тому указу разницы, кто служит – мужик али баба, а принимаются в расчет только усердие да таланты.
Ну, тут я, конечно, слегка преувеличивала. Указ тот судьбоносный все больше на бумаге и оставался. Потому что одно дело документ написать, а другое – весь уклад жизненный для всего государства перекраивать. Но по мелочи двигалось дело, да. Трудно было женщине, к примеру, в пожарные пойти или полком командовать. Но вот курсов самописных открылось за три года немало, да для телефонных барышень курсы специальные, и медичек готовили даже и при университетах, и… Впрочем, на этом все. Но я для себя решила: что не запрещено, то разрешено. Тут уж главное – прецедент создать. И подала прошение о зачислении на сыскные курсы в губернском Вольске, до коего от нашего Орюпинска не больше суток конной езды. А когда мне отказано было, не поленилась в Вольскую библиотеку заглянуть да копию того самого Берендиева (монарх у нас Берендий, четырнадцатый по счету) указа себе заказать. Так, с указом наперевес, в присутствие и вломилась, и не ушла, пока меня не приняли. Со мной на курсах только парни учились. Мне во всем приходилось лучше их быть, и не просто на капельку, а о-го-го на сколько! И сдюжила-таки! Все экзамены выпускные на «отлично» выдержала. Единственная со всего потока. И единственная же распределение в Мокошь-град получила, в столицу нашего государства. Матушка от гордости ажно светилась вся, с соседками здороваться забывала, того и гляди – вознесется от переполняющей благодати.
– А у тебя какие таланты? – уже почти спокойно спросила Жозефина.
В коридоре уже вовсю покрикивал вагонный гнум:
– Дамы и господа! Остановка закончена! Занимайте свои места!
– У меня, – я пожала плечами, – разные, да все под сыскное дело подходят.
– Как так?
Я двинула подбородком в сторону двери:
– Может, в купе вернемся? Или так и будем до самого Мокошь-града в дамской комнате дискутировать?
Жозефина попятилась, открыла для меня дверь – то ли уважение выказывала, то ли опасалась, ровно чумную.
Мы вернулись на свои места. Я уставилась в окошко. За ним пробегали березки, и аккуратные крыши далеких домиков, и тучные стада коров и коз, и даже одно верблюжье – год назад августейшее величество указ о расширении поголовья и разнообразии оного издал. Хористки возбужденно шушукались, бросая в мою сторону тайные взгляды. Я вздохнула и повела головой, приглашая всех заинтересованных выйти со мной в коридор.
Мы вывалились из купе, сопровождаемые неодобрительными взглядами четы Скворцовых.
– Жоська сказывала, ты в сыскных делах мастерица? – полноватая барышня с золотистыми локонами (крашеными, зуб даю) сразу приступила к делу.
– Колдовать не буду, – строго ответила я. – И фокусы балаганные показывать – тоже.
– Да я не о том.
– И нюхать, чтоб по следу кого найти.
Список того, что я делать не собиралась, был до неприличия длинным. Жители Орюпинска, в моих талантах осведомленные, часто пытались им применение найти.
– Да ты погодь, – блондинка примирительно пихнула меня локтем. – Меня, кстати, Элеонора кличут.
Я кивнула. Богатое имя.
– А это – Клотильда.
Третья хористочка в разговор не вступала. Была она рыжей – правда, не такой яркой, как некие провинциальные суфражистки, кареглазой, и если бы не две товарки, блондинка да брюнетка, на чьем фоне она смотрелась именно за счет контраста, довольно неказистой.
– Деньги у нас пропали.
– Я не брала, – так сказала, на всякий случай, сразу потеряв долю уважения в глазах собеседницы.
– Да я не о том, – вздохнула Элеонора. – Трое нас было, вместе в столицу собирались, общак складывали – по грошику, по копеечке. А теперь нет его.
Понятно. Значит, девы втроем выступали. Три грации – блондинка, брюнетка, рыжая. Думаю, неказистую Клотильду только из-за цвета волос в компанию взяли. Успехом они явно пользовались. Я, конечно, в девичестве своем приличном по кафешантанам не хаживала, но представить себе могла. Молодые барышни – ладные, хорошенькие, каждая со своим образом, цвету волос соответствующим – на любой мужской вкус зрелище.
– Со стороны никто покрасть не мог? – деловито спросила я. В голове было ясно и холодно, будто ум мой настроился на работу.
– Нет, – Элеонора, видимо, была у них лидером. – В сейфе мы деньги держали. Гнумской работы шкафина, отмычку не подберешь, взломать не получится.
– А ключ у кого был?
– Мы его по очереди носили. Всегда при себе, на цепочке, на шее.
– Перфектно…
Я помолчала. Захожу я не с той стороны. Если девиц обворовал кто-то посторонний, я его не сыщу. Мне для этого по месту преступления (место преступления – звучит-то как! до мурашек!) побродить надо, да со свидетелями потолковать.
– А когда пропажу обнаружили?
– Мы перед самым отъездом, значит… меньше суток.
– Чья очередь была ключ носить?
– Моя. Но я даже не смотрела, что там, в том сейфе: у Жоськи цепочку забрала да на себя надела.
– А я тоже не смотрела, – Жозефина, впервые за время этой нашей беседы открыв рот, прижала руки к груди в покаянном жесте.
– И я, – пискнула Клотильда, глубоко задышав. У нее на ленте корсажа поблескивала крошечная брошь-капелька.
– Значит, деньги…
– Да не в деньгах дело, – раздраженно махнула рукой Элеонора. – То есть не только в них. Мы и больше заработаем! Просто раскол промеж нас после этого случая. Доверия нет. А мы столицу покорять едем, нам друг без друга никак.
Я еще раз оглядела девиц. Молоденькие, хорошенькие, грустные.
– А просто поговорить втроем пробовали? Поклянитесь, что никуда дальше эта история не пойдет и похитчика вы не накажете и из своей компании не изгоните. Пусть воришка покается.
– Пробовали. Не сработало.
Значит, что мы имеем? Троих подозреваемых. Или все же двоих? Элеонора вон как за общее дело радеет – может, ее можно вычеркнуть? Ан нет, нельзя. Кабы я, например, злодейство измыслила, первая бы закричала: «Держи вора!» – даже не из хитрости, а из самосохранения.
– Так поможешь нам, барышня Попович?
Я внимательно посмотрела в глаза каждой из трех, затем произнесла:
– Прежде чем я вам свой вердикт озвучу, я дам воришке последний шанс признаться самой.
Хористочки молча переминались с ноги на ногу.
– Клотильда! – я повернула голову в ее сторону. – Это же ты сделала?
– Нет! – вскрикнула девушка.
– Но зачем? – недоуменно спросила Жозефина. – И с чего ты это взяла?
– С того, что на ней, – я приблизилась к обвиняемой, – вот этот амулет висит, – я пальцем (маменька бы меня за нарушение норм приличий взгрела, кабы увидела) показала на брошь-капельку. – Называется «навья искра», действует от двух до пяти дней после того, как его от материнской грозди отделяют. Когда у вас прослушивание? Завтра или уже сегодня? Не важно, как раз магии должно было хватить. А стоит эта безделица, как три коровы в базарный день.
Клотильда плакала, ладонью размазывая слезы по лицу.
– А что этот амулет навий делает?
– Красоту дает, – устало ответила я. – Да такую, чтоб глаз не отвести.
Две невиновные хористочки скептично посмотрели на товарку:
– Что-то он не работает совсем.
– А он избирательно действует – только на мужчин. Вы вон хотя бы на попутчика нашего, Скворцова, внимание обратите: извелся же весь, в вашей Клотильде дыры страстными взглядами прожигая, да и руки распускал, когда думал, что не видел никто.
Клотильда всхлипнула:
– Дуры! Дубинушки стоеросовые! Как же я могла в столицу с вами ехать, с такими красавицами. Я! Замарашка! Вас-то везде возьмут, а меня на выход попросят!
– Да нешто мы бы тебя бросили, – с материнской заботой Элеонора привлекла подругу к груди. – Мы же договорились: все вместе. Тебя попросят – мы следом отправимся. Ну что ты, глупенькая?
Под это воркование я вернулась в купе. Дело закончено. Пусть теперь сами меж собой разбираются. Купец Скворцов отвел от меня равнодушный взгляд. Ну, понятно: он-то Клотильдушку-красу ожидал, а тут я.
В окне ничего любопытного не наблюдалось, я накинула на плечи вагонный пледик и расправила газету, за чтением которой давеча так бесславно заснула. Прессу я уважала безмерно, прочитывала всегда все, от корки до корки, включая брачные объявления и некрологи. Потому что для орюпинской барышни это было настоящее окно в мир – мир, где происходили загадочные или леденящие душу события.
Но сейчас на новостях сосредоточиться не получалось. Мои шансонеточки что-то задерживались, и я поминутно поглядывала на дверь. Что они там делают, честное слово? А если дерутся? А если до смертоубийства дело дошло?
Наконец, дверь купе отъехала в сторону. Я подобралась, чтоб окинуть входящих строгим и торжествующим взглядом. Но настрой пропал втуне.
– Барышня Попович, – вагонный гнум выразил своим грубоватым, будто наскоро слепленным из глины лицом гамму каких-то сложных чувств. – Извольте с вещичками на выход.
– В чем дело?
– Начальство нашего состава убедительно просит вас место сменить. Ваши соседки жалобу на вас подали, так что придется вам в третий класс переместиться.
Вот, значит, как? Ни одно доброе дело не остается безнаказанным? Я, значит, таланты свои недюжинные аки бисер мечу, воровку изобличаю, а виноватая все равно именно я? Я взглянула на часики. До Мокошь-града еще часа четыре дороги. Ничего страшного, как-нибудь переживу.
Подлые шансонетки шушукались в коридоре, но носов в купе не казали.
Я строго покачала головой:
– Разница в цене за билет второго и третьего класса составляет… тридцать рублей с четвертью. Пока ваше начальство мне эту разницу не вернет, в третий класс я перемещаться отказываюсь.
Гнум пробормотал что-то извинительное и отправился советоваться с вышестоящими. Я неторопливо полистывала прессу, шансонетки страдали в коридоре. Чета Скворцовых бросала в мою сторону уважительные взгляды. Точно купцы – они барыш за версту чуют и деньгам счет знают. Минут через двадцать вернулся вагонный:
– Барышня Попович, в связи с тем, что деньги за билет вам отозвать нет никакой возможности, – гнумская прижимистость могла вполне посоперничать с моей, – приглашаю вас продолжить путешествие первым классом.
Я грозно сдвинула брови и пальчиком поправила дужку очков на переносице. Моя хорошая подруга мадам Жорж такой вот пантомимой могла кого угодно в ступор ввести. Гнум прижал к груди ладошки в перчатках:
– И доплаты с вас никто не потребует!
– Перфектно! – я поднялась и сбросила на сиденье плед. – Извольте мне помочь перенести багаж.
Шансонетки в коридоре сбились кучкой, будто перед лицом смертельной опасности. Я на них даже не взглянула, двинувшись в сторону последнего вагона, где располагался первый класс. Гнум семенил следом, неся мой саквояж – к слову, абсолютно пустой, потому что все продукты, собранные мне в дорогу милой матушкой, я уже благополучно съела.
В первом классе царили красота и благолепие. Как по мне, абсолютно излишние. Поручни здесь были вызолочены по всей длине, на окнах висели бархатные шторки, ковровая дорожка – с мягким длинным ворсом, а перегородки между четырехместными купе – прозрачного толстого стекла. За перегородками, как рыбки в аквариумах, сидели нарядные люди: дамы в кружевных шляпках и перчатках, господа в сюртуках. Пассажиры коротали время за карточными играми, чтением либо попивали что-то из толстостенных бокалов, затянутых в блестящую стальную канитель.
Вагонный отодвинул дверь ближайшего аквариума:
– Прошу, барышня Попович.
Пока он пристраивал мой саквояж на багажной полочке, я осмотрелась. Пассажиров было двое. Они заняли большие удобные кресла у окна, разделенные круглым столиком. На столике позвякивал чайный сервиз, в плетенке лежали баранки, рядом – розеточки с вареньем, по виду – вишневым.
При моем появлении господа поднялись со своих мест и чинно поклонились. Знакомиться нам этикетом не предписывалось, я же его в данный момент нарушала нещадно. Барышня, путешествующая без сопровождения, – это скандал. И господа сейчас лихорадочно решали, какими приветствиями скрасить неловкость. Я решила им не помогать. Склонила голову в ответ и опустилась в ближайшее свободное кресло. Вагонный все никак не мог пристроить мой саквояж, бормотал что-то под нос, суетился. Я догадывалась, что болезный ждет грошик за услугу, но потакать мздоимству не собиралась. Наконец, один из господ, невысокий и ладный, с острыми скулами и быстрыми карими глазами, не выдержал:
– Благодарю, любезный. Дальше мы без тебя справимся, – и одним ловким движением задвинул мой багаж на полку.
– Позвольте отрекомендоваться: Эльдар Давидович Мамаев, чиновник по особым поручениям.
Господин тряхнул стриженой головой, отчего его пепельно-русые волосы взметнулись волной.
– А это – мой коллега, Зорин Иван Иванович. Возвращаемся в столицу, к месту службы.
Зорин был увальнем, у нас в Орюпинске таких целая слободка. Высоченный, широченный, с добродушным лицом, яркими светлыми кудрями и васильковыми глазами. Сюртук его почти трещал по швам под напором плеч, галстук, повязанный криво и неопрятно, выбивался на грудь.
Чиновники, значит.
Я представилась в ответ, о цели своего путешествия умолчав, и мы в умиротворяющем молчании вполне спокойно провели последующие полчаса. Чиновники промеж собой бесед не вели. Быстроглазый Мамаев время от времени поглядывал на меня с интересом, в котором, впрочем, ничего мужского не угадывалось. Я читала газету. На восьмой странице ее обнаружился манифест аглицких суфражисток, и я увлеклась, стараясь не упустить ни словечка.
– Позвольте предложить вам чаю, – Мамаев потянулся к заварочному чайнику.
– Благодарю, нет.
В желудке предательски тянуло, мне хотелось не чаю, а баранок, да так чтоб макать их в варенье. Но для этого пришлось бы пересесть – с моего места до стола было далековато, да и положенные по этикету телодвижения я б не исполнила. Кусок вяленого мяса, хлеб и… картошечки печеной… Я мечтательно зажмурилась.
– Интересуетесь?
Пришлось открыть глаза. Мамаев жестом указывал на газету.
– Разделяю взгляды.
– Так вы – суфражистка?
– Именно!
Задремавший было Зорин заворочался в кресле.
– Разных волшебных созданий видеть приходилось, но так чтоб живую суфражистку – ни разу.
Голос у него был низкий, гулкий – настоящий бас; таким, наверное, хорошо оперные арии исполнять.
Я обиделась:
– А каких же видали, позвольте спросить? Дохлых?
– Но-но, барышня, – увалень улыбнулся. – Не в обиду будет сказано, да только все эти ваши… – он поискал слово, – эмансипе не от хорошей жизни этим занимаются. Женщина должна о доме думать, о муже, о детях, о хозяйстве.
– А если ей не хочется?
– Кому?
– Ну, этой вашей абстрактной женщине. Если она работать хочет или политической деятельностью заниматься? Если у нее таланты в этих областях есть?
– Если нашей женщине дома и семьи мало, значит, мужик при ней завалящий!
Просторечный говорок собеседника меня не раздражал – меня бесили мысли, им высказываемые.
– Значит, по-вашему, целью существования любой женщины являются поиски хорошего мужа?
– Так и искать не нужно. Сам придет, сам найдет, сам замуж позовет.
– Вы знаете соотношение мужчин и женщин детородного возраста в Берендийской империи?
– А это-то тут при чем?
– Вы знаете о количестве бытовых ссор, ведущих к насилию, о вопиющих случаях супружеского смертоубийства? Вы знаете, что если какой-нибудь мужик в волости свою жену до смерти в запале прибьет, ему грозит денежный штраф, а если женщина своего супруга – она пожизненно пойдет на каторгу?!
