Kitobni o'qish: «Дочь атамана»

© Алатова Тата

© ИДДК

Глава 1

Кряхтя, Гранин отложил в сторону ступку и поспешил в сторону тяжёлой дубовой двери, в которую уже колотили – неистово, громко, нервно.

С трудом потянув на себя скрипучую ручку – в спине тут же что-то хрустнуло, – он распахнул дверь и торопливо посторонился, пропуская внутрь рослого детину, который бережно, как ребёнка, нёс на руках окровавленную девицу.

В глаза бросились чёрные длинные пряди, алые пятна на некогда белоснежной дорогой рубашке, потом он увидел тонкие, беспомощно свесившиеся вниз руки и длинные ноги в мужских штанах.

– Ну и кого ты мне припёр, Сёма? – неласково спросил Гранин.

– Кого припёр, того и спасай, Алексеич, – отрезал Семён.

Пока он аккуратно устраивал раненую на столе, Гранин успел помыть руки наговорённой водой, а потом склонился над девицей и споро разрезал белую рубашку. Корсета она не носила, затянув грудь хлопковою перевязью, которая сейчас тоже была пропитана кровью. Под грудью зияла аккуратная дырка, будто от шпаги.

– Ого, – удивился Гранин, – это как же её так угораздило?

– Допрыгалась, вот и угораздило, – буркнул Сёма и отошёл подальше, потому как от вида крови ему становилось дурно.

– А без сознания почему? По голове били?

– Может, и били, – рассеянно ответил Сёма. – Ты тут понежнее. Дочка! – округлил он глаза. – Её на дуэли ранили.

Гранин ощупал голову пострадавшей и не удивился, обнаружив под густыми волосами внушительную шишку.

– Какая дочка? Какая дуэль? Давно в вашей сумасшедшей столице девчонки на дуэлях сражаются? – ничего не понял он.

– Это девица Лядова шпагой за деньги машет, – хмыкнул Сёма. – Наёмный дуэлянт, во!

– Рехнулись совсем, – меланхолично заключил Гранин. – А по голове-то зачем?

– Ничего не знаю, Алексеич! У меня сия девица вне списков, но мне её приволокли канцлеровские лакеи и печать под нос сунули, золочёную, семейную. Я спрашивать лишнего не стал, потому как разум имею, но ты смотри, чтобы она у тебя тут дух не испустила. А то, не ровён час, канцлер тебя сошлёт в такую глушь, что ты и вовсе человеческую речь забудешь.

– Куда уж глуше, – сердито возразил Гранин, который после двадцати двух лет заключения в этой лечебнице уже и не представлял, что значит свобода.

Он разводил карболку отваром берёзовой губки и настоем адамового корня, слушал Сёму вполуха, прикидывал, на какую длину зашло остриё и не задето ли лёгкое.

– И что же канцлер? – уточнил Гранин, доставая из-под чистой тряпицы инструменты и раскладывая их перед собой. – Прям так и сошлёт за вздорную девицу?

Раненая оставалась без сознания, и он очень торопился провести операцию, пока она не пришла в себя. Добавлять к сотрясению дурманящих зелий не хотелось, девица и без того могла остаться без памяти после такого удара по темечку.

– Тут такой казус, Алексеич, – Сёма скинул обувку и, мягко ступая по деревянным половицам босыми пятками, дотопал до лавки у окна, на которую и рухнул своим недюжинным весом, что означало: история будет долгой. – Эта Лядова, друг мой, скандальная личность, всей столице известная. Ведёт себя как драгун, даром что усов не имеется. Девица – дочь вольного атамана Лядова, выросла при казармах, к оружию с детства приучена. Батенька её нраву свирепого, но дочери всякое своевольство спускает с рук, и слышал я, что даже поощряет подобное. А откуда у неё печать канцлера, да не абы какая, а самая что ни на есть золотая, семейный круг, я знать не знаю. Вот ты и объясни мне, Алексеич, какое такое кровное родство может связывать эту девицу с великим канцлером, ведь всякому известно, что с атаманом они враги вековечные.

От неожиданности Гранин коротко рассмеялся, а потом убрал с бледного лица тяжёлые пряди, разглядывая немного дикий, восточный разрез глаз, взлетающие жгуче-чёрные брови, тонкий нервный нос и капризные губы.

На покойную маменьку девица Лядова была похожа мало, должно быть, пошла в отцовскую породу.

Атаман Лядов, ну конечно.

Гранин уже и забыл за давностью лет эту фамилию, но хорошо помнил, как сквозь вьюгу нёсся всю ночь в седле, спеша доставить едва живого младенца отцу.

– Ну что, девочка, – Гранин погладил её по волосам, – вот и свиделись.

И вернулся к её ране, больше не тратя времени на бесполезные сантименты.

– И как же это вы знакомы? – заволновался Сёма. – Я Лядову к тебе прежде ни в каком состоянии не приносил.

– А я её на свет принял. – Гранин промывал рану, которая оказалась всё же слишком глубокой, нужны будут внутренние швы. – Вот этими самыми руками из материнского чрева вытащил.

– Ну ты, Алексеич, и чудо чудное, – обомлел Сёма. – И молчал столько лет? Я тебе все столичные байки, как дурак, пересказываю, а ты в ответ мне дулю? И тут на тебе: дочка атамана Лядова! Ты же вроде не повитуха. Так откуда?

– Оттуда. Мне её мать принесли едва живую, двери, черти, вышибли. – Гранин всё ещё не любил вспоминать ту тёмную ночь, из-за которой вся его благополучная жизнь и закончилась. Вместо практики известного городского лекаря осталась лишь эта лечебница-темница, куда Семён приводил или приносил богатых аристократов, отмеченных милостью великого канцлера Карла Краузе.

Больные рассказывали Гранину, что тайная лечебница канцлера окутана молвой и мифами. Попасть туда считалось редкостной удачею, а Сёма то и дело хвастался перстнями и кошельками, которые подкладывали в его карманы желающие проскочить без протекции канцлера.

Гранина мало тревожило, приторговывал ли Сёма его услугами на стороне, он лечил всех без разбору, радуясь весёлым кадетам и умиляясь словоохотливым старушкам.

К своим шестидесяти годам он уже утратил надежду на свободу и умел получать утешение от малого: спасения жизней и приятных бесед.

В заточении он смог обрести смирение, и если сердце нет-нет да и тревожила тоска, то Гранин глушил её успокоительными травками, всё увеличивая и увеличивая их концентрацию.

И вот теперь девица Лядова, ради жизни которой Гранин пожертвовал всем, что имел, выросла наёмным дуэлянтом.

Это делало его жертву, и без того сомнительную, вовсе бестолковой.

– Как это возможно? – спросил он у Семёна, который всё ещё таращился на девицу огромными, как блюдца, глазами. – Я про дуэли.

Сёма отличался дивной любознательностью и исправно собирал все сплетни, развлекая Гранина курьёзами и скандалами.

– Очень запросто, – охотно ответил Сёма. – Вызывают, к примеру, какого-нибудь прощелыгу – перчатка в морду и предрассветное свидание. А прощелыга, скажем, трус или вовсе не знает, с какого конца за шпагу хвататься. И тогда он нанимает вместо себя Лядову.

– Но это же совершенно противоречит философии дуэли, – подивился Гранин, делая надрез.

– Противоречит, – согласился Сёма, – поэтому Лядова как бельмо у всех на глазу.

– И канцлер это терпит?

– А при чём тут канцлер, спрашиваю я тебя! Он вроде как к девице никакого отношения не имеет, а откуда у неё семейная печать – так это я и сам ошалемши. Сашенька атаманская дочка, а батенька такой драчливой наследницей только гордится. У неё же первое ранение, а летом она с самим Бреславским схлестнулась. Ты его потом и зашивал, к слову сказать.

Бреславского забыть было сложно – напыщенный, невыносимый солдафон, хам и сволочь. Тогда Гранин едва удерживал себя, чтобы не дать сварливому пациенту по уху. Но тот и словом не обмолвился, что руку ему продырявила девица.

– Готово. – Гранин завершил последний стежок и выпрямился. – Сейчас наложу повязки, и она у меня здесь недельку прокукует. Раньше не отпущу из-за удара по голове. Кто же её зацепил, если даже мерзавец Бреславский не справился?

Сёма зевнул и потопал в смежную комнатку ставить чай.

– Иностранец какой-то, – прокричал он оттуда, – пуркуа-па па-де-де. Виртуоз, понимаешь. Я ещё спросонья никак не мог понять, какая девица, откуда на дуэли девица, нюхательные соли, что ли, нужны? А они талдычат: печать! Немедленно отправляй к Гранину! И кто только придумал, что дуэли обязательно на рассвете нужно устраивать, никакого мне от этого покою.

Гранин аккуратно стянул с девицы остатки окровавленной рубашки, перевязь тоже пришлось срезать, смыл успевшие поржаветь пятна, наложил на рану повязки, пропитанные берёзовым кровоостанавливающим снадобьем, обмотал раненую бинтами.

Тело у Лядовой было мускулистым и ладным, без женственной пышности, и Гранин опять подумал, что совсем сбрендила девка.

Он стянул с неё сапоги, избавил от узких штанов и обрядил в больничную сорочку.

– Семён, – попросил устало, – ты уж отнеси нашу хворую в палату, а то у меня спина совсем плоха стала.

– Стареешь, Алексеич. – Сёма, жуя пирог, вернулся из кухоньки, легко подхватил Лядову на руки и потопал с ней в светёлку. – Вон голова уже совсем белая.

– Старею, – согласился Гранин покорно, быстро стянул со стола перепачканные простыни, застелил свежие – а ну как новых пациентов принесёт, – швырнул инструменты в плошку с настоем зверобоя и принялся мешать новую мазь – семена белой купальницы, подорожник и мяту, тихонько шепча наговоры.

Девица Лядова пришла на этот свет хилым младенцем, её губы были обнесены синевой, а вместо жизнеутверждающего плача она издавала лишь слабый писк.

Здоровенные лакеи, более всего походившие на разбойников с большой дороги, даром что в золочёных ливреях, наказ канцлера передали дословно: любой ценой спасти роженицу и ни в коем случае не младенца.

У Гранина вышло всё наоборот, за что канцлер и наказал его этим заточением.

Не переставая шептать, он перешёл в светёлку, присел на краешек кровати, где была уже удобно расположена Лядова, осторожными касаниями принялся втирать мазь в шишку на её голове.

– Алексеич, я пойду, – зевнул Сёма. – Служба у меня, сам знаешь, круглосуточная. Кто знает, кого ещё нелёгкая до тебя принесёт.

– Ступай, голубчик, – согласился Гранин, не глядя на него.

Пациентка дышала ровно и глубоко и, несмотря на ранения, казалась полной здоровья и молодой задорной силы.

Её мать отличалась удивительной хрупкостью, Гранин помнил смертельно белое лицо, утратившее от боли и страха всю красоту, отёкшие запястья, искусанные губы.

Она прикрывала руками огромный из-за многоводия живот и смотрела на Гранина умоляющими глазами.

Молила в ту ночь юная дочь влиятельного канцлера только об одном: любой ценой спасти её ребёнка.

Сохранить обоих даже у Гранина, известного столичного лекаря, не получилось бы. Слишком поздно привезли к нему роженицу, слишком она была ослабевшей, не осталось у неё на борьбу никаких сил.

Нужно было или резать мать, чтобы дать шанс ребёнку, или принимать роды, во время которых младенец точно бы не выжил.

Страшный выбор, но не первый в практике Гранина. Обычно он всегда предпочитал спасти мать, памятуя о том, что младенцы, будто кутята, невеликая редкость, но в этот раз воля юной умирающей девочки оказалась сильнее.

– Доктор, – слабо сжав его руку, прошептала она, – мне всё равно не жить без сына… я же без него до первого пруда или верёвки…

У неё родилась дочь, и жизнь матери оборвал скальпель, а не верёвка. И на Гранина пала вся мощь ярости великого канцлера.

Глава 2

Саша очнулась от резкого запаха полыни и поняла, что у неё болит всё и везде. Ещё не открыв глаз, она прислушалась к себе и печально определила, что эту дуэль она проиграла.

Какой конфуз, Гришка, папенькин денщик, будет смеяться над ней до святок.

Застонав, Саша попыталась сесть и тут же оставила эту попытку. Чья-то рука мягко удержала её на месте.

– Тише, голубушка, – совсем рядом прозвучал глубокий, богатырский прямо голос, и Саша наконец подняла тяжёлые, присыпанные песком веки.

Над ней склонялся седовласый старик с удивительно светлыми, хрустальными глазами, похожими на весенние льдинки.

От его умного, спокойного и внимательного лица веяло таким умиротворением, что Саша тут же обмякла и спросила шершавым чужим голосом:

– А голова-то почему раскалывается?

– Потому что тебя, душа моя, по ней стукнули, – пояснил старик и улыбнулся, отчего лучики его морщинок осветили довольно суровую физиономию.

– Кто? – изумилась Саша. Она помнила, как остриё шпаги вонзилось ей под грудь, там всё загорелось огнём, а дальше – только темнота и пустота.

– Этого я не знаю, – признался старик. – Меня там не было. Я просто лекарь.

– Лекарь, – повторила Саша послушно и постаралась оглядеться по сторонам, но в темечке немедленно заломило. – А где Пётр Степанович, войсковой доктор?

– Тебя доставили в особую лечебницу великого канцлера.

– Как это – великого канцлера? – испугалась Саша. – Мне здесь никак нельзя, дядюшка! Если папенька узнает, что я тут милостию канцлера побираюсь, то он устроит мне такую головомойку, что в соседней губернии будет слышно.

– Вот что тебе действительно нельзя, так это волноваться и на кровати подпрыгивать. Душа моя, я думаю, что у тебя сотрясение, так что лежи спокойно. Всё как-нибудь и без твоего участия устроится. – И столько уверенности было в его голосе, что она немедленно успокоилась. – У нас довольно глубокое ранение, и пришлось зашивать лёгкое. Эти коновалы тебе просто удалили бы его часть, а я всё сделал аккуратно, специальными нитками, которые потом сами растворятся.

– Я посплю немного тогда, – пробормотала Саша устало, удручённая этими подробностями.

– А вот спать мы пока не будем, – возразил лекарь. – Мы будем бодрствовать и разговоры разговаривать. Сколько тебе лет?

– Двадцать два.

– И с кем ты на рассвете встречалась?

– С виконтом каким-то, лягушатник, усы такие завитушечные.

Он посмотрел на неё задумчиво, а потом подсунул листок бумаги с пером.

– Напиши своё имя, – велел спокойно.

Морщась, Саша начертала, что он просил.

– У тебя всегда такой почерк или тебя после удара по голове перекосило?

– Нормальный почерк, – обиделась она. – У меня, между прочим, целых три гувернантки было!

– Назовёшь мне их имена?

Саша покорно перечислила, вспоминая муху, ползущую по книге, скуку и нетерпение. Учёба никогда не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

– Ну, с памятью у нас вроде всё в порядке, – обрадовался лекарь. – Теперь мы просто будем следить за тем, чтобы ты не теряла сознания. Сейчас я дам лечебный отвар, ты его выпьешь и расскажешь мне, как это тебе в голову пришло стать наёмным дуэлянтом.

Саша почти засмеялась, но голова тут же заболела с новой силой, и она только кивнула, откидываясь на высокие подушки. Перина была мягкой, а одеяло лёгким.

– Чувствую себя принцессой, – объявила она, когда лекарь бережно напоил её ароматным чаем с лёгким привкусом ромашки. – Никогда в жизни за мной так не ухаживали.

– Твой отец славится своим норовом, – кивнул он. – Даже я об этом наслышан.

– Я просто родилась очень слабой, – сказала Саша, которая и гордилась отцом, и всегда испытывала потребность защищать его от чужих нападок. – До трёх лет доктора вообще дышать надо мной боялись, кутали да пилюлями пичкали. А потом дед выгнал их всех взашей, распахнул все окна да приставил ко мне денщика Гришку. А он за мной как за лошадью ходил, выгуливал да прыгать заставлял. Шпагу в руки вложил ещё до того, как мне шесть лет исполнилось. Детскую, деревянную. А отец это увидел и отдал свою, настоящую. Ух! Длинная была – с меня ростом.

– И поэтому ты теперь свою жизнь ни во что не ставишь?

Он спросил это без всякого упрёка, но Саша всё равно разозлилась.

Она знала за собой эту вспыльчивость, застилающую ясность ума, но не всегда умела обуздать её.

– А вы что же, кудахтать теперь начнёте? – спросила она гневно. – Так это вы времени своего не тратьте понапрасну, я из возраста, когда мне нужна была нянюшка, давно выросла.

– Выросла, – согласился лекарь с непонятным удовольствием, – загораешься, как растопка.

– Вспыхиваю, как щепа, – тут же поддакнула Саша, – так отец всегда говорит. Так что, господин доктор, вы меня лечите молча, а воспитывать не нужно, это дурно всегда выходит.

– Я не доктор, я лекарь.

– А, с волшбой, стало быть. Мистификация всё это и глупости, от лукавого. Поговаривают, что канцлер чернокнижием увлечён, оттого и живёт сто лет, древний хрыч.

– Я канцлера только однажды за всю жизнь и видел, – признался лекарь, – и встреча та была до крайности неприятной. Но колдовство он тогда творил удивительное.

– Расскажите, – попросила Саша и попыталась сползти вниз с высоких подушек.

– Нет-нет, – бдительно пресёк её движение лекарь, – голову пока повыше. А что касаемо канцлера, так за то его при короне и держат, что силы в нём неисчерпаемо. А подробностей тебе, душа моя, и знать ни к чему, опасные это пересуды.

– Душа моя, – напевно протянула Саша, совершенно распушась от этих ласковых интонаций, – из вас бы получилась удивительно могучая бабушка, нежная такая.

Он захохотал, приглушая раскаты своего голоса из-за её больной головы.

– Ну вот что, внученька, – весело сказал лекарь, – тебя не тошнит? Поесть попробуешь?

– Сейчас бы пышек столичных да варенья вишнёвого, – размечталась Саша, прекрасно понимая, что достанутся ей в лучшем случае постный бульон да сухарик.

Она была опытной пациенткой и знала, что доктора и вкусная еда ходят порознь. Впрочем, и отец не жаловал разносолов, держа в одинаковой строгости как собственную дочь, так и челядь с бойцами.

Однако необыкновенный лекарь-богатырь, в руки которого Саша нежданно-негаданно попала, снова удивил её, принеся ароматный и до одури вкусный суп из сныти.

Потом он сменил повязки на её ране и предупредил, что шрам всё равно останется.

– Свидетель моего позора, – огорчилась Саша, которую от травок да отваров, коими её потчевали, неудержимо тянуло поболтать. При таких ранениях отцовские гаврики обычно стонали да стенали, а она чувствовала себя весьма пристойно. И вправду хороший, знать, у великого канцлера лекарь.

– Милый дядюшка, – загорелась она, когда все повязки были сменены и её снова укрыли лебяжьим одеялом, – а позвольте вас перекупить. У папеньки полно для вас работы, да и деньгами он вас не обидит. А то слава о канцлеровой скаредности многих ушей достигла.

Лекарь усмехнулся.

– Я ценю стремление вашей семьи напакостить канцлеру, – ответил он и приложил могучие руки к Сашиным скулам, проверяя, нет ли лихорадки, – но боюсь, душа моя, в этой лечебнице мне до конца дней своих оставаться.

– Что это за верность такая? – поразилась она.

– Стечение злосчастных обстоятельств, – с теплотой произнёс он, не спеша отнимать рук, – с которыми меня, однако, значительно примирила наша сегодняшняя встреча.

– Меня же по голове стукнули, – жалобно пролепетала Саша, – и пока загадки разгадывать не выходит. Вы мне объясните все как следует, а то звучит это всё крайне запутанно.

Он некоторое время молча смотрел на неё, льдистость голубых глаз искрила в свете ламп, преломляясь и то и дело меняя свои оттенки. Это было похоже на иней, сверкающий на солнце.

– Что ты знаешь о своей матери, девочка? – наконец спросил лекарь.

– О маме? – нахмурилась Саша. – Ну обычно папа делает страшные глаза и велит мне пойти выклевать печень кому-то другому.

– Сильна кровь атамана Лядова, – покачал головой лекарь, – так в тебе и бурлит. Давай я тебе сказок, что ли, почитаю, душа моя.

– Сказок! – смешливо хихикнула она. – А и почитайте, нянюшка.

* * *

Он позволил ей уснуть только ближе к утру, когда окончательно убедился, что сознание у девицы ясное, память отличная и припадки с судорогами ей не грозят.

Удостоверившись, что пациентка спит крепко и мирно, Гранин вернулся в переднюю и начал наводить там порядок, мыть инструменты и менять простыни.

Комнату заволокло щелочным паром, когда дверь тихо скрипнула.

Семён никогда так спокойно не входил, вечно он колотил да вопил с порога, а кроме Семёна появляться здесь было и некому, поэтому позвоночник Гранина немедля охватило ознобом, и он быстро обернулся.

Великий канцлер Карл Краузе стоял, опираясь на трость и не глядя по сторонам. Гранин не видел его двадцать два года, и за это время его пленитель, кажется, нисколько не постарел. Именно таким Гранин его и помнил: сухощавым, прямым, как палка, облачённым во всё чёрное, хмурым и с поджатыми тонкими губами.

– Как она? – не разменивая себя на приветствия, спросил канцлер.

– Спит, – ответил Гранин так же коротко.

Старик прошёлся туда-сюда, тяжело опираясь на палку.

– Рассказали? – наконец снова разомкнул он бескровные губы.

– У Лядовой серьёзный ушиб головы. Ей всяческие волнения сейчас вредны для здоровья.

– Расскажите.

Гранин помолчал, не будучи уверенным, верно ли он истолковал приказ.

– Михаил Алексеевич, расскажите девочке правду, – повторил канцлер более настойчиво.

– Всю? – уточнил Гранин сухо. – И как вы велели умертвить её любым образом?

– Мне нет никакого дела до того, как именно вы преподнесёте сию давнюю историю, – резко откликнулся канцлер, – а требуется, чтобы Александра прониклась к вам особым доверием.

– Зачем?

– Уговорите её оставить эту затею с дуэлями, и я вас вознагражу, – заявил канцлер.

Гранин усмехнулся.

– И какая же награда, по-вашему, покажется мне теперь достойной? – спросил он насмешливо. – Свобода? Так уверяю вас, к ней я давно уже не стремлюсь. Жизнь мне тоже не особенно ценна…

– Всякий к чему-то да стремится, – мрачно обронил канцлер. – Михаил Алексеевич, вы человек разумный и понимаете, что бывают муки куда страшнее неволи, так что не принуждайте меня прибегать к угрозам. Скучное это дело.

– Расстояние между кнутом и пряником у вас удивительно ничтожное, ваше сиятельство.

– Ну согласитесь, что образ жизни, который ведёт Александра, совершенно не подобает особе её возраста.

– Что это вы вдруг опомнились? Законные наследники закончились?

Глаза канцлера бешено сверкнули, и Гранин впервые за эту беседу ощутил болезненный укол страха. Ладони покрылись липким холодным потом, и он едва удержал на лице невозмутимую маску.

– Наследники, – совладав с собой, глухо проговорил канцлер. – Была у меня единственная дочка, Михаил Алексеевич, свет в окошке, так вы её и забрали у меня.

Гранин промолчал. Вины за собой из-за этой смерти он не чувствовал и сообщил об этом ещё при прошлой их встрече, но канцлер оставался глух к доводам.

– После смерти Катеньки я женился снова, – продолжал канцлер, – на молодой и здоровой женщине. И трое моих детей умерло ещё младенцами. Наконец с четвёртой попытки супруге удалось произвести на свет мальчика… Сейчас ему одиннадцать, но уж больно он болезный, чахлый. Врачи весьма опасаются за его жизнь.

– И вы вспомнили про внучку, – бесстрастно констатировал Гранин, – которая, к слову, тоже едва живой родилась. Столетия межродственных браков или ваше увлечение тёмными науками?

– Это уже неважно, – перебил его канцлер, сбрасывая с себя усталость и печаль. – Александра должна узнать правду о своём рождении и перестать вести себя как пьяный гусар.

– У вашей внучки лядовский характер, – со смешком поделился Гранин, – и мои стариковские наставления ей как с гуся вода.

– Характер – это хорошо, – кивнул канцлер. – Характер в жизни всяко пригодится. Вы уж, Михаил Алексеевич, не гневайте меня и сделайте всё как надобно.

– Я подумаю, – упрямо произнёс Гранин, не желая плясать под канцлерову дудку так явно. Впрочем, он понимал: всё равно придётся.

* * *

Сон Сашин был лёгок и приятен, он кутал её подобно облаку, и так хорошо и радостно на этом облаке, что она и не помнила, чтобы ей прежде так весело было.

– Ой, какие травки у вас волшебные, – с большой неохотой проснувшись, воскликнула она. Хотелось сладко потянуться, но сегодня рана на животе болела сильнее, а вот голова уже почти нет.

Настроение было превосходным, что, учитывая постыдное поражение на дуэли, казалось невероятным.

Лекарь стоял у окна, задумчиво глядя в окно, где лил густой летний дождь. У него были мощные плечи, которым больше подошли бы латы, а не мягкая белая рубаха.

– Давай я тебя до сортира отнесу, – предложил он рассеянно, – а потом посидишь у меня в бочке с лечебными травами, глядишь, лучше станет.

– А войсковой доктор неделю запрещал рану мочить, – доверчиво протягивая ему руки, заметила Саша.

Будь она барышней трепетной и нежной, такие разговоры вогнали бы её в краску. Но Саша выросла среди прямолинейных вояк и способность к смущению утратила ещё в детстве.

Лекарь поднял её, скривился и процедил сквозь зубы:

– Чёртова спина.

– Что же вы сами себя не вылечите?

– От старости, душа моя, нет лекарств, – ответил он, подхватил её поудобнее и перенёс в смежную комнатку.

– А у канцлера есть лекарство от старости, – возразила Саша, осторожно вставая на ноги.

– И не прыгай мне тут, а то швы разойдутся, – предупредил лекарь и оставил её одну.

В мутное зеркало Саша попыталась увидеть свой шрам, но она вся оказалась обмотана повязками, пропитанными какой-то зелёной дрянью.

Никогда Саша не верила травникам и знахарям, а тут никакого протеста не рождалось в её душе, да и вообще она чувствовала себя так, будто попала в гости к старому волшебнику.

Потом она действительно сидела в дубовой бочке, наполненной тёплой, неуловимо пахнущей крапивой и берёзой водой.

– Чувствую себя пряником, который макнули в чай, – хихикнула Саша, когда лекарь, всё так же морщась, отнёс её обратно в чисто перестеленную кровать. – А теперь мы будем меня вкусно кормить, да?

– Теперь будем, – согласился он и ушёл. Саша вдохнула лавандовый запах подушек и подумала, что здесь куда лучше, чем у войскового доктора Петра Степановича, чьи тюфяки были набиты соломой.

Лекарь вернулся с тарелкой гречишной каши и воздушной пышкой, политой каплей вишнёвого варенья.

– Мамочки, – обрадовалась Саша, – будь вы на тридцать лет моложе, я бы вот прямо завтра замуж за вас прыгнула.

– Ни за что в жизни не женился бы я на наёмном дуэлянте, – честно предупредил её лекарь. – Люди старались, собой жертвовали, чтобы ты на свет появилась, а ты этим даром разбрасываешься направо-налево.

– А что это вы мне тыкаете? – возмутилась Саша, немедленно свирепея. – Мало того, что лезете, куда вас никто не звал, так ещё и без всякого пиетета! И пышку я вашу есть не буду, не хватало ещё, чтобы вы потом меня своими нравоучениями совсем одолели. Если я начну слушать всякого, кто мимо проходил, то моя жизнь превратится в комедийное представление.

– Вот, значит, как, – засмеялся лекарь. – А кашу-то будешь?

– Кашу буду. Мне нужны силы, чтобы противостоять вашим поучениям.

– А ты, душа моя, не сердись, – примирительно попросил он, всё ещё улыбаясь. – Для человека, который посвятил свою жизнь целительству, дуэли – как красная тряпка для быка. Ну вот что тебя злит больше всего?

– Непрошеные советчики, – огрызнулась Саша и потянулась за ложкой. Если повернуть картинку и посмотреть на неё глазами лекаря, то в его словах был определённый резон. – И монашки.

– Монашки? – удивился лекарь и подвинул ей ягодный взвар.

– Слушайте, ну что я вам всё на свете рассказываю? – задалась Саша вопросом. – Как будто вы и взаправду мой добрый дядюшка. Чудо чудное.

– Так отчего тебе монашки пришлись не по нраву?

– А я придумала для себя, что мою маму монашки выкрали, – объяснила она. – Каша, кстати, вкусная, хотя гречиха и есть гречиха. У вас тут всё такое волшебное?

У лекаря сделалось такое вытянутое лицо, словно кто-то подсунул ему под нос клопа-вонючку.

– И зачем твоя мама монашкам? – спросил он сухо.

– Ну это же придумка всего лишь, – вздохнула Саша. – Меня в детстве папа монашками пугал. Говорил, буду плохо себя вести, они меня с собой заберут. А они такие все в чёрном, плачут всё время да молятся, брр! И тут я подумала – а вдруг они мою маму тоже забрали? Вдруг она плохо себя вела? Да мне пять лет было, что вы на меня смотрите, как на раненую лошадь!

– Значит, девочка, которая сражается на дуэлях, боится монашек? – уточнил лекарь. – Причудливая вы, Александра Александровна, барышня!

– Барышня ваша бабушка, а я дочь наследного атамана. Мои предки веками хранят границы империи, так что подайте лучше мне пышку.

– Моя бабушка, – ответил он высокомерно, – была сельской ведьмой и могла порчу навести одним взглядом. Страшная, скажу тебе, была старушка, я её обожал до слёз.

– Так это вы у неё травничеству научились?

– И у неё, и у матери, и у прабабки. Я, знаешь ли, первый сын за много поколений дочерей. Мама пророчила мне великую судьбу, да вот не вышло.

Она помолчала, разглядывая его вздувшиеся вены на покрытой морщинами шее.

– Уверена, что вы спасли много таких же драчунов, как я, – вежливо проговорила Саша наконец, не зная, как нужно утешать стариков, считавших свою жизнь неудавшейся. – А пышки вкусные, спасибо большое.