Kitobni o'qish: «Под уральским небом»
© Москалёва Т.П., 2025
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2025
* * *
Под уральским небом
Валенки
– Мам, ты чего шьёшь? – из-за плеча спросил Владимир.
– Бурки простегала… дошиваю, – не отрываясь от машинки, ответила Лизавета. Сын вышел из материной каморки, раздражённо скривился:
– Фуфайка, фартук, – загнул пальцы, – душегрейка, бурки… Ну чего ты опять взялась барахло шить, а? Мам? У тебя что, одеть-обуть нечего?..
Владимир подошёл к большому шкафу, резко открыл.
– А для кого я всё это покупаю, ты не скажешь?.. Эти костюмы, жилеты, шарфики… – Он посмотрел на мать. – Для кого с гастролей каждый раз привожу?.. Уже шифоньер ломится от твоих вещей.
Сын нервно заходил по комнате. Перебивая треск машинки, заговорил опять:
– Бу-урки она шьёт!.. – Он вытащил из коробки изящные сапоги на каблуке, потряс, – а это что по-твоему?
Лизавета искоса глянула.
– Ну оденься ты хоть раз по-человечески! – распалялся Владимир. – Мне же от людей стыдно! У артиста такая зачуханная мать. Посмотри на кого ты похожа. Зимой и летом, одним цветом: фуфайка, юбка до пят, бурки с галошами, драная шаль. – Владимир забросил сапоги в шкаф, процедил: – Хм… седины-то нормальной… благородной… и той нет. Не поймёшь, какого ты цвета. Ни причёски не сделаешь, ни волосы не покрасишь. Вечно ходишь как эта… – он запнулся.
Лизавета удивлённо повернулась.
– Хорошо, сынок, мать полощешь…
– Чего «полощешь»? Не правда, что ли? Вон у Розалии Никандровны… всё при ней: и вид и стать. – Владимир поднял указательный палец. – Же-енщина! Дама! А ты… – сын брезгливо посмотрел на мать, отвернулся. Та, раскрасневшись, согласно кивала, молчком перебирая ногами широкую педаль. «Правильно… так меня…»
Сын понизил голос:
– Я же не могу из-за тебя приличную девушку привести. Как ты этого не понимаешь, а?
Высказав наболевшее, Владимир скрылся в своей комнате, хлопнул дверью. Вскоре послышался его баритон: «Ммм… Ммма-а-а… Ммо-о-оо… Ми-а-ааа-ля-аа…»
«На концерт собирается… – Лизавета встала из-за машинки. – Ну вот… готово». Она положила обновку на большой сундук у окна, присела. Отодвинула цветок на подоконнике, подняла шторку. «Ишь буран какой… то-то меня ломает всюё. А ноженьки… о-ох… сил никаких нет. – Вздохнула: – И чё злится? Сколь раз можно говорить об этом…»
Лизавета подтянула маленькую скамейку под ноги и, приподнимая ступни и ойкая, взялась смазывать шишки у большого пальца. «Ишь как разбарабанило… хорошо ли йодом-то кажный день?.. кожа растрескалась как… у-уф… Теренчиха сказывает, прошли у неё шишки… может, и, правда, йод-от поможет?..»
Бухнула дверь. «Ушёл. Закрыл ли избу-то… всё тепло выстынет». Лизавета обернула ноги фланелькой, надела новые бурки. «Просто-орно…». Она вымела залетевший снег, плотней захлопнула сенцы. Не зажигая света, прилегла на сундук. Лизавета любила посумерничать. «Да… энтого, слава богу, в люди вывела… А того… о-ох… и где его опять черти таскают? Уж должон бы с работы прийти… не попал ли в милицию опять?.. – она протёрла ладошкой потное стекло, впиваясь в темноту. – Поди, по льду1 опять с ширмачами бегат. Или в деньги играт где… Господи! Царица Небесная… вот ведь наказанье-то…»
Измученная невесёлыми мыслями, Лизавета задремала.
Мелодичный бой часов нарушил сон. Лизавета встрепенулась, поднялась. За окошком звякнула щеколда. Захрустели быстрые шаги. На крыльце кто-то затопал, сбивая снег. «Борька! Пришёл, слава богу!» В избу, в клубах пара, вбежал младший сын, торопливо закрывая дверь. Включил свет.
– Мам, ты чё опять в темноте-то сидишь? Свет что ль экономишь?
– Плотне дверь запри, ишь несёт. – встала мать навстречу, – раздевайся скоре да садись ужинать, а то простынет всё. Печка уже протопилась. Замёрз, поди-нет? – спросила она, помогая стряхивать с холодной тужурки снег. – Скидавай шапку, снегу вон сколь налипло, промокнет.
– Погоди, мам… сниму, успею. На вот… – Борька протянул объёмный свёрток. – Эт – тебе.
– Чтой-то?.. – не поняла Лизавета, принимая свёрток.
– Я ж получку сёдня получил. Холодрыга такая, а ты… без валенок. Все лавки обегал, самоваленные2 искал. Примерь. Посмотри, какие мягкие. Они тёплые, и шишкам твоим тесно не будет.
Лизавета так и села на свой сундук. – «Сынок…» Борька сбросил тужурку с шапкой на пол, устроился напротив на скамеечке.
– Давай надеть помогу, – развернул подарок.
– Сыночек… прости старую…
– Хм… За что? – хохотнул Борька.
– За мысли дурные… – Лизавета поцеловала сына в вихрастую макушку.
Любовь
Ты даже не знаешь, какая ты песня,
И даже не знаешь, какое ты счастье!
Э. Асадов
Надя опоздала. Ветром проскользнула в клуб, остановилась у порога… «Лунная соната»… На сцене за роялем – незнакомый молодой человек. Девушка тихо прошла в зал, подсела к Наталье Перфильевне – завклубом.
– Кто это? – кивнула на сцену.
– Тш-ш… Слушай… – прошептала Наталья Перфильевна, – музыкант наш новый – Василий Николаевич. А ты чего опаздываешь-то?
Василий Николаевич сыграл последний аккорд.
– Всё, всё, всё! – Наталья Перфильевна захлопала в ладоши. – Быстренько продолжаем репетицию! Надя, на сцену! Василий Николаевич, познакомьтесь: наша Надя, сопрано!
Василий Николаевич аккомпанировал, негромко поправлял:
– Пожалуйста, здесь усилить, – проигрывал мелодию, делал Наде знак, – ещё раз, и…
Надя повторяла, слушала замечания, а сама с интересом одинокой женщины украдкой разглядывала Василия Николаевича. «Хм… Приятный… Волосы какие богатые: пышные, волнистые. Хорошо выбрит… А что ж такой бледный?.. Костюмчик красивый, похоже, импортный, – отметила она, – манжетики белые – интеллигент… Благо-уха-ает… мм, парфюм, видно, дорогой. Очки новомодные затемнённые, а оправа-то… оправа… Ну прямо франт! Да, красивый парень, ничего не скажешь!» – заключила Надежда. И тут её взгляд упал на изящную нежно-голубую тросточку с белым околышем. «А… это ещё что?.. Ничего не понимаю… Он… он слепой… что ли?.. А-а-а… – Надя закусила губы. – «Так и есть – слепой… музыкант. Хм… – разочарованно вздохнула: – Жа-аль».
Репетиция закончилась.
– Девочки, не расходитесь! – попросила Наталья Перфильевна, – кто проводит Василия Николаевича? Признавайтесь, кому по пути?
Выяснилось, Наде. Василий Николаевич теребил тросточку тонкими пальцами, неловко улыбался: «Ну что вы, я – сам…»
Вечерело. Молодые люди под руку шли по неширокой осенней улице. Народ обгонял, задевал, торопился в магазинчик, что притулился у тропинки. Магазинная очередь расплылась в пол-улочки. Неожиданно из толпы вынырнул кудлатый мальчишка-велосипедист. Он мчал напролом, виляя рулём, истошно тренькая. За ним скакала огромная дворняга с куском верёвки на шее.
– Доррогуу! Тормоза не работают! – заполошно орал парень.
Надежда с Василием Николаевичем прижались к кромке. Горе-велосипедисту явно не хватало места.
– Ослеп, что ли? Вишь тормоза не работают! – приближаясь, кричал он Василию Николаевичу, стоявшему с краю.
Собака ощетинилась, грозно зарычала. Василий Николаевич испугался, метнулся в сторону велосипедиста. Тот ловко увернулся и угодил в газон, окатив Василия Николаевича жирной грязью.
– А ты чего на людей несёшься, как ошалелый! Да ещё с собакой. Иди вон на дорогу и гоняй, сколько влезет! – вступилась Надежда, привлекая Василия Николаевича ближе.
Василий Николаевич бормотал извинения, вытирал платком лицо. Ольга снимала грязные ошмётки с его костюма. Крупная распаренная бабка, чертыхаясь, вывалилась из магазина с буханкой хлеба. Увидев взволнованную пару, прикрыла ладонью рот:
– А-а-а… Надо жа-а… какой молодой и слепой. – Она, шумно вздохнув, кивнула Наде: – ох, милка, по всему видать, чяжелёхонько тебе с ним… – Бабка проворно уложила хлеб в кошёлку, подправила взлохмаченные волосы в драный полушалок и тяжело пошаркала восвояси, бубня и качая головой.
На остановке народу было немного. Сели в полупустой трамвай. Разговорились. Надежда поведала, что работает инженером на заводе, увлекается пением, что уж год, как рассталась с мужем.
– Вы одна живёте? – вежливо поинтересовался Василий Николаевич.
– С бабушкой.
– А я вот «мамин-папин сынок», – молодой человек добродушно улыбнулся, – живу с родителями и сестрой. – Повернулся к Наде: – Вам интересно?
– Конечно.
– Ну вот… Учился в музыкальном интернате, я ведь стал незрячим в два года. Ну а потом – училище. Сейчас – консерватория. И подработка у вас в студии…
Поговорили ещё о том, о сём.
– А вы цвета знаете, ну… хотя бы помните? – осторожно спросила девушка.
– Смутно… Знаю: солнце – тёплое, значит, красное; холод – синий, всё просто! – Василий Николаевич погладил тросточку, – знаю, что вот эта палочка – голубая, пластмассовая… Да, чуть не забыл, ещё – польская! – засмеялся он.
– А читаете как?
– Пальцами. У нас есть специальные книжки.
Частенько после занятий Надежда просила Василия Николаевича сыграть что-нибудь.
– С удовольствием. Снова Бетховена? – спрашивал музыкант.
Пройдясь по клавишам, он играл. Играл с чувством, с настроением, чуть наклонившись вперёд и покачиваясь, изредка кивком откидывая прядь тёмных волос. Зал наполняла чудная мелодия… В эти минуты девушка боготворила Василия Николаевича: «Господи, ну почему же судьба так несправедлива?» Потом они отправлялись по домам. За разговором незаметно пролетала дорога. Вместе шли до угла. Попрощавшись, Василий Николаевич сворачивал направо, привычно ощупывая тросточкой мостовую. Надежда шла прямо. И так три раза в неделю. Иногда Василий Николаевич предлагал:
– А давайте сегодня прогуляемся пешком. Пусть трамвай себе идёт!
* * *
Был свежий воскресный денёк. Василий Николаевич читал стихи Эдуарда Асадова. Он замедлил шаг, нараспев закончил последнюю строчку:
«Только звёзды да ночь, да цыгане поют!..» – Здорово, правда?!
– Замечательно, – согласилась Надя. – Слышала о поэте, но читать не приходилось.
– А я много его стихов знаю наизусть. Читаю и, будто с закадычным другом разговариваю, верите? Асадов ведь тоже слепой.
Молча, спустились к набережной. Далеко у лунок на белом льду заядлые рыбаки ловили рыбку большую и малую. По берегу в серебристо-синий парк торопились лыжники. Но вот лениво закружил редкий снежок, заискрился на солнце. «Красоти-ища! Жаль, Василий Николаевич не видит…»
– Ой, снег летает… и ветром пахнет!.. Как здорово!.. – Василий Николаевич снял перчатку, вытянул ладонь, ловя снежинки. Неожиданно спросил: – А вы, Наденька, я понял, любите Бетховена?
– Очень.
– А вот Бетховен был глухой. За что такая пытка композитору? Трагедия. Кажется, наказание выше всяких композиторских сил, правда? А Бетховен не только жил, но ещё и какую музыку сочинял! Да… – Василий Николаевич остановился, поправил на плече сумку. – Вот я часто думаю, а кто я такой?.. – он загадочно улыбнулся, себе же ответил: – Простой смертный, один из миллионов. Да, не вижу. Не вижу, но зато я слышу! – воскликнул он, – слышу! И это здорово! Это – счастье!
Девушка недоумённо посмотрела на спутника: «М-да… счастье…»
Но вот снежок рассеялся, и они подошли к своему перекрёстку.
* * *
Минула зима. Сегодня Надежда задержалась.
– Здравствуйте, Василий Николаевич!
– Добрый день, Наденька, – обрадовался Василий Николаевич. Он сидел за роялем, что-то наигрывал.
– А где все?
– Девочки уже отзанимались, а Наталья Перфильевна – в кабинете.
– Надежда, ну ты чего всё время опаздываешь-то? – в дверях появилась завклубом. – Василий Николаевич уже тебя заждался, правда, Василий Николаевич? – Понизив голос, сказала Наде: – Ты хоть понимаешь, что человека заставляешь ждать? Нехорошо. – покачала головой Наталья Перфильевна, пригласила Надежду на сцену и вышла. Василий Николаевич вдруг заволновался:
– Надь… давайте позанимаемся чуть позже, а сейчас… хотите послушать музыку?
– С удовольствием! – Девушка присела в кресло.
Василий Николаевич положил руки на колени… медленно поднял и… тронул клавиши… Звуки то замирали, то брызгами выплёскивались из-под рук. Надя, прикрыв ладонью лицо, слушала дивную мелодию… Но вот музыка стихла… Василий Николаевич снова опустил руки на колени…
– Чьё это произведение? – после минутной паузы спросила Надя.
– Вам понравилось?..
– Очень… просто нет слов… Кто автор?
– Я…
– Вы?..
– Да… Это – вальс. Я посвятил его… Вам, Надя…
– Василий Николаевич… надо же… так приятно. Вы же – настоящий композитор! Спасибо… тронута…
* * *
По чистым весенним бульварам гулял нарядный люд.
Задорно перезванивались трамваи. Из зелёных городских клумб выглядывали анютины глазки, кивали шляпками ромашки. Обычно разговорчивый, Василий Николаевич был молчалив.
Вот и место расставания. Сейчас попрощаются и разойдутся по своим делам.
– А что, Наденька, махнём в ресторан? – вдруг предложил Василий Николаевич, но тут же испугался, боясь отказа.
– А почему бы и нет! – быстро ответила девушка, словно ждала приглашения.
Они пили лёгкое вино, смеялись, слушали музыку.
Василий Николаевич чуть охмелел.
– Потанцуем?
– Конечно!
Он нежно привлёк Надю, обнял, горячо зашептал:
«Не уходи из сна моего
Теперь, когда ты, наконец-то, рядом
Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,
Мне мало, мне мало уже всего!
Не уходи из сна моего!»
– Асадов? – угадала Надежда.
– Асадов…
Они медленно шли по набережной. Было ещё светло. Солнце жарким караваем повисло над речкой. Сквозной ветер трепал волосы. Василий Николаевич о чём-то думал. Отвечал невпопад. Неожиданно остановился. Взял Надину руку, прижал к своим губам.
– Наденька… я… я люблю Вас, – тихо, чуть не плача, признался он.
Надежда опешила: «Вот нич-чего себе, Василий Николаевич… огорошил!..» Такого признания она почему-то никак не ожидала. Разве может человек, ни разу не видевший её… полюбить?
– Что делать?.. – спросил нерешительно Василий Николаевич. – Люблю давно… как только услышал Ваш приятный, душевный голос. Наши прогулки, беседы… Вы – добрая, умная… Вы понимаете меня. Вас нет, я скучаю. Не могу без Вас… – Помолчав, повторил: – Скажите, что мне делать… Надя?
Перед Надеждой стоял, опустив голову, уже не романтически-загадочный красавец-музыкант, а жалкий слепой человек с блуждающей улыбкой и покорно ожидал ответа, как милостыню. Женщина видела, что Василий Николаевич не шутит. Знала и то, что она испытывает к нему лишь сострадание с того момента, когда увидела его тросточку. «Господи, «что делать?..» хм… ничего! – Надежда сморщилась, пожала плечами, – какая… любовь, о чём он?» Вдруг встал перед глазами случай с мальчишкой-велосипедистом. Надежда вспомнила, как однажды Василий Николаевич пришёл покарябанный, с кровоподтёками и ссадинами на лице. Виновато объяснил: «Водитель-сосед у подъезда оставил грузовик с арматурными прутьями. Я и наткнулся…»
«Ну и что, – сердито думала Надежда, – вот так каждый раз и будет? Ему же нянька нужна, а не жена! Слепой, а туда же – «люблю». Не-ет… Нет, нет! Зачем мне такие радости? – Хмыкнула: – Допровожались… допрогуливались…»
– Василий Николаевич… дорогой, – как можно мягче сказала она, высвобождая руку. Молодой человек съёжился в ожидании приговора… – Василий Николаевич… – Надя взглянула на него, раскрасневшегося то ли от волнения, то ли от выпитого. – Вы – милый, добрый… замечательный… – женщина поправила ему шарфик. – Я… очень… уважаю Вас… Но… поймите меня правильно: вы мне нравитесь… – она помолчала, подбирая нужные слова, – нравитесь как человек… как музыкант… Не больше… Понимаете?.. – Она погладила Василия Николаевича по плечу. – Мы не можем быть вместе… не можем. Извините меня… Пожалуйста…
Мужчина слушал, нервно потирая лоб. Наконец, унял волнение, произнёс чуть слышно:
– Д-да… конечно… Вы правы. – Покачал головой. – Извините и вы меня, наивного глупца… – С трудом улыбнулся, поднял голову, поправил очки. – Ну… что, Наденька, по домам?..
Они расстались у знакомого перекрёстка.
Он, слегка подавшись вперёд и привычно ощупывая тросточкой булыжную мостовую, повернул направо.
Она, постояв минуту, проводила его взглядом, вздохнула… и – решительно пошла прямо.
Больше Надежда в студию не приходила. Никогда.
* * *
«Не уходи из сна моего!
Сейчас ты так хорошо улыбаешься,
Как будто бы мне подарить стараешься
Кусочек солнышка самого.
Не уходи из сна моего!
Не уходи из сна моего!
Ведь руки, что так меня нежно обняли,
Как будто бы радугу в небо подняли,
И лучше их нет уже ничего.
Не уходи из сна моего!..»
(Э. Асадов)
Платье
– Что, совсем плохо? – спросила аптекарша.
Алинка опустила голову, кивнула.
Не разбирая дороги, она бежала из аптеки, прижимая пакет с лекарством. У швейного салона дорогу загородила машина, рабочие выгружали рулоны материи. Алинка, торопливо обходя машину, бросила взгляд на большое окно швейки. «О-о… Как-кое платье!.. Нич-чего себе!» Она приостановилась, подошла. Хорошенькая кукла-манекен в чёрном платьице с белым ажурным воротничком и такими же белыми манжетами на коротком рукаве улыбалась кому-то, глядя пушистыми ресницами поверх Алинкиной головы. Прильнув к стеклу, девушка заворожённо рассматривала платье. «Вот это да… Вот бы… мне такое… с теми чёрными лакировочками…» Мама в прошлый раз на барахолке купила дочке совсем ещё новые туфельки, а подходящей юбочки или платьица не нашла. Так Алина ни разу лакировочки и не надела. «А ведь под туфли-то как раз и подошло бы это платье…» Девушка живо представила себя вместо манекена… Ой, какая она была бы хорошенькая! – Чёрный шёлк красиво бы оттенял белую кожу, пепельные волосы… «Ха! Девки в группе сдохли бы от зависти! А уж Колька-а… с ума сошёл бы, точно! Да… и капрончик-паутинка есть под лакировки!»
Алинка забыла всё на свете. «Платье, платье… Вот купить бы…» Она увидела ценник. «Дорого… – Девушка закусила губы. – Где взять деньги?.. мать-то слегла… не работает. Да и куда сейчас в этом платье пойдёшь, мама болеет. Да… – вздохнула Алина, – умрёт наверно… Конечно, умрёт… – она снова вздохнула. – А… а в чём я её хоронить-то пойду? Вот именно, в чём?.. – девушка задумалась. – Хм, как это «в чём»? Вот же платье! И такое красивое! Как на меня сшито! Да с ту-уфельками… О-о-о!..» – Алина снова посмотрела в витрину. Кукла в роскошном платье равнодушно улыбалась. «Ммм… денег нет… как всегда. Мамка на трёх работах пашет, а денег вечно нет, – раздражённо думала Алинка. Мысли о платье не давали покоя. – Продадут!.. Продадут же! Надо что-то делать…»
Она приплелась домой, бросила на стул у маминой кровати пакет с лекарством. Рядом топталась бабушка, тяжело опираясь на палку. За столом братишки готовили уроки.
– Алинушка, подай-ка полотенце, сичас врачи приедут укол матери делать.
– Да подожди ты… со своим полотенцем… – всхлипнула Алинка.
– Рази случилось чего?.. – бабушка с испугом посмотрела на внучку поверх очков. – Чего случилось-то?..
– Купят! Сейчас купят… понимаешь?!
– Чего ве́ньгашь-то?3 Скажи толком, кто купит? чего?
Алинка, всхлипывая, рассказала, какое чудесное платье она только что видела: чёрное с ажурным воротником!
– У меня и туфли к нему есть… и капрон… знаешь, как мне будет красиво! – слёзы градом полились из голубых Алинкиных глаз.
Бабушка так и села на стул. Оклемавшись маленько, сдавленно воскликнула:
– Постыдись! Какое платье?! Да ведь каждая копейка на счету. Ты же знаешь, матери лекарство надо.
А мать былинкой лежала с полуоткрытыми невидящими глазами, обнажив зубы в лёгком оскале. Казалось, она не слышала ничего.
– Дай… деньги… дай… – не сжимая губ, прошелестела мать.
Бабка приподняла подушку, качая головой: «Гос-споди, прости и образумь…», подала Алинке деньги.
* * *
Бабушка, обливаясь слезами, хромала за похоронной машиной, подтаскивая парализованную ногу. Рядом испуганно семенили Алинкины братишки с гвоздичками. Следом с букетом алых роз плыла Алина в чёрных лаковых туфельках, изящном чёрном платье с ажурным воротничком. Чёрный шёлк красиво оттенял белую крепкую шею и грустные голубые глаза.
Придурок
Эта досадная история произошла ровно двадцать пять лет назад. Но… всё по порядку.
Иван Силыч Цыпушкин, славный сорокалетний дядька с приплюснутой головой и грустными глазами, работал начальником механического цеха на кожзаводе. Начальник, как начальник, не лучше и не хуже остальных: в меру строгий, в меру сердечный: не раз спасал цеховых штрафников от увольнения.
– Путёвка горит! Выручай! – кинулся однажды в ноги Цыпушкину профорг, – «Лесной Уют» называется. Отдохнёшь, подлечишься! Санаторий маленький, но хвалят.
Да, были такие благословенные времена, когда упрашивали отдохнуть за счёт государства. Хороши были эти времена или плохи, речь не о том. Долго не раздумывая, начальник собрался и отбыл к месту лечебного отдыха.
* * *
Он вошёл в просторный кабинет главного врача. За столом восседала брюнетистая особа в малиновой кофте с глубоко расстёгнутым воротом и что-то писала, закусывая шоколадной конфетой. Увидев пациента, дама перестала писать, с хрустом скомкала фантик. Молча кивнула на свободный стул. «Гусыня… надутая» – отметил про себя Цыпушкин. «Гусыня» лениво пролистала санаторную карту.
– Та-ак… нервишки, говоришь? Гастрит… простатит… – низким голосом пропела она.
Цыпушкин удивился: заведующая по-свойски обращалась на «ты». Иван Силыч конфузливо кашлянул:
«Да, целый букет».
– Букет… букет, – согласилась главврачиха. – Дерьмо твоё дело… начальник, дерьмо. – Она шлёпнула по бумагам сдобной ладошкой, резко встала. – Ну что, – женщина окатила болезного оценивающим взглядом. Не мигая, откровенно засверлила глазами. Цыпушкин врос в сиденье, – плохо твоё дело, – повторила врачиха, – но! не смертельно!
«Гусыня», обойдя стол, приблизилась так, что было слышно её дыхание. Иван Силыч приподнялся было, но, уткнувшись носом в тёткину пружинистую грудь, враз пропотел и ляпнулся на стул снова. Кепка его слетела на колени.
– А чего мы покраснели? – врачиха по-матерински потрепала Цыпушкинское вислое ухо. – Подлечим твою… простатку! – интимно прогундосила она, – подле-ечим… Да, меня, меж прочим, Валерией Андревной величают! А счас… – дама улыбнулась мелкими зубами, – счас ступай в палату, устраивайся!
Заведующая, оставляя вкусный аромат косметики, хлопнула дверью. Уходил Иван Силыч из кабинета с огромным желанием напиться! Его бил озноб, кепка в руках плясала… Он чувствовал себя жалким карасём, которого чуть не сглотнула голодная акула.
Палата была одноместная. Комнатка светлая и уютная (подстать названию). Неплотно прикрытые кружевные занавесочки скрывали пушистую герань на подоконнике. Парусники на картинках звали Цыпушкина в неизведанные дали…
Вечерело. Иван Силыч сложил дорожные вещи в шкаф. Переоделся и лёг – сморила дневная канитель. И вот уже Иван Силыч входит в сон… и видит розовое море… на прибрежном валуне – красавицу-русалку. Видит, как он, Цыпушкин, преподносит охапку роскошных цветов прелестнице… Сердце его колотится от сладкого волнения. «Какой дохлый букет!» – трубным голосом врачихи гремит чаровница и швыряет букет в Цыпушкину физиономию. Цыпушкин плачет от обиды, подбирает с песка вялую розу и согревает её дыханьем… Роза оживает. Иван Силыч прижимает нежные лепестки к мокрой щеке.
* * *
Иван Силыч жил тихо да мирно за высоким забором с угрюмой неласковой женой Павлиной, двумя юнцами и злою собакой. Здравствовали они нелюдимо в старенькой избушке-малушке, которая досталась хозяину от деда.
Гостей к самовару не звали. И Цыпушкиных никто не приглашал на чашечку чаю. В доме у них было разладно, невесело. Наверное, оттого, что супруги давно лишь терпели друг друга. А любовь их, нечаянно заблудившись до свадьбы, ушла куда-то, подарив на память чудо-сыновей, погодков. Чета и жила по-разному. Павлина, отправив мальцов в детсад, а позже – и в школу, лёжа на тахте у телевизора со шматком колбасы, с утра до ночи занималась самообразованием. Наспех сварганив немудрёный обед, припадала к тахте опять. Рано стала оплывать, недужить.
– Устроилась бы куда или учиться бы пошла, среди людей и про болячки забудешь, – обеспокоенно заикнулся как-то Иван Силыч.
– Всех денег не загребёшь, – не отрываясь от книжки, с неудовольствием ответила жена.
Больше Иван Силыч на эту тему не заговаривал.
Цыпушкин слыл мужиком домовитым и башковитым. Что и правда: в будни он руководил токарями-слесарями и придумывал очередное рац. приспособление на пользу родного завода, а в выходные облагораживал быт: перебирал подгнившие брёвна, латал крышу, подправлял заплот. Трудов по дому много, все не перечтёшь. Работая, Иван Силыч обыкновенно посасывал сигарку и помалкивал. Да и о чём говорить-то? Каждый разгребал свои мысли в одиночку. Начитанной супруге по нраву были ум и золотые руки мужа. Он же ценил её невстревание в его душевное приволье. Так они и жили, не мешая друг другу.
«Пацаны – воздух мой, не могу надышаться ими», – говаривал отец. И как чуток подросли сыновья, он их – с собой! То вперегонки с утренним солнцем на рыбалку убегут, то за грибами-ягодами. А то ещё куда… Зимой батька часами возился с ребятами: сооружал хитрые игрушки, по весне ковырялся в саду и огороде. Вот такой он был Иван Силыч Цыпушкин! Конечно, можно бы сказать, что человек отдавал дому всё своё время. Однако, нет! Осень была его! Все три месяца начальник механического цеха теперь обязательно проводил в «Лесном Уюте», поправлял расшатанное за трудовое время здоровье. На работе претензий за его долгое отсутствие не возникало: оставлял за себя заместителя.
Проходили дни. Годы. Вот уже и сыновья переженились, разлетелись по своим местам. Внуков произвели на белый свет. Павлина до осени месяцами гостила у одного сына и у другого. Иван Силыч не покидал отчего угла и лишь изредка наведывался к отпрыскам. «Пусть сами чаще приезжают». А осенью, как заведено, доверив скромное подворье жене, с благословения заводского начальства – отчаливал в «Уют» на поправку.
* * *
Рабочая смена клонится к закату. Напротив сидит икроногая толстуха, безостановочно трендит:
– Помогите, Иван Силыч, не знаю, что и делать с Геркой! В ладу жили, не могла нарадоваться, а вот, как третья лялька родилась, сладу с ним не стало: приходит в ночь да за полночь, а то и вовсе дома не ночует. А как начнёт врать… ой! А я точно знаю, что он с такими же вон бродягами у девок… в Кирсараях. Мне не верите, спросите у него сами…
Сопленосые бабы-жалобщицы вызывали у Цыпушкина раздражение, хоть он и не подавал виду. И не мудрено: всякий раз, после каждой получки, не в милиции, а в кабинете Ивана Силыча жёны искали управу на благоверных. Частенько прямо здесь же, у начальника на глазах, супружницы устраивали домашние разборки с мордобоем. Иван Силыч не принимал сторону нерадивого семьянина, но и его крикливую половину не одобрял: «Чё ты здесь ноешь, а?! – мысленно ругался он, – да огрей ты его на кухне сковородкой разок, чтобы мозги повылетали и выгони к чёртовой матери!»
Вот и сейчас начальник выслушал и со словами: «Понял, не звони!» выпроводил хлюпаюшую молодайку, а к себе на допрос позвал виноватого.
– Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? – нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. – Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри, такая женщина хорошая, а ты…
– Она? Фу, лужа затхлая! – хорохористый Герка брезгливо вскидывается: – Была хорошая, да вся вышла! А вообще… если хорошая, бери её себе!
– Чего-о?! Ты это…
– Да кисло мне с ней, вот чего! – жёстко перебивая начальника, признался Герка, – ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи… тьфу!
– Мелюзга-то твоя?
– Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить… – парняга тряхонул косматым чубом, – да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей, не знаю такого!
– Я такой! – горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.
– О-оо… Ну разве только ты-ы… – съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. – Слышь ты, Иван Силыч… а чё ты в бабах-то… смыслишь вобще?.. Ха, рассказал бы…
Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно, сболтанул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка – тоже. Но вот вырвалось больное… не поймаешь.
– Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.
Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна…
* * *
Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в «Лесной Уют».
Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами. В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.
Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в «Лесном Уюте» умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то… Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: «Вот придурок же, а!
Ну и приду-урок…»
* * *
Серо. Мразко. Чудит снежная круте нь. У пустой машины с открытыми бортами, шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:
– Господи, беда-то какая… Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит… Верьхом, будто, на врачихе помер…
– Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала… жеребуха, чёртова! – торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали. – Говорят, самого-то… едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули, да и забыли у дороги… Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.
– Ага, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, – прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы. – Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка и продолжатели есть. Не безродный какой. – бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки. – Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… – знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. – Мы втагоди жили недалече…
– Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…
– Да. Отлюбили мужика и – выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…
– Несут-несут!
– Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.
* * *
Молчание… И вдруг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный: «Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-а милы-ый!..» Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-ня-а…»
