Kitobni o'qish: «Затерянный исток»

1

Лахама величественно скинула с выточенных плеч расшитую геометрическими узорами накидку из загадочного восточного края. Крупицы недосягаемых земель приплывали к ним с рассказами бывалых путников и с невероятными поделками чужестранных мастеров.

Главная жрица Уммы арогантно возвышалась над собравшимся скопом хаотично прибранных женских голов. Босые ноги роднили ее с другими женщинами в святилище, выстроившими в ряд ступни первородной формы.

У песочного цвета стены, не утаивая ненасытного взгляда, виднелся юноша с оголенным торсом. За спиной его сцепились разрисованные басмой руки. Время от времени добровольный пленник поднимал подведенные свинцом глаза и с благоговением изучал обнаженную Лахаму. Избранным для ритуального акта любви не полагалось так явно выказывать свою заинтересованность в женщине, соединяющей богов с землянами. Проводница богов на земле выстукивала причудливый танец полуживотного начала, силясь приблизиться к далеким прародителям, к затерянному истоку разума.

Амина не первый месяц, оказавшись в положении любимой ученицы Лахамы, изживала в себе инстинкты, чтобы не попасть в зависимость от этих мальчиков с натертой маслом кожей. Самой Лахаме обуздывание себя было уже не нужно – она сама изменяла ритуалы, маскируя их под идущие из веков. И без сожаления избавлялась от наскучивших спутников в потусторонний мир. В этом она воплощала необъяснимую тягу своих соплеменников к приукрашенным действам, для которых человечество не выдумало еще отдельной ниши.

Экстаз происходящего под ритмичный бой барабанов постепенно наполнял пространство дурманом. Даже высокие потолки храма не спасали от душной окольцованности чужими телами. В тишине, оставленной умолкшим ритмом, Лахама и юноша слились на глазах учениц, демонстративно обучая каждую, как пленительно могущество распоряжаться собственной жизнью. И толстые стены из известняковых плит скрыли их общий секрет.

Ученицы двигались в такт паре, задающей темп, и жадно глотали испарения от благовоний, поджигаемых на золотых подносах. Для нужд храма в дар принималось растение радости, а также рабы и военнопленные из поверженных поселений, выращивающие его. Выпивших отвар из растения радости обуревало возвращение к животной сути, шлифуемой отстраивающейся цивилизацией вместе с появившимися ограничениями.

Но именно на пике транса у Амины возникла разбухающая алчность исследовать сперва реальный мир, а потом уже лезть в мешанину мифов, культов и мировоззрений. Не в пример пришедших в исступление подруг Амине истово захотелось удержать сознание любой ценой, иначе все пропало. Понимать жизнь… едва вырвавшись из таящей опасность пустоты тех поселений, каменные остатки которых украшали теперь преддверие Уммы. Понять не только близкое разложения всех тел, но и великую силу неизведанного. И Амина цеплялась за реальность в этой свистопляске незапамятного, чтобы жизнь испить до конца, а о загробном думать потом.

После того, как юноша удалился, Лахама эффектно возвела руки ввысь, попутно пригладив растрепавшиеся волосы. И звучно поверила собравшимся миф о сотворении.

– Был свет и была тьма. В первичном океане обитало растворенное в воде божество. Безымянная сущность и основа всего. И стало божеству одиноко смотреть на свет и тьму. И создало оно первых жителей земли. Все они вышли уродливыми. Но одна, Аратта, особенно кривой и зеленой. Только один из нескольких был хорош и бел. И обратилась горбунья к каждому из своих собратьев с просьбой пожаловать ей немного своей жизненной энергии, чтобы легче ей было ходить по земле. Но никто из них не согласился, опасаясь, что помощь ей укоротит их дни. А было для них все вновь – свет и тьма, небо и вода. Тогда пошла Аратта к Марту, который единственный из всех вышел у Безымянного красивым и здоровым. И согласился он поделиться с ней частью своей силы и красоты. И взяла Аратта землистыми руками его сердце. И стала ее грудь наливаться, а губы порозовели, и волосы волнами опутали распрямляющееся тело. Но увидели это остальные их братья, и зависть опутала их. И украли они тело Марту до того, как смогла Аратта вернуть своему спасителю его сердце. И стала она странствовать по свету, ища тело брата, чтобы вернуть ему сердце и отблагодарить за ту любовь, которую он разжег в ней своим бескорыстием. Но узнало о ее скитаниях Безымянное, и разгневалось на детей своих, и сослало их в царство мертвых с благодатной золотой земли, где пьяняще пахнет побережье. А Марту стал главой царства мертвых. И встречаются возлюбленные теперь единственный раз в году в первый день весны, чтобы Аратта отдала Марту его сердце, и почувствовал он на своих щеках морской воздух и дуновение ветра с песчинками песка. И сливаются они тогда, чтобы дать энергию всему живому на целый год вперед.

Девицы, не раз слышащие разные интерпретации истории сотворения, не могли сдержать мечтательных улыбок.

– Верховное божество, разлитое в океане, – продолжала Лахама, наслаждаясь благозвучием собственного голоса, – поняло, что не удается ему создать правильные живые существа, чтобы населили они землю. И наделило оно Аратту высшими силами, и от ее воли теперь зависело рождение нового. И создала она зеленую траву, что опутала землю. И деревья со сладкими плодами. И докучливых насекомых, что роились повсюду. А Безымянное создало других, уже более красивых богов. И те обратились с просьбой к своей могущественной сестре. Наскучило им самим искать себе пропитание и стелить постель. Желали они лишь пировать и лениться. И создала тогда Аратта людей по подобию своих братьев и сестер.

2

Шел первый день весны – великое празднество возрождения, подкрепленное верой в мировой порядок, основанный на совершенстве календарного года.

Утром Син, царь города Уммы, в красной тунике и золотых браслетах показался подданным под одобрительные возгласы толпы. Продемонстрировав единство с Лахамой и ее свитой, исконно олицетворяющей духовную сферу города, он одарил главную реку города своим семенем.

Затем горожане выгнали больных и нечистых через главные ворота Уммы, чтобы после завершения празднеств позволить им воротиться и по-прежнему сидеть на площади, выпрашивая подаяние и пугая местных ребятишек.

На праздниках весны, засыпанных лепестками, горожане вкупе с необузданным весельем вспоминали, что на заре племен жил на этих землях мудрый старейшина, которому удалось не мечом, а уговором, лестью и обещанием выгоды объединить несколько крупных селений в одну процветающую область.

Когда стал он стар и немощен, пришла пора решать, кому передаст он свой титул и деревянный жезл как атрибут нарождающейся власти. Были у него сын, занятый лишь застольями и погоней за доступными женщинами, и дочь от рабыни, цепкая и сообразительная, которую он признал, став ее хранителем. Повелел тогда старейшина, чтобы Умма боролась за престол в турнире наравне с братом. И выиграла она битву хитростью. Жена старейшины пришла в неистовство и потребовала, чтобы самозванка отдала престол законному наследнику, ее сыну. Но воспротивилась Умма, а отец ее лишь посмеивался, гордясь своей нежданной дочерью и сетуя втайне, что рождена она не от жены по договору. Под влиянием жены разделил он земли на две части, меньшую отдав дочери. На большей части мать и сын создали свое государство Сиппар, а на меньшей выросла умеренная Умма, блистая уважением к зодчим и писцам и каждого своего жителя силясь одарить по заслугам. Проблему с рабами должно было стереть царство теней, где перед Марту уравнивались все, а подношения богу не имели веса.

Умма в своих владениях разделила духовное и военное ремесло. Отныне жрицами могли стать только женщины как чувствительные к ритму вселенной и отдающие свою кровь в дар богам. А вот власть Умма отдала мужчинам. Правительница боялась, что, отдай она власть женщинам, мужчины отвоюют обратно лакомые места, и женщины города потеряют даже то возвышение, которое она способна была даровать им.

Установила Умма и новый порядок наследования, чтобы никому не досталась ноша не по способностям. Всю жизнь опасавшаяся, что Сиппар отберет свои земли обратно, Умма прожила мало и не смогла позволить себе роскошь отказаться от армии, как изначально желала. Но люди с теплотой вспоминали свою рассудительную и скромную правительницу.

3

После церемонии Амина уже без прежней робости приблизилась к Лахаме, ореол которой становился понятнее с каждым священнодействием. Как остальным девам, Амине не приходилось ютиться в узких комнатках при храме и конкурировать за лучшие куски в похлебке. И силы она тратила на осмысление манерных выбросов назидательницы, не задаваясь вопросом, не повредит ли ей эта оторванность, если придется бороться за положение при храме.

Пышно распласталась ночь, пряная испарениями листьев. Спокойная желтизна втерлась в отделку храмовых стен. Плечи Лахамы поблескивали, будто смазанные оливковым маслом лучшего отбора.

– Откуда этот танец? – с почтением, лишенным заискивания, спросила Амина.

Лахама повела ладонью по лепесткам расшитого халата, спадающего к фигурным пальцам ее длинных ступней. Разморено и непререкаемо она ответила:

– Я всю жизнь принадлежу этому храму. Было время совершенствоваться. Главное же… захватить воображение наблюдающих.

Лахама чарующе улыбнулась почти без спеси, которую Амина – одна из немногих – прощала ей. В полумраке блеснули ее зубы, вычищенные кристаллической содой – жрицам не допускалось общаться с богами грязным ртом.

– Неужели речь здесь более о зрелищности, чем об истине?..

– Удивленный человек быстрее поверит в плетеные другими истории. А нам остается шлифовать мифы подобно тому, как мастера обтачивают камень крутящимся кругом.

– А мифы о реке ты тоже шлифовала?

– Есть ли та река? Была ли в начале времен?.. Быть может, это лишь протоисточник сознания человечества. Незримое объединение, от которого мы видим только блики и принимаем это за собственные воззрения.

Амина в восхищении от этой фривольной мысли даже стала тише дышать.

– Мифы говорят, что река есть.

– Как ее понимаешь ты?

– Как место, где хранится все нам ведомое… Закатанное во все причудливые знаки, которые только мы выдумали. У берега ее можно постичь все науки, не читая табличек. Всю нашу предтечу. И так же записать в это поле свои мысли, чтобы кто-то далекий прочитал образы, а не глухие слова.

Лахама зачарованно улыбнулась, склонив голову набок.

– Много я слышала о реке от разных людей, и каждый добавлял что-то свое… Наше существование – и есть та самая назидательная сказка, из которой затем творятся мифы. Вот и выходит, что сам поток времени – и есть та река. И мы учимся общаться друг с другом вне времени, придумывая письменность и искусство. А что если есть где-то на земле еще общество, подобное нам, где все совсем иначе? И в их реку мы тоже когда-нибудь войдем.

– Кроме нас нет на земле столь же преуспевших обществ, – неуверенно ответила Амина, вспоминая о бирюзе и легчайших нитях из загадочных краев, откуда приплывали храбрые мореходы с восхищением и азартом в глазах. Поговаривали, что нити эти добывают из жирных червей, которых чужеземцы берегут и никому не показывают.

Лахама приподняла уголок рта, который расплылся эластичными волнами ее кожи.

– А за пределами земли?

В детстве Амине казалось, что за пределами этих выжженных земель, изредка обтекаемых раскатами рек, встречаются лишь единичные путники из соседствующих селений. Влекомые сюда на свет башен и онемевшие от восторга, потому что у них не бывало монументальных построек и роскошных садов, высаженных в центре города и регулярно орошаемых искусственной системой. Доселе путники эти и помыслить не могли о чем-то подобном… Но ведь путники эти где-то рождались, кормились и набирались сил для долгих странствий. Путники были родственны им, и при том совсем иными, иначе размазывающими на керамике путь многих поколений. Давно Амина читала, что их предки воспринимали землю как плоский диск. И были поражены, когда увидели других людей, пришедших невесть откуда и говорящих на тарабарщине. Чужие земли в Умме до сих пор назывались так же, как нижний ярус миров их пантеона. Ее земляки с трудом называли пришлых людьми.

– За пределами земли… Бесконечный океан.

– А небесная твердь разделена на семь сфер, – насмешливо отбила Лахама. – Для чего ты пошла в жрицы, если верила в эти россказни? Неужто чтобы только не рожать детей или богов любить, как недосягаемых мужчин?

Амина замолчала, потупив глаза.

– Не думаешь же ты, что по ту сторону мы и впрямь видим то, что рассказываем люду? Они хотят слышать то, что понятно, раздроблено в муку. А богов создает народ. Он принимает то, во что уже готов поверить.

– Все… так просто? Только выдумка?

– Боги дома ведь были трупами предков, которых когда-то хоронили под порогом в глиняном панцире. Предки лепили на них маски и делали из их тел идолы, украшенные лучшей домотканой одеждой. Они перешили в богов деревень, а затем городов. Обрастая фантазией каждого человека, языка которого касались, они достигли форм наших современных божеств. Каждому поколению отчего-то свойственно искреннее убеждение, что у предыдущего вовсе никогда не было огня в глазах… Раньше не было пропасти между богом и человеком, и по сей день наши боги внутри того же непреложного закона, что и мы. Они не всесильны, не находишь? Над ними будто стоит что-то более значимое, как и над нами. Потому что рисовали мы их с себя.

Амина не поверила в эту крамолу. Но вспомнила похороны своего отца. По его предсмертному велению тело вынесли за город и оставили на растерзание хищным птицам, как практиковалось в их роду когда-то очень давно. Отец хотел переродиться в птицах, а затем в траве, чтобы когда-нибудь вновь воплотиться в ткань живого. Когда птицы снимали мясо с его костей, Лахама говорила, что дух его высвобождается и несется к предкам. Череп отца оторвали от скелета и велели забрать Амине, как реликвию. Она спрятала его в самый отдаленный угол своих покоев и с содроганием вспоминала об этой бесценной и тяготящей ноше. А с некоторых пор ненадлежащее захоронение тел в начало расцениваться как поиск защиты у души, которая из-за этого не может уйти в мир теней. И этот древний обычай перестал поощряться.

– Возникнет когда-нибудь край с совершенно иной жизнью, – только и смогла ответить Амина.

– Может быть другой строй – но тогда цивилизация не добьется успеха. Чтобы кто-то воздвиг монументальные храмы, надо, чтобы кто-то прокаженным умер у берега вспененной реки.

– А без храмов не обойтись? Чтобы никто не умирал.

Лахама, на многолюдных собраниях действующая на эффект, не боясь быть странной, сегодня отличалась ненавязчивой жестикуляцией.

– А как мы запечатлеем себя в вечности? Если мы продолжим канализацию в самые отдаленные уголки города, останутся ли в казне деньги на обсерваторию, о которой так давно грезят учителя?

– Но существование нищих тяжело…

Лахама пожала плечами.

– Даже если существование тяжело, оно все равно прекрасно.

– И все же обсерватория важна… так же, как канализация.

Лахама явно не была настроена обсуждать проекты развития города. Она вытянула спину и, заострив плечи в приподнятом положении, поджала губы в играючи-капризном отсвете.

– Быть может, даже процесс мышления о количестве голов скота и удачном замужестве для дочерей несет для мира неоценимую услугу. Подпитывает его энергией, благодаря которой все сущее продолжает существовать и рождаться дальше… Мы чересчур внимательны к геройству и выдающимся деяниям. Но величайшие изобретения человечества сделаны мирными горожанами, понемногу блюдущими свои жирные куски. Рынок и одержимость вечным стоят бок о бок. Сытому о вечном думать куда как легче. Даже письменность и счет возникли не для записей великих эпосов и астрономических наблюдений, а для того, чтобы торговцы по обе стороны моря не обокрали друг друга.

– Порой мне так не хочется что-то делать, разучивать погребальные тексты… – нехотя отозвалась Амина, стыдясь, что вновь заговаривает о земном, не соответствуя мечтательной невесомости взгляда Лахамы. – А тянет побежать на пляски с простыми девицами. Но девицы эти затем вернутся в приземистый дом отца, который возьмет с их жениха несколько мешков зерна. А сами они будут корчиться в родах, пока однажды не умрут от кровопотери или всю оставшуюся жизнь будут ходить забинтованные во избежание выпадения нутра. Ведь не всегда действуют золотые колпачки, да и многим они не по карману. А отказ от супружеской постели – повод для расторжения брачного договора. А моя жизнь в храме – накопление чудес.

Лахама мечтательно сузила глаза. Амина не могла оторвать взора от колдовства ее напоенности.

– Накопление чудес… Как верно ты подметила. Быть может, душа – лишь следующая ступень развития материи, которой мы все окружены. Нам кажется, будто она разделена с телом, будто именно она спустится в загробный мир. А в реальности они – единое целое, но мы этого не понимаем. В любом случае то, что мы считаем потусторонним, быть может, выдуманным, вполне может оказаться более реальным, чем наши собственные конечности. Мы только предполагаем, но доселе ничего не знаем наверняка.

– Мертвые и правда нуждаются в живых?

– Как и мы в них… Вот почему мы пишем нашу летопись для них. Не только для будущих поколений, но и в подношение прошлому. Незримая сеть объединяет всех людей. С ее помощью вселенная осознается через каждого. Она бессознательна в нашем понимании, мы видим ее как какой-то сосуд для нас. Но все может быть куда более интригующе. Что если, создав человека, она увидела сама себя с ракурса землян, чего не могла сделать прежде? Мы в глубочайшем симбиозе со всем сущим, и это не выглядит случайностью. Я глубоко убеждена, что вселенная создает разум, потому что осознание ее другими существами является для нее пищей, радостью, любовью. Она сильнее и ярче от сознания единения с детьми и процветает как истинная мать, глядя на созданную ей гармонию.

– В таком случае что же она делает, наблюдая за тем, как страдают дети?

– Ты слишком много на нее перекладываешь. Души модулируют вселенную. Каждая мышь моделирует свою душу просто тем, что видит и воспринимает. А душа уже создает мир, в котором живет. Вселенная рождает нас, а мы – ее. Не только в своих ограниченных органах чувств, но и в сцепленной с каждым реальности. Поэтому события и смерти – случайность.

4

Амина грациозно проскакала по ступеням. Лестница умелой каменной кладки вела в часть дворца, принадлежащую Ое. Дворец этот перестраивался несколько раз, пока конусообразная крыша не перестала обваливаться внутрь себя. Зодчие – новаторы получили тогда в награду мешки с нутом и горохом.

С самого детства Амине казалось, что никто не в силах переступить пороги этих широких комнат без трепета и тайного уважения к пришлой женщине, сосредоточившей в своих узких ладонях едва ли не все влияние на эту плодородную землю. Где с незапамятных времен их таинственные предки выращивали зерно и несли оседлость дальше, в зеленые северные земли, где обрывался их след. Давно они обосновались здесь, отринув беготню за дикими животными и собирательство кореньев. Никто уже не помнил, что ворота в город из обожженного синего кирпича были лишь идеей в разуме одаренного зодчего – первопроходца, почерпнутой – кто знает – в природных каменных перекрытьях ручьев или в затмевающих небо каньонах.

Дождавшись церемониального поклона от Амины, вошедшей в зал последней, статная женщина на деревянном троне, украшенном изображением пира и войны, приподняла узкий подбородок, без слов приказывая собравшимся, чтобы они перестали перешептываться.

– В следующее возрождение, – изрекла Оя, подтвердив звонко взлетевший голос изящным жестом, – будет турнир за честь стать мужем Иранны.

Иранна, цветущая девица с безупречной кожей, очищаемой молотым ячменем, несколько наигранно возвела глаза к потолку. Мать ее, хоть и сбежала из Уммы много лет назад, но осталась принцессой крови, умудрившись к тому же навязать правящей чете свою дочь.

Оя, сокрушавшаяся, что не родила дочерей и вынуждена теперь мириться с вековыми традициями, оглядела Иранну без одобрения, но с толикой сочувствия, сознавая шаткое положение их обеих.

Амина, безуспешно стараясь скрыть изумление, обвела присутствующих пытливым взглядом. Похоже, лишь она в стенах своего храма, испещренных изображениями птиц и животных, не была посвящена в интриги власть имущих.

Арвиум встретился с ней зазывным взглядом и упрочивающе улыбнулся. Из синевы его глаз исходили ресницы и будто позволяли цвету выплеснуться наружу, а не остаться заточенным в узком овале. Его улыбка, подчеркиваемая небритостью, часто манила слишком многих. Амина знала ее подспорье, сосредоточившее в себе все солнце этой благодатной земли и всю юность их обоих, повязанных этим взглядом.

– Что так не любо тебе, дитя мое? – недовольно осведомилась Оя, прямо смотря на Амину.

– Мне казалось, ритуал изжил себя…

Оя приподняла бровь. Поодаль от нее поморщился Галла. Холодный вытянутый блондин с печатью себялюбия на безвольном лице смотрелся чужаком среди придворных с закопченной кожей.

– Ну же, нам всем нужен праздник! – громогласно возвестил Арвиум.

И все вслед за ним принялись скандировать и смеяться. То ли потому, что считали его побочным сыном царя города Сина, то ли потому, что Арвиум вот-вот должен был стать полководцем Уммы. Впрочем, тяжело было не любить этого распахнутого красавца, полного сил и благословения одаривающей других энергии. В руках у него все спорилось, а солдаты были довольны своим неунывающим командиром.

Брак, переплетенный символами и обрядами, в Умме был привилегией знати для упрочения положения выбранного из народа правителя. Элита была лишена роскоши простоты, которой придерживалось остальное население, заключая финансовые союзы на несколько лет, по необходимости продлевая их или с облегчением покидая неугодного супруга. Поводом для досрочного расторжения договора могло стать бесплодие и неспособность прокормить детей.

Но и бесплодная пара могла сохранить брак, если женщина с согласия мужа беременела от другого мужчины. Если жена вовсе не желала заводить детей, пара могла прибегнуть к помощи сословия рожениц, не занимающегося ничем помимо рождения и вскармливания детей. Статус их в каждой семье определялся индивидуально.

И те и другие, если их супруги не возражали, могли взять себе наложников, чей материальный статус был ниже их собственного. Главным моментом во всем этом разноголосии было договориться между собой и достойно обеспечить детей просом, рыбой и, при особенной благосклонности богов, определить их в Дом Табличек, где детей обучали языкам, письму, мифам и счету.