Kitobni o'qish: «На переломе эпох. Исповедь психолога»

Вместо пролога

Правда почему-то торжествует, но почему-то потом.

Александр Володин

Жанр этой книги трудно определить, поскольку автор – профессор психологии, заслуженный деятель науки РФ – пишет не только о своем непростом и нестандартном пути в науку и о пути развития отечественной психологии в этот переломный исторический период, но и о том социально-экономическом и культурном фоне, на котором в это время развивалась научная и практическая психология и складывалась собственная судьба.

Действительно, автору и ее сверстникам выпало жить в эпоху кардинальных перемен сразу во всех жизненно важных сферах, связанных не только со своей профессией, но и происходящих в экономике, политике, культуре и общественном сознании. И вряд ли еще какая страна пережила столь резкие и контрастные перемены, изменившие весь привычный уклад жизни людей, как это произошло в России за последние 20–25 лет.

Социалистическая уравниловка сменилась рыночной экономикой и резким расслоением общества на сверхбогатых олигархов и еле сводящую концы с концами основную массу населения страны. В политике вместо непогрешимой и всевластной КПСС к управлению пришли эффективные менеджеры-оптимизаторы, а с ними и ранее невиданные рейдерские захваты и поражающая своими масштабами коррупция. Перелом общественного сознания означен рухнувшей безбожной коммунистической идеологией и пришедшей взамен ей религиозностью одних и проповедью разнузданной свободы от совести, культивируемой в обществе потребления, у других. А кроме того, произошел невиданный технократический скачок, когда за время жизни всего одного поколения вместо дремучих бухгалтерских счетов получили всеобщую доступность компьютеры и интернет.

Судьба автора сложилась так, что на своем личном опыте ей пришлось испытать все эти эпохальные переломы, пройдя путь от инженера-электронщика, комсомольского, партийного работника до доктора психологических наук, учредившего в начале 90-х годов консорциум «Социальное здоровье России», чтобы вместе с коллегами-единомышленниками помогать нашим детям и их родителям, переживающим все тяготы этого трудного переломного времени.

Непрост был путь автора к профессиональной деятельности психолога, но еще труднее вызревало понимание, что причины детской преступности нужно искать не столько в вине подростков-правонарушителей, сколько в их беде. И для предупреждения преступности несовершеннолетних нужны не административно-карательные меры и постановка на учет в милицию, а профессиональная социальная, психолого-педагогическая и медико-психологическая помощь трудным детям и их родителям.

Казалось нереальным, что эта охранно-защитная превенция станет возможной в России, и государство найдет средства для создания новой социальной инфраструктуры, ориентированной на поддержку семьи и детства, потратится на подготовку новых для России специалистов – социальных работников и педагогов, практических психологов, оказывающих профессиональную помощь семьям и детям группы риска. Но как это ни удивительно, автору удалось зародившуюся еще при советском строе идею охранно-защитной превенции вопреки всему довести до законодательного уровня. И в лихие 90-е, несмотря на социально-экономический коллапс и пустой государственный бюджет, которого не хватало на выплату зарплат и пенсий, охранно-защитная превенция получила свою реализацию. Была введена социальная работа и психологические службы, открылась сеть новых социальных учреждений, для которых началась массовая подготовка в высшей школе новых для России специалистов. Давались эти победы ценой тяжелой борьбы и накаленных дискуссий, благодаря армии единомышленников, которые находились не только среди ученых и практиков, но и среди министерских чиновников.

Трагизм эпохальных перемен, происходящих в стране, не минул личную жизнь автора и судьбу учрежденного ею Консорциума «Социальное здоровье России», которого, как и других, не щадили коррупционеры и взяточники. Но не так страшны для гуманизированной социальной политики и охранно-защитной превенции оказались лихие 90е, как «сытые» двухтысячные, когда к власти пришли эффективные менеджеры-оптимизаторы и циничная монетократия стала проникать во все сферы общественной жизни, включая образование, здравоохранение, культуру, религиозные круги. И первыми жертвами этой бездушной оптимизации стали дети, одинокие матери, многодетные и малообеспеченные семьи, а заодно и специалисты, помогающие им.

И снова, как когда-то казалась нереальным замена административно-карательной превенции на охранно-защитную, так и сейчас нереальным кажется противостоять тем, у кого власть и деньги. Но вспоминаются справедливые слова героя Сергея Бодрова из фильма «Брат»: «Вот скажи, американец, разве сила в деньгах?…Нет, не в деньгах, а в правде».

И не может быть праведной дегуманизированная социальная политика оптимизаторов, от которой страдают наши дети и те, кто им помогает. И не может не победить армия бескорыстных единомышленников на этих современных баррикадах борьбы за детство, а значит, и за будущее страны и нации.

Знаки судьбы

Людям свойственно ощущать чужой пристальный взгляд. Даже если человек дремлет в электричке, глубоко погружен в свои переживания на концерте или раздраженно скучает в очереди, он забеспокоится от устремленного на себя взгляда, невольно начнет оглядываться по сторонам, пока не поймет, в чем дело.

Но когда беспокойство испытываешь в таком необычном месте как пустынная кладбищенская аллея, не просто беспокойство, а чувство мистического страха начинает овладевать душой. В тот июньский день 1992 года, находясь по делам в Санкт-Петербурге, я выбралась в Александро-Невскую лавру. Было около четырех часов пополудни. Нежаркое солнце пробивалось сквозь ветви старых развесистых некропольских лип и кленов. Я не спеша брела вдоль правой крайней аллеи, где были захоронены русские композиторы прошлого века. За надгробием Петра Ильича Чайковского аллея обрывалась полуразрушенной часовней. Свернув влево, недалеко от входа в часовню я остановилась у скромного обелиска, увенчанного мраморным женским бюстом, на котором значилось: Здесь покоится прах девицы Варвары Николаевны Асенковой. Родилась 17 апреля 1817, скончалась 19 апреля 1846.

Девица Варвара Николаевна Асенкова, в возрасте двадцати девяти лет ушедшая из жизни, была не кто иной, как знаменитая актриса императорского театра времен Александра Сергеевича Пушкина, которой восхищался поэт. А Некрасов посвятил ей стихи:

 
Кумир моих далеких дней,
Любимый и желанный,
Мне не забыть судьбы твоей,
Таинственной и странной.
 

Я смотрела на застывшее в мраморе лицо и было грустно от мыслей о быстротечности жизни, славы, любви, всего земного, чему так бурно радуется и от чего так горько страдает человек.

Постепенно чувство беспокойства, испытываемое при ощущении, когда тебя пристально разглядывают, начало овладевать мною. Я оглянулась по сторонам. Как ни странно, что редко бывает в Александро-Невском некрополе, все прилегающие аллеи были пустынны. А беспокойство, тем не менее, не только не покидало, но и усиливалось.

Безмолвный старый ворон сидел на невысоко расположенном суку прямо надо мной и смотрел на меня с такой не птичьей пронзительностью, что становилось не по себе.

Наслышанная про внезапные нападения ворон на людей, я решила не спеша и осторожно, чтобы не спугнуть птицу, удалиться. Однако не успела сделать и несколько шагов, как ворон сорвался с ветки, догнал, коснулся крылом моей головы, и, пролетев вперед несколько метров, уселся на ветку впереди стоящего дерева и снова вперил в меня свой острый, не по-птичьему осмысленный взгляд. Такой неожиданный и странный пассаж кладбищенского ворона ввел меня в чувство мистического ужаса, но делать было нечего, нужно было как можно спокойнее двигаться вдоль злополучной аллеи к спасительным входным воротам. Однако не успела я минуть пристально рассматривающую меня птицу, как все повторилось. Снова он сорвался с ветки, догнал, шевельнул крылом мои волосы, и, усевшись на суку впереди стоящего дерева, с той же пристальностью уставился на меня, будто что-то хотел сказать, о чем-то предостеречь. Но увы… не дано нам, простым смертным, понимать безмолвный язык птиц и животных, каким бы выразительным он ни был.

Не поняла я и тогда, что хотел сказать этот старый ворон, проживший свою долгую жизнь среди погребений Александро-Невской Лавры, среди душ великих усопших и привыкший кружить вместе с ними над кладбищенским садом и крышей заброшенной часовни.

Вороны о добром не вещают. Но в эту старую истину верить не хотелось, позади было так много потрясений и преодолений и в каждой нашей личной судьбе, и в судьбе нашего многострадального отечества, что не верилось, что впереди могут ждать еще более тяжкие испытания.

В то лето 1992 года мы жили радушными надеждами и в бешеном темпе. Это был год после августовского путча, когда, казалось, в почти безнадежной ситуации был спасен Белый

Дом и новая Россия, когда жизнь была на пиковом подъеме, и кружили голову наши бурные дела и дерзко смелые начинания, и мы были до отказа ввинчены в свои непривычно новые и самостоятельные заботы. Не верилось, ох, не верилось, что самые тяжкие испытания впереди. И пройдут они через наши души, через самое святое и сокровенное, через любовь, дружбу, дом, семью. И многие, ох, многие, а главное, самые близкие и дорогие люди в этой непримиримой борьбе добра и зла, – фронт, который переместится в наши души, останутся по ту сторону баррикад.

Пассионарный 1991 год

Вот уж действительно, поистине верно сказано, что человек предполагает, а Бог располагает. Новый 1991 год мы встречали в только что обжитой, уютной квартире на Сивцевом Вражке, которая после долгих мытарств и многолетней жизни на чемоданах стала нашим постоянным пристанищем в Москве.

Казалось, этот старый дом с толстенными кирпичными стенами, похожими на крепостные, с окнами в глухой двор, отгороженный высоким забором от Канадского посольства, принесет, наконец, долгожданную, спокойную и размеренную жизнь со всеми нехитрыми земными радостями.

Новый 1991 год мы встречали с немолодой супружеской четой, знакомой психологиней и ее мужем-художником. Художник обладал странным даром неосознанного предвидения чужих судеб, что отражалось в написанных им портретах и в его еще более странной биографии. За его неполных 60 лет судьба так распорядилась, что он в разные годы своей жизни пересекался с разными знаменитостями своего времени. В четыре года на даче он познакомился с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, который приезжал погостить с дядькой-актером МХАТа, позже, в двенадцать лет, в пионерском лагере дружил с другим отдыхавшим здесь пионером, который сочинял стихи – Женей Евтушенко. В двадцать пять лет он отдыхал в Евпатории с молодой четой Горбачевых, в ту пору, когда еще Михаил Сергеевич комсомолил в Ставрополье. Профессиональная наблюдательность и хорошая образная память нашего Художника запечатлели такие мелкие, точные и характерные детали в облике и поведении знаменитостей, о которых нигде больше не прочтешь и не услышишь и потому слушать его воспоминания можно было взахлеб и бесконечно.

Не менее выдающимся свойством нашего Художника была способность рисовать провидческие портреты, в которых отражалось не столько современное лицо и выражение позирующей модели, сколько ее будущее. По его портретам можно было читать чужую судьбу и порой, весьма трагическую. В его доме особенно выделялся портрет женщины-самоубийцы, обреченность которой читалась во всем: в отчаявшихся глазах, безвольной позе, сигарете, будто забытой в краешке губ. Писался этот портрет задолго до трагического конца, в лучшие годы той женщины, когда казалось, ничто не предвещало жизненного тупика, из которого ей так и не удалось выйти. Но каким-то странным образом, которого Художник не мог объяснить, он уже тогда увидел эту отчетливую печать безнадежной обреченности.

Вот почему, когда он захотел написать мой портрет, я согласилась с немалым страхом, поскольку всегда жутко заглядывать в свое будущее. Портрет действительно получился из будущего и внешне был весьма отдаленно похож на меня. На портрете, написанном в колоритных, контрастных тонах, приковывали внимание глаза, полные страдания и глядящие вдаль, вперед, как бы поверх повседневной суетности. Было непонятно, как ему удалось изобразить такую бездонную, и вместе с тем, приподнимающуюся над суетностью жизни боль. Этот собственный взгляд из будущего, полный душевного страдания я не выдерживала, и потому никак не могла решиться забрать сей портрет из дома Художника. И вот через два года после его написания он принес мне этот портрет в подарок сразу к двум праздникам: Новому Году и новоселью.

И на этот раз портрет Художника оказался провидческим. Нет, не покой и мирное семейное счастье принесло это уютное гнездышко на Сивцевом Вражке. Здесь пришлось пережить и сумасшедшие взлеты и не менее сумасшедшие жизненные крахи, пережить и выжить в которых можно было только благодаря глубинному духовному перерождению, приходящему через страдания, непереносимую душевную боль и невосполнимые потери.

Прямо сразу, с первых месяцев того памятного Нового 1991 года, когда вместе с Новым Годом отмечалось и новоселье, незаметно и стремительно мы были вынесены на гребень бурнейших событий, связанных с невиданными социальными и экономическими переменами, переживаемыми в стране. И самое удивительное, все это произошло непреднамеренно и непредсказуемо, как бы помимо нашей воли.

Вскоре, вслед за новогодними праздниками, в нашем доме появился неожиданный и желанный гость – наш общий Друг по Тюменскому университету, скромный кабинетный Ученый, как он себя называл, которого мы не видели больше двух лет и которого нам всегда не доставало. Он приехал с какими-то фантастическими проектами своего коммерческого предприятия, что тогда казалось совсем нереальным и уж во всяком случае, неожиданным для успешно работающего в науке физика. Наши ночные, далеко затягивающиеся за полночь беседы, пестрели неслыханными доселе и плохо понимаемыми словами: биржи, акции, фондовый рынок, эмиссия, номинал, открытая экономическая зона.

Идеи были так новы, так фантастически необычны и привлекательны для нашего еще советского восприятия, что захватили не только нас с мужем, но и стали интересны расторопной прессе. И эти обсуждения и рассуждения из нашей скромной квартиры стремительно переместились на страницы газет, экраны телевидения, в эфир.

Мы помогали нашему Другу как могли. На этом этапе главное было завоевать общественное признание и общественное доверие. Бурно расширялся журналистский круг, заинтересовавшийся идеями нашего Друга. На первую пресс-конференцию, которая проходила в июне того 1991-го года во внушительнейшем здании Москвы – здании СЭВ на Калининском проспекте, приняло участие около тридцати журналистов из разных отечественных и зарубежных изданий. Наш Друг выдержал первое публичное испытание с честью. Нефть и политика, нефть и ценообразование, нефть и рыночная экономика, нефть и геополитические интересы Востока и Запада – он знал все и успел все обдумать, его невозможно было застать врасплох. Он не горячился и не волновался, был спокоен и рассудителен, покорял скромностью, человечностью, обычностью и отсутствием всякой эффектации.

Новый герой выходил на небосклон политической и экономической жизни вступающей на новый путь России. Его ждали и ему поверили. Акции учрежденных под его началом первых бирж и предприятий превзошли все рекорды Гиннеса и расходились с превышением в триста с лишним раз от номинала. Неустанно растущий от их продажи капитал тут же перекачивался в новые дочерние предприятия, возникающие в западных и восточных, северных и южных районах страны, включая Москву и Санкт-Петербург, Калининград и Кемерово, Ростов и Тюмень, Харьков и Новочеркасск.

Штаб-квартира этой все разрастающейся империи находилась в затхлом подвале на Спиридоновке, вблизи Патриарших прудов, где когда-то объявился в Москве Воланд со своей свитой. И так же, как золотой дождь сыпался в зал на представлении, устроенном Воландом, так же, чудесным и непостижимым образом, народ с деньгами устремился на Спиридоновку за акциями, брокерскими местами, учредительными документами, не замечая странного несоответствия между неслыханными капиталами, оседавшими здесь и облупившимися стенами, проваливающимися полами и несусветной перенаселенностью этого магически притягивающего подвала.

Друг появлялся после поездок с очередного учредительного собрания и в неизменно шутливой форме комментировал стремительно нарастающий бум вокруг своего имени и своей все разрастающейся компании. Гуляя по Арбатским переулочкам, недалеко от того места, где доживал свои последние годы Булгаков и где он работал над «одной вещицей», как называл писатель свой роман «Мастер и Маргарита», принесший впоследствии ему небывалую посмертную славу, мы наткнулись на старый скромный особнячок, в котором размещался крохотный уютный ресторанчик «У Маргариты». В ресторанчике негромко играла скрипочка, стояло всего шесть – семь столиков, за которыми располагались довольно необычные и, судя по всему, весьма состоятельные посетители, бывшие накоротке с владельцем ресторанчика.

Этот ресторанчик с негромкой, нежной скрипочкой и холеным, с острыми изучающими глазами хозяином, понравился нам. Где, как не «У Маргариты» можно было обсуждать фантастические успехи и еще более фантастические перспективы предприятия, основанного нашим Другом. Среди бурных перемен и событий, на Друга вдруг наваливалась ностальгия по прежней спокойной и размеренной жизни кабинетного ученого. Его еще не оставляла надежда на то, что выкроится время для защиты практически готовой докторской диссертации, и что когда-нибудь он вернется к своей, как тогда казалось, на время оставленной физике.

Очень его занимала и моя судьба. И он, в своей спокойной аргументированной манере обстоятельно доказывал мне, что я должна отказаться от моей теперешней, тоже очень суетной и напряженной деятельности и целиком уйти в кабинетное творчество, и что именно сейчас у меня для этого есть все условия. Меня обижало его упорное нежелание понимать и принимать смысл и содержание моей работы и невозможность оставить ее на полпути, незавершенной.

Калина красная

По удивительному стечению обстоятельств одновременно почти день в день с регистрацией в Москве предприятия нашего Друга, тоже в марте 1991 года, стартовало и мое долгожданное детище. В Белом Доме, после долгих и изнуряющих проволочек и согласований, был подписан приказ и техническое задание на разработку и внедрение впервые в России новой специальности и новой для нас социальной науки и практики – социальной работы. А это означало, что от политики администрирования, карания и подачек Государство перейдет к профессиональной и адресной помощи и поддержке всех страждущих: сирых и калек, сирот и одиноких, стариков, тех, кто встретился в этой жизни с тюрьмой и с сумой. Сбывалось то, к чему все годы своей, казалось, ранее никому ненужной профессиональной деятельности, я стремилась и призывала и голос мой был как глас одинокого в пустыне. На тех, кто в старые добрые застойные времена милость к павшим призывал, смотрели с неодобрением, либо, в лучшем случае с недоумением.

Особенно больно было за судьбу детей, угораздивших родиться в семьях с непутевыми родителями, которые и сами не могли найти своего места в жизни. В шагающей к коммунизму стране для тех, кто не вписывался в пионерские лагеря, существовала своя сеть лагерей-гулагов, где и начиналась биография десятков тысяч подростков.

Эту боль и трагедию в своем последнем фильме, вышедшем в 1974 году – «Калина Красная», показал Василий Шукшин. Безнадежно загубленная судьба бывшего зэка Егора Проскурина щемящей, не отпускающей тоской давила сердце. Но, увы…реакция на этот фильм была далеко неоднозначная, особенно среди тех, кто по роду своей службы должен был заниматься судьбами таких, как Егор Проскурин. Помню, как на одной большой и представительной научной конференции, крупный ученый-криминолог – общепризнанный авторитет в области детской преступности, формировавший в то время государственную превентивную политику, с брезгливостью вещал с трибуны о вреде таких фильмов, как «Калина Красная», в котором, по его выражению, размазываются сопли и слезы по участи преступников.

Уже потом, много позже, поняла я, откуда этот нетерпимо брезгливый тон к чувству сострадания у представителей нашего официоза. Спустя десять лет после выхода «Калины Красной», работая над докторской диссертацией, я задалась целью просмотреть историю нашей государственной политики в отношении трудного детства.

Я вышла на тогда еще негласно запрещенную тему, связанную с кровавыми следами, оставленными в нашей истории Отцом народов. С не меньшей изощренностью и жестокостью, с которыми вождь расправлялся со своими политическими противниками и социально чуждыми элементами, расправился он и с детьми. Беспрецедентный сталинский указ от 7 мая 1935 года предписывал пацанов с 12 лет и старше судить наравне со взрослыми, согласно суровому уголовному кодексу того времени и содержать малолеток в Гулаге вместе со взрослыми, не создавая никаких отдельных условий и поблажек. Упразднялась деятельность всех социальных институтов, занимающихся защитой детства, закрывались трудовые воспитательные колонии, в которых когда-то работал Макаренко и воспитывались Александры Матросовы. Больше всего удивляло то, что кому-то потребовалось при этом подчистить историю. Статьи и материалы о социальных учреждениях для трудных детей, действующих в стране до 1935 года, были аккуратно, бритвочкой вырезаны в тех старых журналах, которые мне удавалось найти в закрытой библиотеке НИИ Прокуратуры.

Горячий и непоследовательный Никита Сергеевич за свое короткое десятилетнее правление, называемое впоследствии «хрущевской оттепелью», сумел исправить трагическое положение малолетних правонарушителей. Был изменен уголовный кодекс, по которому полная уголовная ответственность наступала теперь с 18 лет, частичная – с 16 лет, и лишь по отдельным тяжким преступлениям – с 14-ти. Максимальный срок для несовершеннолетних ограничивался 10 годами. Восстанавливались специальные воспитательные учреждения в системе народного образования и специальная сеть исправительно-трудовых учреждений для несовершеннолетних в системе МВД.

Тогда, в краткую эпоху оттепели, думали о детях из неблагополучных семей. Почти повсеместно возводились типовые интернатные учреждения со своими школами, спальными корпусами, приусадебными участками, домами для учителей.

Но характерная советская печать казарменности и казенности присутствовала и здесь: классы были рассчитаны на сорок учеников, а спальни – на двадцать. Вульгарный коллективизм, предполагающий хождение строем и ежеутреннее построение на линейку, на которой прорабатывались отстающие и недисциплинированные, был главным фактором воспитания и перевоспитания. И очень скоро дети, помещенные в эти казармы, перестали понимать благие намерения их создателей и ответили черной неблагодарностью. Побеги и хулиганство, неуспеваемость и недисциплинированность начали нещадно огорчать педагогов и портить официальные показатели, по которым оценивались учебно-воспитательные заведения.

Потребовались дополнительные дисциплинарные воздействия, которые не входили в компетенцию школы. И за дело принималась милиция, теоретически вооруженная теми самыми учеными-криминологами, которых раздражала «Калина Красная» и Василий Шукшин вместе со своими незадачливыми героями. Все усилия советской системы сводились к социальному контролю, то бишь, к постановке на учет в милиции с неограниченно раннего возраста и административно-уголовному наказанию, которое, правда, имело свои возрастные ограничения, что весьма возмущало воспитателей в погонах. Однако, по отношению к тем, кто еще не достиг возраста, когда судят, тоже работы хватало: обсуждения на комиссии, письма на производство родителям, штрафование, мобилизация общественности, родителей с испытанным домашним средством – ремнем, учителей с двойками и записями в дневник. О социальной работе, о психологической помощи, о медико-психологических консилиумах и консультациях тогда не слышали, а если бы и слышали, то воспринимали бы их как некие интеллигентские шуточки и пустые сантименты.

Но эти злополучные подростки, несмотря на все усердие и старание милиции, комиссий, инспекций, а может, и благодаря им, бросали школы, сбегали из дому, бродяжничали, воровали и грабили на улицах, пока не попадали в главные воспитательные учреждения – колонии, где за дело брались паханы, готовя из малолеток достойную смену для преступного мира. За двадцать лет благополучного советского времени с 1968 по 1988 годы преступность несовершеннолетних выросла на 200 %, то есть, росла в среднем в год на 10 %.

Нет, не могли мы, те немногие, кто занимался психологией трудных детей, не понимать, что за каждым таким подростком стоит не столько вина, сколько беда, и что нужны здесь не инспекции и колонии, а совсем другие меры помощи, поддержки и защиты. Отгороженные от цивилизованного мира, мы шли на ощупь и очень смутно себе представляли, как реально можно организовать государственную охранно-защитную систему превенции.

Где-то начиная с 1990-го года, когда у нас стали проходить первые представительные международные конференции, стала пробиваться идея социальной работы, социальных служб и учреждений, что существовала в западных странах без малого 70–80 лет. Сколько же было положено усилий, чтобы получить от российского Правительства заказ на разработку этого долгожданного проекта по внедрению у нас социальной работы и охранно-защитной превенции, что должно было положить начало принципиально новой, гуманистически ориентированной и цивилизованной социальной политике. К тому времени я только что защитила докторскую диссертацию, посвященную детско-подростковым девиациям, и мне было поручено возглавить ВНИК – временный научно-исследовательский коллектив «Государственная система социальной помощи семье и детству», разрабатывающий этот проект.

В начале столь нового пути, естественно, вопросов было больше, чем ответов. С благородной миссией – помочь России в становлении социальной работы – к нам прибыл тогда из Швейцарии генеральный секретарь международной Ассоциации социальных работников Андрей Владимирович Муравьев-Апостол, потомок известной семьи декабристов. После встречи с нами он направился в Китай, где тоже только приступали к созданию системы социальной работы.

Поразительно, как причудливо переплетаются порой в нашей жизни связи времен и судеб, как неожиданно, спустя десятилетия, проявляются знаки судьбы. Почти двадцать лет назад, также на переломе моей судьбы, уже возникала эта фамилия Муравьев-Апостол. Но тогда это был Матвей Иванович, которому Андрей Владимирович приходился праправнучатым племянником.