Kitobni o'qish: «Повести и рассказы»

Биография

Меня зовут Сослан Черчесов, начал писать еще в детстве. Пишу стихи и прозу. Я номинант нескольких литературных конкурсов 2016 года: «Поэт года»; «Наследие»; Конкурс имени Сергея Есенина и др. Публиковался в сборниках современной поэзии. Участвовал в международном конкурсе «OPEN EURASIA – 2016» и был приглашен в Лондон на литературный фестиваль. В 2019 году вошел в шорт-лист конкурса «OPEN EURASIA-2019» в категории «малая проза».

Биография-очерк

 
Рожден я был в крымских,
Татарских степях,
Двух горских народов
Недюжинный сплав,
И вырос я в южном
И знойном краю,
На берегах Волги,
В арбузном раю,
Но с русским оттенком
И в русском миру.
 

Черная дыра

Предисловие

Данное произведение имеет сюрреалистичный сюжет. Все персонажи и события, ситуации, случившиеся с ними, вымышлены. Все, что написано, ‒ художественный вымысел. Данное произведение не является ни историческим, ни биографическим.

1

В старой заброшенной башне свистит ветер, она отчасти разрушена, но все еще крепко стоит. Ночами в горах бывает холодно. Ее построили много лет назад, но тогда строили на века. Такие башни защищали моих предков от врагов, чужаков, которые приходили неизвестно откуда и возвращались в никуда. Древние камни видели многое, но не могут ни о чем рассказать. Возможно, это чья-то родовая башня. На сегодняшнюю ночь эта башня ‒ наше пристанище, наш дом. Нас двое: я и маленькая девочка. Меня зовут Адам ‒ в честь первого человека на земле. Я назвал ее своей сестренкой, но это не так. Мы с ней даже не похожи. У меня черные, как смоль, глаза, густые брови, нос с горбинкой и рыжая борода на подбородке, волосы жесткие, как гвозди. Она совсем другая: большие голубые глаза, курносый маленький нос, вьющиеся, немного кудрявые волосы. Похоже, она уснула. Пусть поспит, день был долгий, она многое пережила, слишком многое для такого маленького человека. Сначала, чтобы она уснула, я держал ее за руку ‒ хотя, скорее, она меня ‒ и я чувствовал тепло маленьких рук. Она меня боится, но уже привыкла ко мне, а я к ней. Она до сих пор не разговаривает, молчит как рыба, обходится жестами и знаками, как немая. Надеюсь, это пройдет со временем.

Я должен отвести ее к блокпосту, там ей помогут, свяжутся с родственниками, и они ее заберут. Маленькой девочке не место на войне. Она осталась совсем одна, как и я. Я зову ее Зара, так звали мою младшую сестру.

Пламя потрескивает и гаснет, я подбрасываю еще несколько веток и пытаюсь уснуть, но не могу ‒ всегда нужно быть начеку. Где-то неподалеку отчаянно завыл волк, видимо, ему тоже не спится и он голоден, как и мы.

От резкого крика, прорезающего воздух и все вокруг, я открываю глаза. Все-таки уснул.

Девочка пропала, где она? Я выбегаю наружу. Она стоит неподвижно, как каменная, и, уставившись прямо на нее, глядит зверь, скаля клыки.

‒ Стой на месте, не шевелись и не смотри ему в глаза.

Я встаю между ней и волком, в моей левой руке горящая палка, а правая тянется за пояс, где нож.

Желтые глаза уставились на меня, не моргая.

Зверь оскалился еще больше, показав зубы, и зарычал.

Я медленно делаю шаг, вперед выставив факел и сжимая рукоятку ножа за поясом. Я размахиваю факелом, как флагом перед носом чудовища. Зверь опускает лохматую голову и отступает назад.

‒ Уходи, тебе здесь нечего делать!

‒ Уходи, борз!

Волк как будто зевнул, завыл напоследок и ушел.

Зверь не трогает зверя.

Девочка бросилась ко мне и обняла меня. Она дрожала от страха, сотрясаясь всем маленьким телом, но не плакала ‒ она разучилась плакать.

‒ Не бойся, я с тобой. Нам здесь больше оставаться нельзя, надо идти.

***

Я помню, как однажды в детстве я впервые встретился с волком.

Это было очень давно, в другой жизни, где не было войны, а у меня была семья: мать, отец, старший брат и маленькая сестренка.

Тогда мы с Мансуром ‒ это мой старший брат, он старше меня на шесть лет ‒ пошли за дровами, мы как раз заготавливали их на зиму.

Стояла удушливая жара, непривычная для этих мест, но небо было чистое, ясное. В синей дали виднелись горы ‒ могучие фигуры в седых шапках, вечные, как голубое небо.

‒ Следи за младшим братом, Мансур, ‒ сказала мама, держа мою маленькую сестренку Зару на руках.

‒ Хорошо, нана, ‒ ответил он.

Мою маму звали Хадижа, она была красивая и добрая, у нее были большие выразительные черные глаза. Отец шутил: «У твоей матери глаза, как у совы», ‒ и мы все смеялись. У мамы был звонкий детский смех. Мне достались мамины черные глаза, а Мансур больше похож на отца. Отца тогда дома не было, он был на работе.

Он был пастух. Простая профессия, но его уважали соседи. Он старался выглядеть строгим, у него густые черные брови и орлиный профиль. Его небольшие серые глаза то и дело загорались стальным огнем, когда он брался за любое дело. Моего отца звали Умар. Мой брат высокий, выше меня и даже уже выше отца. Отец шутил над ним, что скоро он достанет до потолка.

Мы идем в лес по тропе, которая постоянно поднимается, меняет направление, извивается как змея. Мой брат уже взрослый, идет впереди, и я, как могу, поспеваю за ним. Мой брат уже считается мужчиной, ему пятнадцать, и он сам отвечает за себя.

Наконец, мы на месте, стало немного попрохладнее. Мансур сразу берется за дело. Топор ловко рубит в его руках. Мой брат очень силен для своих лет. Он быстро срезает мелкие ветки ножом. Я как завороженный гляжу на этот нож. Когда моему брату исполнилось пятнадцать, отец подарил его ему.

‒ Мансур, а ты подаришь мне нож?

‒ Когда вырастешь, подарю, ‒ улыбается он. ‒ А пока помоги мне.

‒ Да, сейчас. – И мы вместе пилим какое-то толстое бревно.

Точнее, он пилит, а я помогаю, как могу. Раз-два-три-четыре ‒ наконец, бревно сдается. Мансур вяжет дрова между собой. Я сижу на пне, и мне скучно.

‒ Мансур, мне жарко, и я хочу пить.

‒ Потерпи, будь мужчиной, мы закончим, и я дам тебе воды.

Но я был ужасно нетерпеливым. Тут где-то неподалеку должен был быть источник. И я отправился на поиски, когда Мансур отвернулся.

‒ Мансур! Мансур! ‒ кричу я изо всех сил.

В роще, на развилке тропы лежал волк. Пасть была открыта, язык вывалился из нее и валялся на земле. Из пасти растекалась красная жижа, но зверь еще дышал ‒ слабо, но дышал, боролся за жизнь.

‒ Что ты орешь? Где ты был, я же сказал ‒ никуда не уходи без меня! ‒ Мансур был недоволен, но, увидев волка, замолчал.

Мне было немного страшно, но страх быстро растворился.

Мне стало жаль зверя.

‒ Он умирает, Мансур?

‒ Да.

Волк со злобой и отчаянием посмотрел на нас, приподняв морду. Меньше всего, подумал я, он нуждался в нашей жалости. Он хрипел, и жизнь по капле покидала его. Не знаю, зачем я дернулся вперед и подбежал к умирающему зверю. Мансур не успел меня схватить, я был маленький, но ловкий: «Куда ты? Стой!»

Волк глядел на меня пристально, как будто изучал. Я смотрел на него и не мог моргнуть не то от страха, не то от жалости, а может, от любопытства. Отец говорил мне: «Медведь сильнее волка, тигр сильнее волка, лев сильнее волка, но волк не выступает в цирке. Запомни это, сын». И я запомнил.

‒ Мансур, это ты?

‒ Да, это я, дядя Николай.

Дядя Николай был нашим соседом и старым другом моего отца и нашей семьи, он был из казаков.

Зверь заскулил, еще раз посмотрел на меня и обмяк.

Я навсегда запомнил этот момент: два горящих диких желтых глаза смотрят на меня. Прямо на меня, мне в глаза, как будто разговаривают со мной.

‒ Его наверняка отравили, и он пришел сюда умирать.

‒ Как это ‒ отравили? ‒ спрашиваю я.

‒ Просто убили овцу, а потом набили ее отравой. А он и слопал. Ты же не смотрел ему в глаза, Адам? ‒ спросил дядя Николай. ‒ А то есть одна легенда. Если посмотреть в глаза зверю перед его смертью, душа его к тебе перейдет, ведь глаза ‒ зеркало души.

Я потом всю ночь не спал, думал о том, что он сказал.

2

За несколько месяцев до войны многие дома опустели, многие наши соседи спешно уехали, особенно не местные, у кого не было тут корней. Жизнь изменилась, стала другой, воздух как будто стал тяжелым, и дышать стало нелегко. Наша улица опустела и затихла.

Не было уже общих веселых праздников. Те, кто остался, тоже как будто стали чужими и незнакомыми. Везде в воздухе веял вирус тревоги и недоверия. И мы все заразились. Затишье перед бурей.

На днях мой отец о чем-то громко спорил с дядей Николаем.

‒ Уезжай, Умар, бери семью и уезжай. Я тебе помогу.

‒ Нет, Николай, я никуда не поеду. Здесь мой дом, моя земля. Я не вор, не трус и не предатель. Здесь жил мой отец, мой дед. Здесь лежат мои предки.

‒ Тогда прощай, ‒ глубоко вздохнул Николай. ‒ Да хранит тебя Аллах.

И они обнялись как в последний раз.

‒ Запомни, парень, нет плохого народа, есть плохие люди.

Мы столкнулись с дядей Николаем у ворот.

Обычно веселый и полный сил, он выглядел подавленным.

А потом уехал, как и многие остальные. Без него жизнь стала еще более серой.

Но было в этом сером тумане яркое светлое окно. Моя сестренка Зара подросла. Она была очень живой и шустрой девочкой. Непоседой и любимицей, которую все обожали. Но мне казалось, что я любил ее больше всех. А она больше всех любила меня. Ведь даже первое слово, которое она произнесла, было Адам ‒ мое имя.

Я научил ее ходить, я мог часами гулять с ней по нашему маленькому двору. Она держала меня за большие пальцы, делая первые неловкие шаги.

Мансур назвал ее медвежонком.

У нее были большие черные глаза, как у мамы, и длинные пушистые ресницы. Хотя такие ресницы были и у меня.

Мансур дразнил меня в детстве, говорил, что я похож на девочку, и не понимал, зачем мужчине такие ресницы.

Она очень быстро научилась говорить, она была умным ребенком.

Прошло еще пару лет, и она уже пела своим звонким голосом.

У нее был хороший голос, и, когда я уставал после школы и домашней работы, она мне пела:

***

 
В горном ауле, там, где в июле снега,
По небу ходят рядом с тобой облака,
Что же ты медлишь?
Что ты меня не зовешь?
Как же на свете ты без меня проживешь…
 

А еще она была очень любопытной и любознательной.

Однажды она подошла ко мне:

‒ Брат, дядя Николай рассказал одну историю.

‒ Какую?

‒ Что мы все и наши предки произошли от троянцев.

‒ От кого? Дядя Николай большой выдумщик, он и мне рассказывал этот миф.

‒ Что?

‒ Миф.

‒ А что такое миф?

‒ Это сказка, сестра. Очень давно в Греции жил поэт по имени Гомер.

Он написал историю в стихах. О том, как греки напали и сожгли Трою. Была война, которая шла десять лет. Но небольшой группе троянцев удалось выжить. Они долго странствовали, пока не осели в горах.

‒ А Греция ‒ это далеко? ‒ спросила Зара.

‒ Да, очень далеко, ‒ ответил я.

Но в те дни мы еще были счастливы и не представляли, как скоро все изменится. Все перемены словно запустил один день.

Утром отец отвез меня в город. Я тогда заканчивал школу, и отец мечтал, чтоб я стал помощником Имама. Но для начала надо было поступить в Медресе. Шпиль Минарета как будто стремился в небо. Помню, как отец впервые привел меня в мечеть. Он сказал, что это дом Бога. Я чувствовал трепет, смешанный с тревогой. Отец подарил мне маленькую книгу.

Он сказал, что это священная книга Коран ‒ книга о Боге ‒ и что мне надо учить арабский, чтобы я мог ее читать.

Но я был плохим учеником, и арабский давался мне плохо, в отличие от родного и русского языка.

Моя мама работа учителем русского, до того как появился Мансур.

Арабский я так и не выучил.

На площади было полно народа, словно это был митинг.

Люди кричали и толкали друг друга, размахивали флагами.

Ветер разносил листовки о свободе и независимости.

Отец быстро увел меня подальше и сказал, что Всевышний этого не желает.

Тогда я не понял, до чего же я был глуп.

Я любил читать, и бывало, что по вечерам читал все подряд.

Так вот, один русский поэт написал: «Мы отравлены свободой!» ‒ как он был прав.

Вечером того же дня Мансур поругался с отцом и ушел из дома.

После отец никогда не говорил о нем и запретил мне и матери упоминать его имя. Хотя я знаю, мама плакала, когда оставалась одна, но никому этого не показывала. Отец был огорчен, но держал лицо. Больше всех тосковала маленькая Зара, но и она вскоре поняла, что эта тема в нашем доме закрыта.

Через неделю, когда я был дома один, Мансур пришел.

‒ Все мужчины должны взять в руки оружие. Это мой долг, брат. Береги маму, помогай отцу и присматривай за сестрой. Теперь ты старший брат. Теперь он твой, ‒ и протянул мне свой нож, подаренный отцом.

Мы пожали друг другу руки, а я подумал, что больше его не увижу.

‒ Прощай, Мансур.

‒ Еще увидимся, брат.

Власть менялась, менялась жизнь, менялись люди ‒ и не в лучшую сторону. Как сказал отец, все плохое вылезло наверх.

Наши страхи и наши пороки.

По ночам начали пропадать люди, больше их никто не видел, они не возвращались. Отец запретил выходить на улицу по ночам. И вообще гулять одним. Как-то в городе на стене я видел надпись: «Страна чудес: вышел на улицу и исчез». Никто не знал, что делать и как жить. Смута поселилась в каждом доме, в каждом окне.

Опустели магазины, улицы, дома, по улицам разъезжали люди с автоматами, на ветру развевались зеленые и черные флаги.

Закрывались школы и больницы.

На каждом углу кричали о независимости.

И в мой родной город вошли танки.

***

Группа мужчин в черном несет на руках черный большой сверток.

Процессия приближается, она все ближе к нашему дому.

Она проходит в ворота, останавливается в нашем дворе.

Мужчины опускают черное полотно на землю.

Черное покрывало открывает лицо.

Это Мансур. Мама плачет и уводит Зару в дом.

У отца сжаты кулаки. Его лицо серое, как тень. Уже потом мы узнаем: Мансур вступил в братство борцов за освобождение, но официальные власти называли их «боевиками». Ходили слухи, что Мансур украл девушку, свою невесту по имени Тамила. Я видел ее два раза ‒ красивая и молчаливая девушка.

Новости разносятся быстро, а особенно плохие: в столице произошло несколько взрывов, погибли люди.

Много людей. В воздухе повисло страшное слово ‒ террор.

Ужас поселился в головах и в сердцах.

Ответ центра не заставил себя ждать. Мой родной город начали бомбить. Постепенно из-за уличных боев и бомбежек мой город превратился в руины, в город-призрак, как будто конец света наступил и побывал в нем. Мой родной город стал чужим, каменным кладбищем. А на одной из стен на въезде появилась надпись: «Добро пожаловать в ад». Но это и было адом: в центре моего города появилось то, о чем подумать было страшно, ибо сама мысль была грехом ‒ появился рынок, где продавали и покупали людей, как скот; проституция, контрабанда оружия и наркотики. А еще туда съезжались люди со всего света, готовые убивать за деньги.

А потом наступил самый черный день, разделивший мою жизнь на «до» и «после». Мой дом разбомбили, самолет просто пролетел мимо, оставив только камни, пыль и пепел, и забрал у меня маму, отца и сестру. Я остался один. Внутри меня поселился вакуум, пустота, черная дыра, из которой наверх вырывался вопль, отчаянный крик, застрявший в горле. Я сжал зубы до скрежета и кулаки до хруста в костяшках, так и жил.

Ночь… Я гляжу в небо и кричу: «Почему ты их не защитил? Не защитил мою семью!» У меня был кулон-полумесяц на шее, я сорвал его и выбросил в поле.

С того дня я забыл Бога, а он забыл меня; но, когда Бога нет, приходит другой.

Я чувствовал себя умирающим волком, как будто надел его шкуру. Затравленным зверем, которого видел в детстве.

3

Я дал себе слово отомстить всем, всему миру.

Найти вербовщиков было несложно: на каждом углу они кричали о священной войне и независимой Республике, о свободе.

Меня с радостью приняли в братство освобождения, ведь там хорошо знали моего брата, Мансура.

Я три года воевал за свободу и идеалы новой Республики. Но, как оказалось, все это всего лишь песок.

На самом деле братство занималось бизнесом, курировало контрабанду оружия, наркотрафик и продажу нефти, а также продажную любовь. Борцы за свободу брали дань со своих же земляков и карали тех, кто не платил, например, жгли их дома и похищали родственников. Я был частью этого, частью этого ада.

Верхушка братства богатела, а в окопах гибли простые бойцы. Мирные люди умирали на улицах. Закон умер. Нет никакой свободы, это иллюзия!

Раньше мне часто снились отец и мама, но постепенно их лица исчезали, как в тумане, и я боялся, что забуду их и не увижу даже во сне.

Однажды мне приснилась моя сестренка, моя Зара. Она бежала по зеленому лугу, сверкая босыми пятками, и смеялась, пока не добежала до огромного голубого озера ‒ гладкого, как зеркало из хрусталя. Она обернулась и долго смотрела на меня своими большими черными глазами, глубокими глазами, полными печали и грусти.

‒ Прости меня, сестренка, я много ошибался.

‒ Всевышний любит тебя, ‒ она мне улыбнулась.

И я проснулся. Эти люди не были моими братьями и не заменят мне семью. В войне нет ничего героического, только смерть.

***

‒ Аслан сказал привести их, он хочет записать послание. Аслан ‒ наш полевой командир.

‒ Хорошо, ‒ киваю я и иду вместе со своим напарником.

У него шрам во все лицо, и он вечно молчит ‒ просто ему отрезали язык.

Мы идем причудливыми тропами каменного лабиринта, прислушиваясь к каждому шороху и рассчитывая шаги. Мины и растяжки никто не отменял.

Уродливые черные стены, куски блоков и глыб с дырами и переходами, скелеты сожженных машин, воронки от снарядов.

Пепел, порох и дым заменили кислород. Не знаю, есть ли рай, но ад рядом, он уже здесь ‒ за каждым углом, за каждой стеной, за каждым поворотом. Мы с Гамзало ныряем в уродливую арку, похожую на сломанный огромный циркуль. Лабиринт Минотавра, но вместо Минотавра ‒ смерть. Снимаем цепи и поднимаем клетку ‒ она круглая, похожа на крышку железной банки ‒ и опускаем лестницу вниз. Это яма, глубокая яма, как могила. Место для заложников. Но мы сами заложники проклятого города. Города, похожего на кладбище. Нет, на чистилище, и мы все его пленники.

‒ Поднимайтесь, ‒ командую я.

Первым выходит высокий, худой, рыжий мужчина лет сорока. За ним ‒ женщина, блондинка с голубыми глазами, и девочка, напоминающая блондинку, лет одиннадцати. Они напуганы и истощены ‒ белые, как мел.

‒ Что случилось? Они заплатят ‒ мои друзья уже собирают выкуп, ‒ повторяет рыжий мужчина. Блондинка прижимает девочку к себе.

‒ Просто идите за мной, ‒ говорю я.

И мы идем впятером: я впереди, Гамзало замыкает нашу странную группу. Я веду их той же скорбной тропой каменных серых коридоров. Тяжелое свинцовое серое небо вот-вот упадет на нас.

Наши пленники, эта семья, то ли журналисты, то ли работники миротворческого союза, а может, просто волонтеры. Им не повезло: когда они ехали на автобусе Красного креста, то попали в засаду.

Зачем они приехали? Они что ‒ новости не смотрят?

Мы заходим в просторную комнату на втором этаже.

Здесь все уже было готово для съемки, кроме камеры.

Странно ‒ где же камера?

‒ Сходи за камерой, брат, ‒ говорит Аслан и смотрит на меня.

Когда я вернулся, все было уже кончено.

Рыжего мужчину и блондинку поставили к стене и расстреляли.

Мужчине попали в голову, и он сразу погиб.

Женщина закрыла лицо руками, как будто это могло спасти от пули.

Девочка закричала, душераздирающий вопль пронесся по лабиринту и вернулся эхом.

‒ Заткни девчонку, – рявкнул Аслан. ‒ Они нам не нужны. Свидетели тоже, ‒ и посмотрел на девочку.

Нужно действовать быстро.

‒ Я сам успокою девчонку, ‒ говорю я.

Навожу на нее, резко дергаю затвор.

Резко поворачиваюсь ‒ я взял их врасплох.

Беглая очередь из «калашникова».

Четыре трупа, как один.

Жизнь боевика научила меня выживать.

Времени мало, я хватаю девочку.

Переступаю через тело у выхода.

Еще недавно его звали Гамзало. И бегу вниз, как только могу.

Она вырывается и визжит, но это наш единственный шанс.

Чувствую укол боли: она меня укусила.

Как ни странно, мне повезло. Гул сирены заглушил все вокруг, началась паника. Налет федеральных сил. Бомбежка. В толпе легче всего спрятаться. Все в панике бегут в подвал, толкают и давят друг друга. Девочка устала биться ‒ тем лучше, я бегу изо всех сил.

Черные крылья несут смерть. Ангел смерти ‒ Азраил ‒ пришел за нами.

***

Холодный бетонный пол, ледяные стены подвала нашего неказистого бомбоубежища. Но подвал лучше, чем ничего. Есть надежда. Тесно и жарко, почти нечем дышать.

Неприятный запах разрезает воздух ‒ нет, это не пот ‒ это запах страха и смерти, его ничем не сотрешь и ни с чем не перепутаешь.

Люди прижались к друг другу, как в банке. Ничто так не сближает людей, как ненависть одних к другим или страх. И тишина как на кладбище, мы не видим друг друга в полумраке, только чувствуем чье-то плечо или дыхание. Время остановилось. Меч Азраила навис над нами в ожидании. Изредка гробовую тишину нарушают всхлипы и дрожь, мурашки по коже ‒ они поднимаются по спине наверх, и немеют пальцы. Я закрываю девочке рот ладонью, чтобы она не закричала: незачем привлекать внимание. Возможно, прямо сейчас мы все умрем в этом затхлом подвале. Я и эта девочка, и я всего лишь немного продлил ее короткую жизнь.

Грохот разрушает тишину, врывается в пустое пространство яркой вспышкой. Все закрывают глаза. Я чувствую биение маленького сердца рядом с собой. Прощайте. Но нет ‒ миг, еще один, минута одна, вторая. Мы все живы. Свершилось чудо. Бог все-таки есть. Пузатая бомба застряла в потолке, можно потрогать брюхо рукой. Я смеюсь как ненормальный, кто-то плачет. Возглас облегчения и удивления.

Как хочется жить даже в аду, но жить и дышать, как хорошо дышать. Чудо ‒ снаряд не взорвался. Хотя нет, это не было чудом.

Внутри бомбы не было запала, его убрали, а на его месте была записка: «Здравствуйте, меня зовут Сергей, помогу, чем смогу».

Бог все-таки есть, он есть.

Вы думаете, я предал их ‒ но я спас девочку.

А даже если и предал ‒ ну что ж, я такой же убийца и бандит как они.

Но эти люди, которые могли умереть и выжили, они ни в чем не виноваты, они просто заложники города, пленники чистилища.

И эта девочка ‒ ей всего одиннадцать, она должна жить.

Дети не должны умирать, это харам.

Азраил пощадил нас сегодня.

Я беру девочку за руку, и мы спускаемся вниз, в подземный переход, связанный с канализацией. Он проходит под городом и выходит за городом, на окраине. Это самый безопасный выход из возможных. Главное ‒ не заблудиться в паутине ходов и переходов. Джинны, слуги Иблиса, повсюду, и они ищут нас. Я совершил немало плохого, но тебя, дитя, я спасу. Ты осталась одна в чужом мире, в окружении чужих, и, к сожалению, у тебя есть только я. Это как будто зазеркалье, только злое и беспощадное, а кроличья нора оказалась черной дырой, которая тянет все глубже и глубже.

Чернота, и практически ничего не видно, я держу девочку за руку.

Она крепко сжимает мою ладонь, а что ‒ у нее нет выбора.

У нас теперь нет выбора.

Она оступилась и прижалась ко мне, к незнакомцу. Крысы, под ногами снуют крысы, но она и не пикнула.

Я пинаю одну большую крысу носком сапога, и мы идем дальше…

В конце тоннеля мелькает свет: светает, уже утро.