Kitobni o'qish: «Драма в Гриффин-холле, или Отравленный уикенд»

Часть первая

Глава первая, в которой Грейс Хоггарт получает письмо

Без четверти семь утра Грейс Хоггарт, молодая женщина с усталым лицом и тусклыми каштановыми волосами, собранными в небрежный узел, внимательно посмотрела на своего мужа. Она ожидала ответа на заданный ею вопрос, но тот отвечать не торопился. Может быть, и правда не расслышал, погрузившись в свои мысли о предстоящем ланче с одним из инвесторов, а может, не знал, какой вариант ответа выбрать, чтобы избежать очередной ссоры.

– Ну и что же? – потеряла она терпение. – Ты сегодня опять допоздна?

– Передай мне, будь добра, серый галстук, – вместо ответа попросил Майкл, не глядя на жену.

Грейс несколько резким движением протянула шёлковый галстук с жемчужным отливом, вопросительно заглядывая мужу в лицо и ненавидя себя за это.

– Я всего лишь хочу знать, когда ты соизволишь вернуться домой, Майкл, – перешла она в наступление, не в силах сдержаться. – Разве я так уж многого требую? Мне нелегко в одиночку управляться с Полли, особенно сейчас, когда у неё режутся первые зубки. Я всё время чувствую себя усталой. Няня приходит только на пару часов в день, я элементарно не успеваю восстановить силы. Разве ты не понимаешь, что нужен мне?!

Голос жены дрожал от плаксивого раздражения, и Майкл недовольно вздохнул. Лоб его покрылся тонкой сетью морщинок, какая бывает у всех любителей проводить много времени на солнце.

– Грейси, душка, ну мы ведь уже тысячу раз об этом говорили. У меня есть работа и обязательства перед фирмой. Я не могу засесть дома, как ты, и предаваться уютным домашним занятиям. У каждого из нас свои задачи. Ты занимаешься хозяйством и Полли, я зарабатываю деньги. А они, знаешь ли, не из воздуха берутся. Если я не оправдаю ожиданий руководства, нам придётся туго, и вряд ли дедуля Крэббс даст нам хоть пенни. В конце концов, у всех женщин рождаются дети, и они как-то с ними справляются. Это нормальный ход вещей, а не какое-то особенное событие. Не глупи, Грейси, и не будь такой букой, – закончил он почти весело, обрадованный, что сумел, как ему показалось, отыскать верный тон в разговоре с женой.

От его слов у неё перехватило дыхание. Майкл говорил с ней, как с неразумным ребёнком, и Грейс снова ощутила подступающий к горлу ком обиды.

Ей захотелось схватить его за руку, заставить посмотреть на себя, прокричать прямо в лицо: «Нормальный ход вещей?! Не какое-то особенное событие? Да что ты знаешь об этом, чтобы такое говорить?! Это я пожертвовала своим телом, чтобы Полли пришла в этот мир! Это я вместе с ней боролась за её первый вдох! Отдала часть себя для того, чтобы у нас была дочь!»

Грейс сглотнула, чтобы слюна прокатилась по мгновенно пересохшему горлу, но, уже разомкнув губы, нашла в себе силы промолчать.

– И всё же, когда ты вернёшься? – спросила она как можно спокойнее, маскируя своё взбудораженное состояние отстранённым видом.

Майкл издал длинный вздох мученика и, уже не пытаясь казаться дружелюбным, пробурчал:

– Вернусь, как только покончу с делами. Ужином можешь не заниматься, я поем в клубе. У меня там встреча с Саймоном Бейли. Так что рано не жди.

Чувствуя в душе неутолимую бурю, Грейс сочла за лучшее покинуть комнату. Она направилась вниз, в крохотную кухню, у которой было только одно достоинство – широкое окно, выходящее в небольшой и не слишком ухоженный сад, – чтобы заварить себе чашку чая, и услышала, как Полли проснулась. Её требовательный крик, с каким она всегда возвещала миру о пробуждении, и который вызывал у Грейс гордость за жизнестойкость дочери – уже в первые часы своей жизни вынужденной бороться за то, что другие получали даром, вынужденной сражаться за право обрести свою историю, – сейчас показался одним из способов давления на неё.

Ей снова пришли на ум слова Майкла и его снисходительный тон, и изнутри обожгло жаркой злобой. Чувство было таким сильным, что Грейс испугалась: а не помутилась ли она рассудком? Вдруг во время рождения Полли с нею что-то произошло? Та ночь была поистине ужасной, и вполне вероятно, что она не прошла бесследно ни для её измученного тела, ни для её разума. Объясняет ли это то, почему она стала такой подозрительной и при этом вечно уставшей, озлобленной, плаксивой и ненавидящей саму себя?

Неудивительно, что Майкл разговаривает с ней немногим более серьёзно, чем с надоедливым ребёнком. В его глазах она теперь совсем не та девушка, на которой он женился всего два года назад. Подумав так, Грейс вдруг с ясностью осознала, что и он теперь вовсе не похож на того заботливого и внимательного мужчину, за которого она выходила замуж и с которым собиралась прожить всю свою жизнь.

Хлопнула входная дверь. Медленно поднимаясь в детскую, где проснувшаяся малышка проверяла свои лёгкие на прочность, Грейс поймала себя на мысли, что испытывает к Майклу смутную неприязнь. Такое чувство обычно посещает ослабевшего от изнурительной болезни человека, которому наносит визит преступно жизнерадостный приятель, вовсе не скрывающий намерения наслаждаться жизнью и всеми её дарами сразу же после того, как покинет больничную палату.

Взвинченное состояние Грейс повлияло и на малышку Полли. Она долго не могла успокоиться и буквально измучила мать, отказываясь от бутылочки с разведённой смесью и надрываясь от крика. Бессловесная ярость дочери как будто питала свежеиспечённую враждебность Грейс к мужу, так легкомысленно отнёсшемуся к её жалобам и нуждам, и вскоре молодая женщина пришла в совершенно исступлённое состояние.

Шагая по комнате, она вела воображаемый диалог с Майклом, высказывая ему все свои соображения по поводу вечерних отлучек и бесконечных партий в гольф по выходным якобы с партнёрами фирмы. Грейс в овладевшей ею лихорадке отчаяния уже не замечала, что не укачивает ребёнка, а резко встряхивает, отчего малышка надрывно заходится в неистовом плаче.

Так своевременно раздавшийся звонок заставил молодую мать вздрогнуть и остановиться. Словно очнувшись от тягостного сна, она посмотрела на Полли и ужаснулась её виду.

Вся красная, с бледным треугольником возле крошечного алого рта, девочка сжимала и разжимала кулачки, изгибая напряжённое тельце так сильно, как будто желала во что бы то ни стало покинуть объятия матери. Малышка уже не кричала, она лишь издавала протяжные хнычущие звуки, похожие на жалобный плач небольшого зверька.

Сердце Грейс сжалось от раскаяния. Вернув Полли в кроватку, она опрометью кинулась к входной двери и распахнула её.

– Доброе утро, миссис Хоггарт, – профессиональная няня из агентства Хартфилда ничем не выдала своего удивления из-за неряшливого внешнего вида нанимательницы.

– Боже мой, как же я вам рада, мисс Бэбкок, – чуть не плача выкрикнула Грейс, суетливо поправляя воротничок блузки. – Полли сегодня неважно себя чувствует, и я с ног сбилась, пытаясь её накормить. Просто ума не приложу, что я делаю не так. Как думаете, может, ей требуется осмотр доктора?

Пока невозмутимая мисс Бэбкок снимала пальто и несколько щеголеватую для женщины её возраста шляпку, она успела не только успокоить взвинченную утренними событиями Грейс, но и получить всю необходимую информацию о состоянии своей подопечной. Профессионализм няни успокаивал и внушал надежду на то, что всё как-нибудь наладится, а трудности не иначе как временные и вполне преодолимые. Именно поэтому мисс Бэбкок в агентстве Хартфилда считалась самой квалифицированной няней и не стеснялась брать плату по двойному тарифу.

Гораздо более спокойная, чем полчаса назад, Грейс, умывшись холодной водой и оставив Полли на попечение няни, отправилась в кухню, чтобы приготовить себе чашку крепкого и сладкого чаю. Незадавшееся с самого начала утро заиграло новыми красками, как только струя кипятка закрутила чаинки в бурном водовороте. Ощущая, как туго скрученная пружина, таившаяся где-то глубоко внутри, медленно распрямляется, Грейс с блаженным вздохом опустилась в низкое кресло и подложила под спину вышитую гладью подушку. Такие подушки в избытке получали все члены семьи от тётушки Розмари, для которой не составляло никакого труда изобразить на бархате или шёлке хоть пастораль в духе Ватто, хоть лондонский Биг-Бен, поразительно напоминающий оригинал. Майкл всегда пренебрежительно закатывал глаза, когда распаковывал очередной шедевр, присланный к празднику, а Грейс эти вещицы казались милым пережитком, осколком довоенной эпохи, ушедшей вместе с Титаником на дно времён.

Только сейчас она заметила, что на серебряном подносе для корреспонденции, задвинутом в самый угол стопки начищенных противней, лежит жёлтый конверт. Миссис Кэррингтон, приходящая прислуга, помогающая Грейс трижды в неделю, по какой-то неизвестной причине никогда не отдавала письма и телеграммы непосредственно в руки, а всегда складировала их на поднос, который помещала в самые неожиданные места. Привычка эта была настолько же неискоренима, насколько и загадочна.

Острое предчувствие скорых перемен заставило Грейс прерывисто вздохнуть. Сама не понимая почему, она долго не решалась вскрыть конверт, хоть и узнала небрежный рваный почерк с сильным наклоном влево. «Mrs. Грейс Хоггарт, коттедж «Семь вьюнков», Лексден-энд-Уинстри, Эссекс» было написано на нём голубоватыми чернилами. Майкл в качестве адресата не упоминался вовсе.

Глава вторая, в которой Розмари Сатклифф с большим воодушевлением относится к получению письма в жёлтом конверте и с куда меньшей радостью встречает старинную знакомую

– Боже мой, как это не вовремя! – с досадой воскликнула Розмари Сатклифф, пожилая аккуратная леди с печальными складками у рта, растерянно вглядываясь внутрь непрозрачной стеклянной банки.

На донце виднелась невразумительная толика коричневого порошка. Было совершенно ясно, что его не хватит даже на одну порцию горячего шоколада. «Надо же было этому случиться именно сейчас, когда в гостиной сидит эта противная Мэдди Эндрюс», – протестующе подумала Розмари, поджав тонкие выцветшие губы.

Мэделин Эндрюс, проведя вместе с мужем, военным атташе, множество лет в Бенгалии, недавно овдовела и вернулась в Англию. С достойным лучшего применения пылом она принялась восстанавливать светские связи, не пренебрегая даже товарками по пансиону, которых не видела без малого тридцать пять лет. Общительность визитёрши не знала границ, и сразу же после обмена приветствиями и натужными банальностями она умудрилась ввести Розмари Сатклифф в курс всех главных событий своей насыщенной жизни.

Чувствуя, что ей требуется передышка, та отправилась на кухню приготовить им обеим горячий шоколад, – и вот надо же, какая неприятность! Мэдди и так уже успела обшарить своими не в меру любопытными тускло-серыми глазками всю обстановку скромного коттеджа, подметив и искусно починенные занавеси на окнах, и потрёпанный ковёр, и вытершуюся на подлокотниках обивку кресел. Взгляд, которым она окинула затем подругу, говорил о том, что Мэдди Эндрюс уже мысленно прикидывает, в каких выражениях будет описывать бедственное положение приятельницы общим знакомым.

«Черти тебя принесли на мою голову, – злобно подумала Розмари, сама поразившись такому несвойственному для себя выражению. – И зачем я только ответила на твоё письмо. Надо было использовать его для растопки камина!»

Чайник закипел, а проблема так и не решилась. Можно было, конечно, распечатать последнюю упаковку приличного дарджилинга, который хранился в самой глубине кладовой, чтобы не ударить в грязь лицом перед этой Эндрюс, но Розмари отчаянно жалела остатки драгоценного запаса.

В конце концов, после длительных колебаний ей пришлось пойти на это. Право, невозможно ведь подать на стол простой кипяток! Хватает и того, что чай ей приходится готовить и подавать самой.

Выложив на щербатое фарфоровое блюдце строго два кусочка подсохшего кекса с цукатами, Розмари понесла в гостиную безупречно начищенный поднос.

– Дорогая Мэделин, надо же, какая я стала рассеянная! Совершенно позабыла пополнить запасы шоколада. Поэтому я заварила нам отличный крепкий дарджилинг. То, что нужно в такой прохладный осенний день! – безудержно оптимистичным тоном сообщила она.

Принимая от хозяйки чашку с истончившимися краешками, гостья благодарно улыбнулась и постаралась незаметно принюхаться к её содержимому. От тёмной непрозрачной жидкости исходил явственный запах копчёной рыбы.

После секундного замешательства Мэделин Эндрюс вновь обрушила на Розмари поток своего красноречия. Воспоминания о пансионе, юмористические зарисовки путешествий по Индии, пикантные подробности биографий немногочисленных общих знакомых – все эти сведения гостья преподносила с обезоруживающей категоричностью.

Уже через полчаса её надтреснутый голос стал Розмари ненавистен. Не в силах вникать в слова собеседницы, она смотрела на её без устали шевелящиеся бледные губы, путешествовала взглядом по пышному кружевному воротнику блузы, разглядывала редкие, подозрительно тёмные по контрасту со светлыми ресницами брови, а сама мысленно умоляла: «Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы она ушла! Я ни о чём тебя не попрошу до самого Рождества, честное слово, только пусть она уйдёт!»

Внезапно Мэделин Эндрюс поставила чашку с нетронутым чаем на столик и с сожалением покачала головой:

– Да, Розмари, как подумаешь, сколько воды утекло… Целая жизнь прошла, а мы и не заметили, – глаза гостьи заблестели.

Розмари Сатклифф затаила дыхание и даже приготовилась изобразить бодрую улыбку, чтобы попрощаться со старинной приятельницей, как того требовали приличия. Однако Мэделин Эндрюс вовсе не исчерпала запас любопытных, на её взгляд, историй.

Завершив поистине неистощимую тему перипетий, выпавших на долю собственной семьи, Мэделин Эндрюс перешла к рассказу о своём путешествии. Описывая весьма разношёрстное общество, в котором она оказалась, гостья долго терроризировала Розмари ненужными деталями и сумбурными отступлениями. Под конец она присовокупила к этой теме воспоминания о Великой войне, которая отняла у неё двоих старших сыновей.

– Да, дорогая, потери, которые мы все понесли, невосполнимы. Нам остаётся лишь благодарно хранить в сердцах память о тех, кто отдал жизнь за спасение своей страны. И Ричард, и Келвин показали себя храбрыми воинами, несмотря на юность. И твой племянник Генри, о котором ты писала мне в 1918, удостоился посмертной награды. Совсем ещё мальчики… – покачав головой, она тяжело вздохнула и умолкла, не в силах продолжать.

Перед мысленным взором Мэделин Эндрюс стояли её сыновья, такие, какими она запомнила их в последний день, перед отправкой на позиции. Это воспоминание стёрло с её лица властность и надменность, вернуло чертам былую мягкость. Розмари тоже на мгновение дала себя увлечь фантомам прошлого, вот только среди них не было места племяннику. Ей вспомнился совсем другой человек, которого, казалось, её память похоронила под грузом прошедших лет. «О, Аллан!» – это имя привычно отозвалось болью, и Розмари тут же вновь рассердилась на старую подругу, походя разбередившую сердечные раны.

Мэделин Эндрюс, справившись с минутной слабостью, бесстрашно сделала глоток давно остывшего чая, подёрнутого мутной плёнкой.

– Не забывать их подвиг – вот то единственное, что мы можем сделать для них теперь, – провозгласила она и воинственно поджала губы. – И помнить подвиг тех, кто исполнял свой долг в тылу. А таких верных сынов своей страны было немало. И уж совершенно недопустимо порочить честные имена тех, кто по здоровью или в силу возраста не мог воевать на передовой и занимался снабжением армии.

Гостья, забывшись, отщипнула кусочек кекса, который ранее сочла подозрительным и непригодным в пищу, и положила в рот. После этого ей пришлось сделать ещё один глоток остывшего чая.

– Именно так я и сказала этому невоспитанному молодчику, который принялся нести чушь про махинации с поставками во время войны и тому подобный бред. «Вы лжёте самым постыдным образом, молодой человек! Ни один истинный британец не способен обкрадывать свою страну, свою армию. Да ещё в такое тяжкое для всех время!» – сказала я ему прямо в лицо, и меня поддержали все присутствующие (а я сидела за одним столом с помощником капитана). Подумай только, Розмари, кем надо быть, чтобы утверждать такой вздор! Мне стыдно за нынешнее поколение. Я специально запомнила имя этого грубияна, чтобы рассказывать всем знакомым о его недостойном поведении. Саймон Бейли – вот как его звали. Такой лощёный, в щегольском костюме, но выглядит как коммивояжёр. В прежние времена его бы не приняли ни в одном приличном доме. Хорошо, что этот вздор не слышал бедный Уильям. Он так ревностно относился к подобным вещам, – и Мэделин Эндрюс, к отчаянной радости хозяйки, принялась свирепо натягивать горчичные, под цвет шляпки, лайковые перчатки.

От облегчения, что надоедливая гостья, наконец, уходит, Розмари с жаром поддержала её:

– Как ты права, милая Мэдди! Эти юнцы такие невоспитанные. После войны люди стали совсем, совсем другими. Порой мне кажется, что Британия никогда не станет прежней.

Мэделин Эндрюс, удивлённая неуместным энтузиазмом в голосе Розмари, пристально посмотрела на неё. Встреча, которую она планировала как радостное воссоединение старинных подруг, вызвала лишь печальную ностальгию. Обе они постарели, поблёкли, да и общих тем у них было немного. «Но я всё же не так раскисла, как несчастная Розмари, – самодовольно подумала Мэделин в свойственной ей категоричной манере. – В общем-то, она всегда была недотёпой. Просто с годами её очарование ушло, а беспомощность и слабохарактерность остались».

Не преминув ехидно поблагодарить за угощение, гостья после долгих прощаний и уговоров нанести ей ответный визит откланялась. Розмари, закрыв за Мэделин Эндрюс дверь своего необычайно скромного коттеджа с одной спальней, пару минут обессиленно стояла, вцепившись в дверную ручку, будто опасалась, что та вернётся и приготовилась во что бы то ни стало не позволить ей войти.

Шумно выдохнув, пожилая леди, шаркая растоптанными домашними туфлями, вернулась в крошечную гостиную и убрала остатки скромного чаепития. Поправляя диванные подушки, возвращая каждую на её законное место, Розмари скрупулёзно восстанавливала неприкосновенность своего жилища и собственный душевный покой, нарушенный шумной и назойливой гостьей. Казалось удивительным, что, несмотря на прошедшие годы, задавака Мэдди почти не изменилась. Разве что погрузнела и обзавелась морщинами и желтоватым цветом лица, что так часто встречается у тех, кто отличается жёлчным нравом и употребляет в пищу острые блюда колониальной кухни.

Устранив все следы пребывания постороннего человека в её уютном потрёпанном гнёздышке, наполненном вышитыми подушками и картинами, засушенными букетами под пыльными стеклянными колпаками, альбомами и мягкими куклами в викторианских нарядах и с фарфоровыми наивными личиками, Розмари с удовлетворённым вздохом уютно устроилась в кресле и приготовилась разобрать почту.

Это занятие не сулило ей ничего приятного, так как почти весь объём корреспонденции составляли счета. Сортируя их в две стопки по принципу «оплатить в ближайшее время» и «оплатить немедленно», Розмари с удивлением обнаружила шершавый жёлтый конверт, надписанный знакомым небрежным почерком.

Матиас! Значит, брат вспомнил про свою несчастную сестру и решил ответить на её просьбу. Да, он изрядно потрепал ей нервы, но если он готов помочь, то она простит его.

Суетливыми движениями Розмари разрезала конверт и, судорожно развернув короткое послание, принялась жадно читать его. От облегчения на её глазах выступили слёзы. Обведя взглядом свою гостиную, загромождённую дорогими сердцу мелочами, она бережно сложила письмо и со счастливым вздохом убрала его в конверт.

Глава третья, в которой Себастьян Крэббс получает письмо от отца и преисполняется надежды

В Лондоне день с самого утра выдался пасмурным. Впрочем, вся неделя не баловала теплом, что было неудивительно в преддверии осени.

Себастьян Крэббс, плотный невысокий мужчина средних лет с несколько отёкшим лицом и намечающейся лысиной, набросил на плечи ещё один свитер и подул на озябшие кончики пальцев. В комнате, что он арендовал у пожилого чудаковатого полковника в отставке, и которая находилась прямо над чиппи¹, пахло сыростью, рыбой и прогорклым маслом. Тёплая одежда не спасала от сквозняков, проникающих через расщелины в оконных рамах, и время от времени приходилось вставать и ходить по небольшому помещению, чтобы окончательно не замёрзнуть.

Летом здесь было душно и пыльно, а зимой, наверное, можно было околеть от холода, как уличный пёс. Проблема поиска жилья была для Себастьяна Крэббса первостепенной. Те деньги, что у него оставались от публикации двух последних рассказов, каким-то магическим образом растаяли ещё неделю назад. Новелла, которую Морган обещал пристроить в пухлый солидный журнал, славящийся своими гонорарами, не впечатлила главного редактора, что стало крушением самых смелых надежд. Теперь нечего было и мечтать об уютной зиме в респектабельном семейном отеле на побережье. Лучшим, на что он теперь мог рассчитывать, был грязный маленький пансион на окраине Лондона, в котором ему довелось провести прошлую зиму. Опыт этот Себастьяну повторять ни в коем случае не хотелось.

Поэтому письмо отца, полученное час назад, стало ответом на жаркие молитвы. Небольшая передышка перед новым штурмом укрепит его. Он уже представлял себе выходные, проведённые в тёплом доме, сон на удобной постели с шуршащими накрахмаленными простынями и горячую домашнюю пищу. Большего от отца он не ждал несмотря на его туманные намёки о неком вознаграждении и особом даре.

Матиас Крэббс обладал властным переменчивым нравом и, сколько Себастьян его помнил, всегда старался преподать окружающим какой-нибудь полезный, по его мнению, урок. Это желание, несомненно, было продиктовано заботой, но порой напутствия принимали странную форму. Находчивый ум старика позволял ему избирать не самые тривиальные ходы в достижении своих целей, отчего объект попечения порой попадал в невыносимые условия. Стремление к навязыванию своей воли и эмоциональная глухота старшего Крэббса и сейчас вызывали у Себастьяна страх и отторжение, как в далёком детстве.

Воспоминания о том, как отец устраивал им с братом «уроки мужества», были до сих пор живы в его памяти. Генри, первенец, всеобщий любимец, переносил их с доблестным равнодушием, а вот Себастьяну приходилось тяжело. Выискивая в характере сыновей слабые места, старший Крэббс целился в них всей мощью своего изворотливого ума.

Чего только стоила идея отца отучить младшего сына спать при свете ночника. Для убедительности назидания его, спящего, переносили в подвал, где в углу была установлена кушетка. Когда Себастьян просыпался в кромешной темноте, его поначалу охватывало оцепенение, но уже через минуту шорохи и загадочные звуки заставляли работать и без того вольную фантазию мальчика, населяя обширный подвал невообразимо жуткими созданиями. Проведя в таком состоянии всю ночь до самого утра, он опрометью кидался к открывшейся двери и потом долгие часы не мог выдавить из себя ни слова, мелко кивая на всякую обращённую к нему фразу и стараясь держаться поближе к массивным предметам вроде викторианского бюро или обеденного стола.

Плавать Себастьян выучился за несколько уроков, хотя чёрная, маслянисто поблескивающая на солнце вода озера пугала его ничуть не меньше, чем темнота. Тем не менее у него хватило ума помалкивать об этом, чтобы не дать толчок отцовской изобретательности. Проплывая положенное расстояние под бдительным надзором старшего Крэббса, он старался не думать о толще воды под своим бледным животом и скользких стремительных тварях, наблюдающих со дна за его медлительной тенью. В эти моменты он явственно ощущал, как что-то в его голове тихонько лопается с еле слышным звоном.

Однако детство давно закончилось. Много лет назад отдавшись литературному творчеству, к своим тридцати восьми годам Себастьян Крэббс не слишком-то преуспел на этом поприще.

Трудно было назвать его совсем уж бесталанным автором, однако издатели не спешили предлагать ему тысячефунтовые гонорары в обмен на право публикации его трудов. Пробуя себя в разных жанрах, он походил на золотодобытчика, упорно пытающегося отыскать драгоценную зернистую жилу, сулящую успех и богатство. Пристраивая время от времени рассказы или короткие развлекательные повести в небольшие журналы, он не оставлял надежд в один прекрасный день обрести блестящую идею романа, открывающего новые литературные горизонты.

Эта мечта влекла Себастьяна Крэббса с непреодолимой силой. Все лишения, выпадающие на его долю – безденежье, одиночество, скудное питание, неподходящие условия для жилья и работы, – все эти бытовые неурядицы оставались за скобками его творчества. По иронии судьбы его отец, Матиас Крэббс, более всего уважающий во всяком человеке упорство и несгибаемость в достижении назначенной цели, поставил на сыне крест ещё лет пятнадцать назад и менять своё отношение не собирался.

Достав из ящика стола последний апельсин, Себастьян выкинул гнетущие мысли из головы. Тонкая кожура зазмеилась под ножом, обдавая лицо пряным ароматом и заставляя рот наполняться слюной. Из прохладных долек с просвечивающими через пергаментную оболочку зёрнышками он соорудил кособокую башенку и долгое время рассматривал её, наклонив голову к правому плечу. При таком ракурсе солнечный луч, пробившийся через слоистые серые облака, превращал апельсиновые дольки в любопытное зрелище – концентрированный свет пронизывал их насквозь, и мерцающие прожилки образовывали причудливый узор, будто на крыле бабочки.

Что же всё-таки имел в виду отец, говоря о вознаграждении? Эта мысль не выходила у Себастьяна из головы. В последнее время старший Крэббс был одержим идеей написания мемуаров, для чего даже пригласил в Гриффин-холл в качестве секретаря молодую женщину, Айрис Белфорт, умеющую работать с историческими документами. То, что отец выбрал стороннего человека и не воспользовался помощью сына, выглядело как его обыденное пренебрежение, хотя и вызывало некоторую досаду.

В отцовском письме было сказано про особый дар, ожидающий каждого члена семьи. Предчувствие перемен кольнуло где-то под ложечкой и Себастьян, отдавшись на волю фантазии, принялся воображать упоительные картины будущего благополучия. Среди них были и небольшой уютный коттедж с просторным кабинетом – в камине пылал огонь, а сам он сидел за солидным письменным столом красного дерева со множеством выдвижных ящичков; и вечеринки у литературных критиков, где он мог бы завести полезные знакомства; и, возможно, короткие поездки в Торки или Плимут с целью сменить обстановку и немного освежиться, что совершенно необходимо человеку, глубоко погружённому в творчество.

Добравшись в своих мечтаниях до палубы корабля, отплывающего в кругосветное путешествие, Себастьян вздрогнул от порыва ветра, распахнувшего неплотно прилегающую створку окна. Комнату заполнил пронизывающий утренний холод, и листы бумаги со стола разлетелись в стороны. Один из них угодил в мусорную корзину, и Себастьян долго смотрел на него, не в силах встать и навести порядок.

Содрогаясь от озноба, он, наконец, поднялся и, стуча протезом, заменившим правую ногу, закрыл окно на крючок и небрежно собрал части рукописи, не заботясь о том, чтобы сложить листы по порядку. На его лбу снова проступили морщины, губы плотно сжались.

Кляня себя за болезненную слабость, он с решимостью встал, уселся за стол и принялся писать письмо племянникам – Филиппу и Оливии Адамсон, которых в семье уже много лет называли не иначе как «бедняжками». Рано осиротевшие дети, на чью долю выпало достаточно потрясений, теперь уже ничем не напоминали Себастьяну испуганных большеглазых мышек. Филипп превратился в широкоплечего молодого мужчину приятной наружности, а Оливия преобразилась из худенькой сутулой девчушки с обгрызенными до мяса ногтями в серьёзную статную красавицу. Правда, манера племянницы носить какие-то странные, больше похожие на мужские, мешковатые наряды, казалась старомодному Себастьяну сомнительной. Он готов был заключить пари, что в качестве блузок Оливия использует рубашки брата, а её новая привычка появляться всюду в брюках мужского покроя и вовсе его шокировала.

Последний раз он виделся с близнецами год назад, в день поминовения их матери и его сестры, Изабеллы. Тогда они все вместе выпили чаю в закусочной Лайонза на Стрэнде, потом немного прошлись и расстались у Сент-Климент-Дэйнс. Попрощавшись, он долго смотрел им вслед, досадуя на себя за излишнюю сдержанность и неумение вовремя отыскать нужные слова, если они предназначались не для бумаги. Близнецы уходили от него – молодые, высокие, двигающиеся почти синхронно, – и он в тот момент отчётливо понял, что его жизнь перевалила за вторую половину и больше, в общем-то, ждать особенно нечего.