Kitobni o'qish: «Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы», sahifa 15

Контр-адмирал досточтимый сэр Уильям Корнваллис⁴⁰ и впрямь находился в капитанской каюте с Пейном и капитаном Сойером. Едва Хорнблауэр предстал перед ним, он сразу перешел к делу:

– Вам поручено распоряжаться казнью?

– Да, сэр.

– Видите ли, юноша…

Корнваллис был адмирал любимый, твердый, но добрый, неизменно отважный и чрезвычайно опытный, герой бесчисленных баек и баллад под кличкой Голубоглазый Билли. Однако и он слегка замялся, дойдя до сути, что совершенно было на него не похоже.

– Видите ли, – повторил адмирал, – предсмертной речи не будет.

– Не будет, сэр? – переспросил Хорнблауэр.

– Четверть матросов на корабле – ирландцы, – продолжал Корнваллис. – Позволить Маккулу держать к ним речь – все равно что бросить факел в пороховой погреб.

– Понимаю, сэр.

Однако существует ритуал. С незапамятных времен приговоренный имел право обратиться к зрителям с последним словом.

– Вздерните его, – говорил Корнваллис, – и они поймут, чем кончается дезертирство. Но только дайте ему открыть рот – а этот малый мастер трепать языком, – и команда полгода не успокоится.

– Да, сэр.

– Так смотрите, мальчик. Накачайте его ромом, что ли. Не дайте ему говорить любой ценой.

– Есть, сэр.

Пейн вышел из каюты вслед за Хорнблауэром.

– Заткните ему рот паклей, – предложил он. – Со связанными руками он ее не вытащит.

– Да. – Хорнблауэр похолодел.

– Я нашел попа, – продолжал Пейн, – но он тоже ирландец, и на его помощь рассчитывать не приходится.

– Да.

– Маккул хитрая бестия. Не сомневаюсь, он все выбросил за борт, прежде чем его схватили.

– Что он собирался делать? – спросил Хорнблауэр.

– Высадиться в Ирландии, затеять новые безобразия. Просто повезло, что он нам попался. А главное – что мы смогли судить его за дезертирство и быстро покончить с этим делом.

– Да.

– Не очень-то надейтесь напоить его, как посоветовал Голубоглазый Билли. Трезвые или пьяные, эти ирландцы всегда готовы болтать. Я вам лучше подсказал.

– Да, – ответил Хорнблауэр, подавляя дрожь.

Он вернулся в камеру смертника, словно еще один приговоренный. Маккул сидел на присланном соломенном матрасе, два капрала не спускали с него глаз.

– Входит палач. – Узник улыбнулся почти непринужденно.

Хорнблауэр очертя голову бросился вперед; он не видел возможности смягчить свои слова.

– Завтра… – начал он.

– Да, завтра?..

– Вы не будете завтра произносить речь.

– Не попрощаюсь с моими соотечественниками?

– Да.

– Вы лишите умирающего законного права?

– У меня приказ, – сказал Хорнблауэр.

– И вы намерены его исполнить?

– Да.

– Можно узнать, каким образом?

– Набью вам пакли в рот, – грубо сказал Хорнблауэр.

Маккул взглянул на его бледное измученное лицо.

– Вы не похожи на идеального исполнителя, – сказал Маккул, и тут его осенила некая мысль. – Допустим, я вас избавлю от затруднений.

– Как?

– Дам слово ничего не говорить.

Хорнблауэр не знал, насколько можно доверять фанатику в последние мгновения перед казнью, но постарался скрыть свои сомнения – видимо, не очень успешно.

– О, вы можете не верить мне на слово, – горько произнес Маккул. – Если хотите, заключим сделку. Вам не придется исполнять ваши обязательства, если я нарушу свои.

– Сделку?

– Да. Позвольте мне написать моей вдове. Вы беретесь отправить ей письмо и вот этот сундук – вы видели, ценность его чисто сентиментальная, – а я в свою очередь соглашусь не произнести ни слова с той минуты, как покину это место, и до… до… – Даже у Маккула не хватило духа закончить фразу. – Вы меня поняли?

– Ну… – начал Хорнблауэр.

– Можете прочесть письмо, – добавил Маккул. – Вы видели, как обыскивали мои вещи. Посылая их в Дублин, вы заведомо не совершаете ничего такого, что у вас называется изменой.

– Прежде чем согласиться, я прочту письмо, – решил Хорнблауэр.

Кажется, выход из ужасного положения найден. Не так уж трудно найти каботажное судно, идущее в Дублин; за несколько шиллингов он отправит и письмо, и сундук.

Пора было заняться другими жуткими приготовлениями. Пропустить линь через блок на правом ноке фок-рея, убедиться, что он свободно скользит по блоку, и обвести мелом круг на палубных досках там, где опустился конец. Проверить, легко ли скользит узел петли. Условиться с Баклендом, что тот назначит десять матросов – тянуть, когда придет время. Все это Хорнблауэр проделал как в страшном сне.

Когда он вернулся в камеру, Маккул был бледен и встревожен, но смог выдавить улыбку.

– Как видите, я решился побеспокоить музу, – сказал он.

У его ног лежало несколько листков бумаги, и, взглянув на них, Хорнблауэр увидел характерные следы поэтических исканий – многочисленные зачеркнутые варианты.

– Но вот чистовик, – сказал Маккул, протягивая страничку.

«Моя дорогая жена, – начиналось письмо. – Как трудно подобрать слова прощания с той, кого я люблю больше всего на свете…»

Хорнблауэр читал с трудом, как сквозь пелену тумана. Одно, впрочем, было ясно: это и впрямь всего лишь письмо от мужчины женщине, которую тот больше не увидит. В конце говорилось: «Я добавил скромный стишок, чтобы ты и через много лет помнила меня, ненаглядная. А теперь прощай, до встречи на небесах. Твой муж, верный и в смерти, Барри Игнациус Маккул».

Далее следовало стихотворение:

 
Небесный сонм! Свершаю смертный путь.
Когда б поднять и круто повернуть.
В град бессердечный утекает жизнь,
Ликуют злые силы, им унизь!
А вверх вздымайся, к стрелке часовой,
Спешащей в путь свой вечный круговой,
К неотвратимому движенью вспять
Управа. Будет адский огнь пылать,
Когда главу поднимет элемент
Се мой и мне подобных монумент.
 

Хорнблауэр перечитал выспренние невразумительные вирши, поражаясь их мрачной образности. Впрочем, сказал он себе, вряд ли ему самому удалось бы за несколько часов до смерти сочинить хоть одну осмысленную строку.

– Адрес на обороте, – сказал Маккул, и Хорнблауэр перевернул лист. Письмо предназначалось вдове Маккул, на такой-то улице Дублина. – Вы принимаете мой залог?

– Да, – ответил Хорнблауэр.

Ужасное свершилось в предутренние часы. «Команде присутствовать при казни». Пропели боцманские дудки, на шкафуте собрались матросы, глядя прямо перед собой. Поперек палубы выстроились морские пехотинцы. Ряды и ряды белых лиц – вот что увидел Хорнблауэр, выводя на палубу осужденного. При появлении Маккула послышался ропот. Корабль окружали шлюпки со всей эскадры, наполненные людьми: им надлежало быть свидетелями экзекуции, но также, в случае возмущения на палубе, немедленно штурмовать «Славу».

Меловой круг и стоящий в нем Маккул. Сигнальный выстрел; топтание десяти матросов, тянущих линь. И Маккул умер, как обещал, без единого слова.

Тело болталось и крутилось в такт корабельной качке, обреченное оставаться здесь до темноты, в то время как Хорнблауэр, бледный, измученный, занялся поисками каботажного судна из Бриксема в Дублин, чтобы довершить свою половину сделки. Однако его намерению не суждено было исполниться, а мертвецу – провисеть до положенного срока. Ветер сменился на северный, явно собираясь стихнуть. Западный ветер запирал французскую эскадру в Бресте; северный мог выпустить ее оттуда, и Ла-Маншской эскадре следовало поторопиться на свой пост. С флагмана полетели сигналы. «На шпиле стоять! – заревели боцманматы на двадцати четырех кораблях. – Все наверх паруса ставить!»

Под взятыми в два рифа марселями корабли выстроились в линию и двинулись через Ла-Манш. На «Славе» прозвучал еще один приказ: «Мистер Хорнблауэр, распорядитесь, чтобы это убрали». Пока матросы вращали шпиль, труп спустили с рея и зашили в парусину вместе с пушечным ядром. В виду мыса Берри-Хед он был отправлен за борт без всяких молитв и церемоний. Маккул умер как жалкий преступник, как жалкий преступник и похоронен. И, лавируя в крутой бейдевинд, большие корабли потянулись к своим постам среди скал и течений побережья Бретани. А на борту «Славы» по крайней мере один несчастный лейтенант мучился кошмарными воспоминаниями. В крошечной каюте, которую он делил со Смитом, пребывало нечто, не позволявшее забыть то утро: сундук красного дерева с рельефной надписью «Б. И. Маккул» на крышке. И в бюваре лежало письмо с бредовым стихотворением. Ни то ни другое Хорнблауэр не мог отправить вдове, пока «Слава» не вернется к берегам Англии. Невозможность сдержать слово злила его, вид сундука под койкой нервировал. Лишняя вещь в тесной каюте раздражала Смита.

Хорнблауэр не мог выбросить Маккула из головы; утомительная монотонность блокадной службы не давала иной пищи для ума. Пришла весна, погода стала мягче. Открыв как-то бювар, из которого опять глянуло письмо, Хорнблауэр испытал знакомый приступ беспокойства. Он перевернул страничку; в полутьме тесной каюты нежные слова прощания почти не читались. Странное стихотворение он знал почти наизусть и все же уставился на него вновь, хотя попытка проникнуть в мысли, записанные отважным человеком накануне казни, представлялась почти кощунством. «Поднять и круто повернуть». Что? Какое чувство могло внушить это требование? «К стрелке часовой, спешащей…» Какая «Управа»? Что тут делать небесному сонму?

Внезапно Хорнблауэра поразила необычная мысль. Трогательное прощальное письмо написано без единой помарки, но стихотворение… Хорнблауэр помнил исчерканные, разорванные странички. А вот и оно, старательно и заботливо перебеленное. Безумец, человек в состоянии аффекта, наверное, мог потратить столько усилий, чтобы создать нечто столь бессмысленное; однако он не написал бы такое письмо. Что, если… Вместо того чтобы растянуться на койке, Хорнблауэр сел. «Им унизь». Не было разумного объяснения, почему Маккул написал «им» вместо «их». Он производил впечатление человека образованного. Что, если это шифр? Но при чем тогда сундук? Почему Маккул просил обязательно доставить сундук с не очень ценной одеждой? Там два детских портрета, однако их легко было вложить в конверт с письмом. Сундук красного дерева, с резной крышкой, конечно, недурной предмет обстановки; но все это очень странно.

Не выпуская письма, Хорнблауэр спрыгнул с койки и выволок сундук. «Б. И. МАККУЛ». Барри Игнациус Маккул. Пейн тщательно проверил все, что там было. Хорнблауэр отпер сундук, еще раз заглянул внутрь, но не увидел ничего интересного, поэтому опустил крышку и повернул ключ. «Б. И. Маккул». Тайник! Весь дрожа, Хорнблауэр вновь поднял крышку, выбросил одежду и проверил дно и стенки ящика. Сразу же стало ясно, что если тайник и есть, то разве что микроскопический. Крышка с виду толстая и тяжелая, но ничего подозрительного в ней как будто нет. Хорнблауэр опустил ее и попробовал вдавить или сдвинуть выступающие буквы. Никакого результата.

Он уже собирался запихать вещи на место, когда его осенила новая идея. «Б поднять!» Судорожно вцепившись в букву «Б», Хорнблауэр нажал ее, попытался повернуть. «Б поднять». Он ухватил вертикальную черту большим и средним пальцем, сжал крепко и потянул вверх, почти готовый бросить всю затею. И тут буква, чуть скрипнув, вытянулась вверх на полдюйма. Хорнблауэр снова открыл ящик – никакой разницы. Что же он за дурак! «И круто повернуть». Большой и указательный палец на «И». В одну сторону, в другую – «И» повернулось!

Пока никакого результата. Снова заглянул в листок. «В град бессердечный утекает жизнь». Кажется, отсюда ничего не извлечешь. «Ликуют злые силы». Тоже нет. Да вот же: «им унизь». Это же «и М»! Хорнблауэр положил руку на «М» в «Маккул» и резко нажал. Буква погрузилась в дерево. «А вверх вздымайся» – он вытянул вверх «А». «К стрелке часовой, спешащей…» – под нажимом первое «К» повернулось по часовой стрелке, второе против. «Управа» – «У» вправо. «У» сдвинулось вправо. Оставалось только «Л». Хорнблауэр бросил взгляд на стих. «Будет адский огнь пылать, когда главу поднимет элемент» – «эль!». Он зацепил «Л» за верхушку, потянул, буква поднялась из крышки, словно встала на ноги, и в тот же миг внутри что-то отчетливо щелкнуло. Больше ничего не произошло.

Хорнблауэр осторожно взялся за крышку и приподнял ее. Открылась только верхняя часть; нижняя половина осталась как была, и в пустом промежутке между ними обнаружилось несколько плотно уложенных пакетов. В первом Хорнблауэр с изумлением увидел толстую пачку пятифунтовых банкнот – огромную сумму. То же и во втором. Вполне достаточно, чтобы финансировать новое восстание. В третьем конверте сверху лежал перечень имен с краткими примечаниями. Не нужно было прочитывать его до конца, чтобы сообразить: здесь все сведения для руководителей будущего мятежа. Был также текст прокламации. «Ирландцы!» – начинался он.

Хорнблауэр сел на койку и попытался думать, взлетая и опускаясь вместе с кораблем. Эти деньги могут обеспечить ему богатую жизнь. Эти сведения, переданные правительству, зададут работу всем палачам Ирландии. Он аккуратно сложил все обратно, закрыл крышку и, чтобы оттянуть решение, принялся изучать механизм секретного замка. Ничего не произойдет, если не проделать все движения последовательно. «И» не повернешь, если сначала не поднять «Б», и так далее. Практически невероятно, чтобы кто-нибудь без подсказки достаточно сильно потянул «Б» или вообще заметил, что крышка сборная. И тем не менее, если он объявит о своем открытии, над Пейном станет потешаться весь флот – ведь тот обыскал вещи Маккула и ничего не нашел.

Хорнблауэр затолкал сундук обратно под койку на случай, если войдет Смит, и попытался разобраться, что же он такое узнал. Маккул не лгал в последнем письме. «Верный и в смерти». Последней мыслью осужденного было дело, за которое он умирал. Если бы западный ветер продержался еще пару часов, сундук сейчас был бы в Дублине. С другой стороны, открытие сулило благодарность в приказе, награду, внимание начальства – что и нужно младшему лейтенанту без связей на пути к капитанскому званию. А палачам в Ирландии предстоит работенка. Хорнблауэр вспомнил, как умирал Маккул, и его снова затошнило. В Ирландии сейчас тихо. Победы при Сан-Висенти, Абукире и Кампердауне избавили Англию от непосредственной опасности. Она может позволить себе быть великодушной. Он может позволить себе быть великодушным. А деньги?

Когда потом Хорнблауэр мысленно возвращался к этому событию, он цинично объяснял свое решение тем, что банковские билеты вещь коварная, они нумерованы, их легко проследить, а деньги в сундуке вполне могли оказаться фальшивками французского производства. Подлинные же его мотивы были столь смутны и запутанны, что он их стыдился и потому не желал признавать. Он хотел забыть о Маккуле, хотел, чтобы вся эта история осталась в прошлом.

Решение стоило ему многочасового вышагивания по палубе и нескольких бессонных ночей. В конце концов, собравшись с мыслями, Хорнблауэр тщательно все подготовил и, когда настало время, действовал без колебаний. Он стоял первую вахту, вечер был спокойный, и «Слава» под малыми парусами скользила по темной воде на пределе видимости от других кораблей эскадры. Смит в кают-компании играл в карты с врачом и казначеем. Хорнблауэр отправил двух самых тупых вахтенных матросов за сундуком, заранее обернутым парусиной. Сундук сильно потяжелел, потому что под одеждой в нем скрывались два двадцатичетырехфунтовых ядра. Хорнблауэр велел матросам поставить ношу в шпигат, а когда после четырех склянок «Слава» меняла галс, сумел одним рывком выбросить сундук за борт. За шумом поворота всплеск прошел незамеченным.

Однако оставалось письмо. Оно лежало в бюваре и постоянно мучило Хорнблауэра. Эти нежные строки, эти страстные прощания; ужасно, что вдова Маккул лишена утешения видеть их, перечитывать и бережно хранить. Но… но… когда «Слава» стояла в устье реки Теймар, готовясь к походу в Вест-Индию, Хорнблауэр оказался за обедом бок о бок с Пейном. Несложно было направить беседу в нужную сторону.

– Кстати, – спросил Хорнблауэр с хорошо наигранной небрежностью, – у Маккула осталась вдова?

– Вдова? Нет. Еще там, в Париже, он впутался в громкий скандал из-за Ла Гитаниты, танцорки. А вдовы никакой нет.

– О, – сказал Хорнблауэр.

Итак, прощальное письмо, как и стих, было художественным вымыслом. Да, жильцы некоего дома в Дублине порадовались бы и посылке, и письму «вдове Маккул». Досадно, что он столько думал об этой вдове, зато письмо теперь можно было спокойно отправить вслед за сундуком.

И Пейн не стал посмешищем флота.

Лейтенант Хорнблауэр
(Роман)

I

Лейтенант Уильям Буш прибыл на борт корабля его величества «Слава», когда тот стоял на якоре в устье реки Теймар, неподалеку от Плимута. Он доложился вахтенному офицеру – высокому и довольно нескладному молодому человеку со впалыми щеками и меланхолическим выражением лица. Мундир на нем сидел так, словно он оделся в темноте и больше об этом не вспоминал.

– Рад видеть вас на борту, сэр, – сказал вахтенный. – Меня зовут Хорнблауэр. Капитан на берегу. Первый лейтенант десять минут назад ушел с боцманом на бак.

– Спасибо, – ответил Буш.

Он внимательно огляделся, примечая, как ведутся бесчисленные работы для подготовки корабля к долгому плаванию в отдаленных морях.

– Эй, вы! На сей-талях! Помалу! Помалу! – кричал Хорнблауэр через плечо Буша. – Мистер Хоббс! Следите, что делают ваши люди!

– Есть, сэр, – последовал унылый ответ.

– Мистер Хоббс! Пройдите сюда!

Жирный мужчина с толстой седой косичкой вразвалку приблизился к стоящим на шкафуте Хорнблауэру и Бушу. Яркий свет слепил ему глаза, и он заморгал, глядя на Хорнблауэра; солнце осветило седую щетину на многочисленных подбородках.

– Мистер Хоббс! – Хорнблауэр говорил тихо, но прозвучавший в его словах напор удивил Буша. – Порох нужно загрузить дотемна, и вы об этом знаете. Так что не отвечайте на приказы подобным тоном. В следующий раз отвечайте бодро. Как вы заставите матросов работать, если сами скулите? Идите на бак и не забудьте, что я сказал.

Говоря, Хорнблауэр немного наклонился вперед. Сцепленные за спиной руки, вероятно, служили противовесом выставленному вперед подбородку, но в целом небрежная поза не соответствовала яростному напору его слов. При этом говорил он так тихо, что никто, кроме них троих, ничего не слышал.

– Есть, сэр, – сказал Хоббс, поворачиваясь, чтобы идти на бак.

Буш отметил про себя, что этот Хорнблауэр – горячая голова. Тут он встретился с ним взглядом и с изумлением увидел, как меланхолический глаз легонько ему подмигивает. Внутренним чутьем он понял, что свирепый молодой лейтенант совсем не так свиреп, а жар, с которым он говорил, – напускной, почти как если бы Хорнблауэр практиковался в иностранном языке.

– Только позволь им скулить, и они совсем разболтаются, – объяснил Хорнблауэр. – А Хоббс еще хуже других. Исполняющий обязанности артиллериста, причем очень плохой. Вконец обленился.

Двоедушие молодого лейтенанта покоробило Буша. Человеку, который может напустить на себя притворный гнев и тут же легко его отбросить, доверять нельзя. Однако карий глаз щурился так заразительно, что честный голубой глаз Буша тоже подмигнул, почти помимо его воли. Буш почувствовал прилив неожиданной приязни к Хорнблауэру, но природная осторожность взяла верх над внезапным чувством. Впереди долгое плавание, и времени, чтобы составить взвешенное суждение, будет предостаточно. Пока Буш видел, что молодой офицер пристально его разглядывает, явно намереваясь спросить – о чем, мог догадаться даже Буш. В следующую секунду оказалось, что он не ошибся.

– Когда вы были назначены? – спросил Хорнблауэр.

– В июле девяносто шестого, – сказал Буш.

– Спасибо.

Ровный тон Хорнблауэра ничего не сообщил Бушу, и тому пришлось в свою очередь спросить:

– А вы?

– В августе девяносто седьмого, – сказал Хорнблауэр. – Вы старше меня. И Смита тоже – у него январь девяносто седьмого.

– Так вы, значит, младший лейтенант.

– Да, – ответил Хорнблауэр.

Судя по голосу, он ничуть не огорчился, что новоприбывший оказался старше, однако Буш без труда угадывал его чувства. Буш сам недавно был младшим лейтенантом на линейном корабле и прекрасно знал, что это такое.

– Вы будете третьим, – продолжал Хорнблауэр. – Смит – четвертый, я – пятый.

– Я буду третьим? – задумчиво, как бы самому себе, сказал Буш.

Каждый лейтенант имеет право помечтать, даже если он, подобно Бушу, начисто лишен воображения. Возможность повышения существует хотя бы теоретически: от гусеницы-лейтенанта до бабочки-капитана, иногда даже минуя стадию куколки – капитан-лейтенанта. Без сомнения, лейтенантов иногда продвигают по службе; по большей части, естественно, тех, у кого есть друзья при дворе или в парламенте, или тех, кому повезло привлечь внимание адмирала как раз тогда, когда открылась вакансия. Большинство капитанов в капитанском списке обязаны своим возвышением тому или иному из этих обстоятельств. Но иногда лейтенанта повышали за боевые заслуги – вернее сказать, при удачном стечении благоприятных обстоятельств и боевых заслуг, а это, как известно, дело случая. Если корабль исключительно отличился в некой исторической операции, первый лейтенант мог продвинуться в звании (как ни странно, это считалось комплиментом капитану). В случае же гибели капитана заменивший его лейтенант (старший из оставшихся в живых) иногда получал чин даже за небольшой успех. С другой стороны, лихая шлюпочная операция, блестящий успех наземного десанта могут привести к повышению командовавшего ими лейтенанта – старшего, разумеется. Честно говоря, шансы ничтожны, но все-таки они есть.

Однако даже эти малые шансы по большей части относятся к первому лейтенанту; для младшего они и того меньше. Так что лейтенант, мечтающий о капитанском чине с его почетом, неплохим жалованьем и призовыми деньгами, вскоре вновь мысленно возвращался к теме своего старшинства. Если «Слава» окажется в далеких краях, где адмирал не сможет назначать на нее лейтенантами своих любимчиков, то всего две жизни будут отделять Буша от места первого лейтенанта с вытекающими отсюда шансами на повышение. Естественно, он думал об этом. Столь же естественно, он не думал о том, что стоящего перед ним человека отделяют от этого положения четыре жизни.

– Впереди Вест-Индия, – философски заметил Хорнблауэр. – Желтая лихорадка. Малярия. Ядовитые змеи. Плохая вода. Тропическая жара. Сыпной тиф. И в десять раз больше шансов на боевые действия, чем в Ла-Маншском флоте.

– Верно, – признательно согласился Буш.

Оба молодых человека с их двумя-тремя годами лейтенантской выслуги (и свойственной молодости верой в свое бессмертие) могли с удовлетворением обсуждать опасности вест-индской службы.

– Капитан приближается, сэр, – торопливо доложил вахтенный мичман.

Хорнблауэр молниеносно поднес к глазу подзорную трубу и устремил ее на движущуюся к ним шлюпку.

– Совершенно верно, – сказал он. – Бегите на нос и доложите мистеру Бакленду. Боцманматы! Фалрепные! Поживей!

Капитан Сойер поднялся через входной порт, приложил руку к полям треуголки, приветствуя офицеров, и подозрительно огляделся. На корабле царил полный хаос, как всегда перед дальним плаванием, но это едва ли оправдывало косые быстрые взгляды, которые бросал по сторонам Сойер.

У капитана было крупное лицо и длинный крючковатый нос, которым он, стоя на шканцах, поводил из стороны в сторону. Сойер заметил Буша; тот подошел и доложился.

– Вы поднялись на борт в мое отсутствие, так ведь? – спросил Сойер.

– Да, сэр. – Буш несколько удивился.

– Кто сказал вам, что я на берегу?

– Никто, сэр.

– Тогда как вы догадались?

– Я не догадывался об этом, сэр. Я не знал, что вы на берегу, пока мне не сказал мистер Хорнблауэр.

– Мистер Хорнблауэр? Так вы знакомы?

– Нет, сэр. Я доложился ему по прибытии на борт.

– Значит, вы втайне от меня успели перекинуться несколькими словами с глазу на глаз?

– Нет, сэр.

Буш собирался было добавить «конечно нет», но смолчал. Пройдя суровую жизненную школу, Буш научился не произносить лишних слов в разговоре со старшим офицером, склонным к раздражительности, что старшим офицерам вообще свойственно. В данном случае раздражительность казалась еще более неоправданной, чем обычно.

– Извольте запомнить, я не позволю никому сговариваться у меня за спиной, мистер… э… Буш, – сказал капитан.

– Есть, сэр.

Буш встретил испытующий взгляд капитана со спокойствием ни в чем не повинного человека, но при этом изо всех сил постарался скрыть изумление, а так как актер он был никудышный, борьба эта отразилась на его лице.

– Ваша вина написана у вас на физиономии, мистер Буш, – сказал капитан. – Я это запомню.

Он повернулся и пошел вниз, а Буш, стоявший до того навытяжку, расслабился и обернулся к Хорнблауэру, чтобы выразить свое изумление. Ему очень хотелось порасспросить о необычном поведении капитана, но слова застряли у него в горле при виде деревянного, ничего не выражающего лица молодого офицера. Буш отвернулся, удивленный и немного обиженный. Он уже готов был записать Хорнблауэра в капитанские прихлебатели – или вместе с капитаном в безумцы, – когда краем глаза увидел, что голова Сойера вновь появилась над палубой. Видимо, у основания трапа тот решил вернуться, чтобы захватить врасплох обсуждающих его офицеров, – и Хорнблауэр знал привычки своего капитана лучше, чем Буш. Последний усилием воли заставил себя выглядеть естественно.

– Можно мне попросить у вас матросов, чтобы отнести вниз мой рундук? – спросил он, надеясь, что слова его не покажутся капитану такими вымученными, какими они прозвучали в его собственных ушах.

– Конечно, мистер Буш, – отвечал Хорнблауэр совершенно официально. – Позаботьтесь об этом, пожалуйста, мистер Джеймс.

– Ха! – фыркнул капитан, снова сбегая по трапу.

Хорнблауэр, глядя в сторону Буша, слегка приподнял бровь, но то был единственный знак, что поведение капитана несколько необычно. Буш, спускаясь за своим рундуком в каюту, с отчаянием осознал, что на корабле никто не решается открыто высказывать собственное мнение. Но «Слава» среди свиста и сутолоки готовилась к выходу в море, и Буш был на борту, по закону – один из ее офицеров. Оставалось лишь философски покориться судьбе. Придется пережить это плавание, если одна из тех причин, которые Хорнблауэр перечислил в первом разговоре, не избавит его от дальнейших хлопот.