Kitobni o'qish: «Черный подснежник»

Shrift:

* * *

От мешков шел такой умопомрачительный хлебный дух, что водителю полуторки, старшине Валентину Крошину, приходилось то и дело сглатывать слюну. Аромат щекотал ноздри, скручивал изнутри живот так, что он механически баранку крутил. Мысли только и были о ржаном хлебе, на который бы сейчас присыпать чуток соли, уложить бело-розовый шмат сала. А потом впиться зубами и жевать, проглатывать солено-пряный деликатес. Сидящий рядом капитан, видимо, изнывал от такого же желания, потому что отвлекся на секунду от наблюдения за ситуацией на дороге, прикрыл глаза и мечтательно выдал:

– Эх, вот бы на горбушечку черного горчицы мазнуть, ядреной, чтобы до слез прошибала. У нас в столовой на заводе такая всегда стояла на столах.

И Крошин, и командир автомобильной роты отдельного батальона материального обеспечения знали точно, что ни куска от почти сотен мешков с хлебом, прыгающих в кузовах полуторок под брезентом они не возьмут. Пускай хоть до рези крутит голодное брюхо, а в мозгу чередуются фантазии о еде. Этот хлеб особенный, и обоз с продовольствием специального назначения. Старенькие полуторки, подпрыгивая на ухабах и дорожных ямках, везут в мешках кирпичики хлеба из ароматной ржаной муки для жителей освобожденного Ленинграда. Не из перетертых сосновых иголок с невыносимым горьким послевкусием, не из лузги семечек или пищевой целлюлозы, а обычный ржаной хлеб. Аккуратные кирпичики с темной спинкой, оставляющие легкую кислинку на языке. Всего неделя, как освободили, сняли блокаду, пробив дорогу – коридор в немецкой осаде. И теперь по узкой полосе южного берега Ладожского озера, шириной в десяток километров, идут автомобильные обозы с продуктами, лекарствами, теплыми вещами. Обратно машины вывозят по «дороге жизни» детей, женщин, стариков, что выжили, хоть и превратились за сотни дней в осажденном городе в еле движущиеся призраки. Искра жизни в измученных тщедушных телах держалась только на силе воли, потому что к моменту прорыва блокады вес хлебного пайка упал до двухсот граммов в сутки, да и за этим черным куском, сделанным наполовину из несъедобных примесей, приходилось стоять на морозе в очередях сутками. А сейчас вдоль белой кромки озера неслись грузовики с провизией для организованных спецстоловых для населения: в плотных мешках хлеб с хлебобулочного завода соседнего города, в ящиках тяжелые шайбы мясных консервов, шуршащие крупы в кулях, даже мясные туши, распластанные на брезенте, чтобы не испачкать доски кузова.

Чтобы отвлечься от мучительного ощущения голода, Крошин хмуро уставился на поземку впереди, которая так и кружила по серой замерзшей земле. Еще час осторожного движения по зимней дороге в сгущающейся хмари от водных испарений и небольшой метели, и они будут на границе города. Час на разгрузку и, наконец, можно будет бежать вдоль изорванных немецкими снарядами трамвайных путей к острой крыше вокзала. Именно там он увидел их первый раз в свою первую поездку в только что освобожденный город.

В тот день, после того как капитан выкрикнул команду «вольно», водители разбрелись по кабинам покемарить короткие часы перед обратной дорогой. А Валька Крошин поспешил в город, пускай и разбитый тысячами бомб, сброшенных с германских «юнкерсов», но все равно невероятно огромный, задирающий ввысь крыши многоэтажных домов, манящий затейливыми постройками и величавыми колоннами. Деревенский парень, который впервые за всю жизнь оказался дальше районного центра в родной Вологде, шел, очарованный шириной дорог и обилием мостов, как вдруг возле руин на пустой улице его окружили темные силуэты. Перед лицом блеснуло лезвие ножа и сиплый басок приказал:

– Выворачивай карманы, дядя!

– А, чего? – От неожиданного нападения Валька оторопел, с удивлением рассматривая грабителей, которые были ему по плечо и выглядели как бесформенные копны из одежды с торчащими в стороны ножками-палочками.

– Че в карманах, глухой, что ли? – снова проскрипел басок.

– Вы чего, ребята, вы грабители, что ли? Вы же это… ребятишки, – удивленно протянул Крошин, поняв вдруг, что его окружили пять или семь подростков, тщедушных и качающихся от недоедания.

– Давай доставай, чего в карманах! – уже со злостью выкрикнул мальчишка с ножом в руках.

От слабости у него все кружилось перед глазами, последние слова отняли столько сил, что он не удержался на ногах и качнулся вперед. Крошин инстинктивно врезал кулаком прямо в центр бледного личика, отчего его хилый противник рухнул на землю и закатил глаза, заливая алой юшкой из носа серые щеки.

– Не бей его, дяденька! – откуда-то из темного угла метнулась крошечная тень. Девчонка лет семи подлетела и припала к солдатскому сапогу. – Не убивай, дядька, не убивай Женьку! Меня лучше убей!

Валька отодрал от сапога тонкие ручки и приподнял за шкирку девчонку повыше к своему лицу. Та болталась будто чахлый кутенок, зажмурив от ужаса глаза, только скулила без остановки:

– Меня, меня лучше убей, не тронь Женьку, с голоду он! Меня убей!

Валька оглянулся по сторонам, и под его взглядом серые тени остальных горе-грабителей расползлись в темные пещерки руин, будто и не было целой банды. Крошин осторожно поставил девочку на землю. Страшно ему не было, было жутко от того, как выглядели эти дети, напоминающие скорее живые скелеты, чем живых людей. Почти бестелесные руки и ноги, обтянутые серой кожей, огромный лоб, выпирающие кости черепа, да впадины под скулами вместо щек, отчего глаза на детском личике казались невероятно огромными. Солдат потряс распластавшегося на земле паренька:

– Эй, ты живой, слышишь? Ну, вставай!

Тот моргнул раз, другой и вдруг отвернул лицо, заплакал отчаянно от стыда за свой голод, что превратил его в преступника, от неудачи и унизительного тычка в лицо, от мучительного ощущения бессилия.

– Да ты не реви, чего, больно я тебе вдарил, да? Ну прости, я же не со зла, рука тяжелая. – Теперь Валька не знал, как утешить мальчишку и остановить его отчаянный вой.

Он похлопал себя по карманам и вытащил кусок сухаря, что отложил после обеда, чтобы смаковать по кусочку в дороге, разгонять сонливость от однообразной картинки перед глазами. Тонкие пальцы тотчас перехватили подарок, девочка осторожно, подбирая языком каждую крошку, надкусила обломок сухаря.

– И мне, мне дай укусить!

– Я тоже хочу!

– Дай!

Как бабочки на свет фонаря, вдруг из всех темных уголков и щелей отовсюду начали сползаться тонкие фигурки. Они так были укутаны в рванье, что Валька не мог понять ни их возраст, ни пол, только по росту определил, что перед ним дети. Они заполонили крошечный пятачок, сухарь пошел по кругу, уменьшаясь с каждым укусом, и исчез за несколько секунд. Тем, кому не досталось и крошки лакомства, робко трогали карманы ватной куртки:

– Дядь, есть еще хлебушко?

– Сухарик дай, дай!

Чья-то ловкая ручонка вытащила из кармана солдата тяжелый трофейный портсигар, который старшина набивал самокрутками. Самодельные папиросы из махорки и газетных листов мгновенно разошлись по толпе. Валька и опомниться не успел, как ребятишки потащили сигареты в рот, пытаясь унять хоть чем-нибудь ужасный голод. Самый маленький разочарованно заревел от ужасного вкуса едкого самосада, но, не в силах выплюнуть месиво, жевал и жевал, заливаясь слезами от горечи табачных резаных листьев.

– А ну дайте сюда, дураки! – Пришедший в себя главарь оборванцев вырвал из тонких пальцев блестящую коробку и протянул обратно старшине. – Вот, заберите, мы не воры, товарищ солдат.

Глаза на старшину он поднять был не в силах, но Крошин никакой злости не ощущал, лишь немое отчаяние от того, что в его карманах ничего не нашлось кроме куска сухаря. Начал было задавать вопрос:

– Родители ва…

Тут же парнишка резко его оборвал:

– Нету родителей, документов тоже нету. – К мальчишке прижалась тонкая фигурка сестры, так отчаянно его защищавшая от гнева Вали.

И паренек вдруг вскинулся зло снова, свистнул резко в окровавленные губы, так что маленькие человечки в несуразной огромной одежде враз исчезли, разбежались во все стороны, прячась в щели между грудами обломков.

«Они живут здесь в развалинах, сироты, беспризорники, – вдруг сообразил Валентин. – Как собаки живут на улице. Как они еду находят, в городе же все по карточкам». От жуткого немого вопроса внутри руки снова потянулись к карманам, только напрасно – там остались только крошки махорки.

– Так. – Крошин сдвинул тугую шапку и почесал затылок. – Я через два дня приеду в это же время в Ленинград, в обозе пойду хлебном. Здесь меня ждите, поняли? Я привезу, поесть привезу. Я насобираю, у ребят там наших соберу. Слышали? Ждите, два дня! Я через два дня вернусь! – вдруг выпалил он.

Женька, который старался не тратить силы на лишние движения, скупо кивнул – слышали, ждем.

Ошалевший Крошин зашагал обратно, к месту стоянки грузовиков, то и дело оглядываясь, спиной чувствуя, как его провожают десятки пар глаз. Когда сердце перестало истошно колотиться в груди, мысли защелкали, как костяшки счет:

«Портсигар сменяю на сахар, а лучше на пшенку или сухари, чтобы сытнее. Есть еще платок теплый и варежки, которые матери хотел отправить почтой. Ничего, зима скоро кончится, у нее там есть батины рукавицы. Их тоже на продукты сменяю. В вещмешке пряников три штуки, плесневелые, но ничего, зелень можно соскоблить. И портянки, портянки новые тоже выменяю на консервы, курево отдам. За курево много дадут, может, и сухарей целый мешок наберу!»

Он, словно заправский снабженец, всю дорогу обратно прикидывал, на что еще можно выменять провизии для беспризорников, где достать хоть пару дополнительных кусков хлеба или коробку солоноватых галет. А в расположении батальона, несмотря на ночь и усталость после долгого перегона, бросился по землянкам в поисках продуктов.

Сейчас, спустя два дня поспешных сборов и обменов, предмет его радости – два вещмешка, туго набитых сухарями, крупами, кусками засохшего хлеба, коробками с трофейным немецким шоколадом, рафинадом в крошках табака, лежали в кузове его машины, надежно укрытые брезентом от сырого январского ветра с озера. Вальке хотелось выжать сцепление и дать по газам, что есть силы, чтобы как можно быстрее оказаться там, на темном пятачке, и раздавать, раздаривать это богатство в прозрачные ладошки, в тонкие пальцы. Он улыбался при мысли о том, как вспыхнут глаза у девочки и разгладится горькая складка у сурового Женьки. Уговаривал мысленно их: «Потерпите, родные мои, потерпите, ребятки. Еще часик и будет у нас пир на весь мир». Капитан недовольно насупился:

– Куда торопишься, сержант? Дорога во льду вся, снесет к чертовой матери, пикнуть не успеешь. – Он бросил взгляд в боковое зеркало. – Вон уже и остальные машины плетутся на расстоянии. Мы колонна военных автомобилей, а не свадебный кортеж. Притормаживай!

Валька, испытывая недовольство, тем не менее подчинился, выжал сцепление и педаль тормоза, от чего всегда послушный «ГАЗ» вдруг жутко рявкнул, накренился и разлетелся на тысячи кусков. Водитель, изорванный, нашпигованный осколками немецкой мины, неестественно изогнулся, впечатавшись в искореженный металл двери. Новый выстрел и взрыв! Следом за ним слетали в кювет, переворачивались и разлетались на куски из стали остальные полуторки продуктового обоза. Сержант Крошин успел только с го-речью подумать: «Они же ждут меня!», нога лихорадочно все нажимала и нажимала на педаль газа, даже когда все перед глазами залила кровавая пелена из пробитой осколком головы. Через четверть часа взвизгивающие выстрелы минометов, которые стреляли из засады, прекратились, а старшина Крошин застыл в кабине за рулем машины навсегда.

Глава 1

– Может, попозже, товарищ лейтенант? Шумно что-то там. – Николай Бочкин, заряжающий танка Т-34 с номером 007, командирского танка, робко кивнул в сторону старой церкви, откуда через забитые досками окна доносились крики споривших офицеров.

Алексей Соколов, командир танковой роты, 25-летний худощавый высокий лейтенант, даже не успел ничего ответить. Нарушая военный устав, опередив командира, старшина Василий Иванович Логунов сунул Кольке под нос свой большой кулак.

– Не понимаешь слов, вот чем учить опять будем! – Старшина задержал тяжелый аргумент перед носом ефрейтора.

Николай набычился, но промолчал, покорно кивнул в ответ, чувствуя, как под гимнастеркой до сих пор горит спина. Он только сегодня наконец комиссовался из госпиталя, где врачи быстро привели молодого танкиста в форму после контузии, и вернулся в расположение своей части. Да вот после радостных восклицаний остальных сослуживцев старшина Логунов, башнер в экипаже Бочкина, отвел его подальше от любопытных глаз, в мгновение ока стянул с себя ремень с тяжелой бляхой и отходил Кольку так, что у того поплыли перед глазами звездочки от жестких ударов старшины. И все же он терпел, только покряхтывал, пока Василий Иванович лупил ремнем по его широкой спине, приговаривая:

– Это вот тебе за побег, это тебе за глупости, что под «тигра» полез. Вот тебе наука, вот! Не тому я тебя учил, и Сема не тому! Сначала все просчитать, позиции продумать, а потом к немцам в тыл лезть!

Колька терпеливо сносил науку ремнем, знал, что имеет на нее право старшина Логунов. Не только потому, что опыта военного и служивого у него за двоих, еще с финской войны командует танковым отделением. Сибиряк приходился Бочкину односельчанином, командиром, а еще почти что отцом. Два года Василий ухаживал за его матерью и если бы не война, то после официальной росписи в районном ЗАГСе стал бы ему отчимом. За годы войны могучий сибиряк, попав с Бочкиным башнером в одну «тридцатьчетверку», опекал и заботился о парне, как о родном сыне, став ему самым близким человеком, отцом, командиром, учителем. Поэтому так терпеливо снес Колька порку, знал, что виноват. Он и его приятель, сержант Руслан Омаев, еще один член командирского экипажа 007, бросились вопреки приказу командира роты в тыл врага, угнав самовольно танк «семерку». Из благородных побуждений, конечно. Отчаянные танкисты рвались спасти невесту Руслана, попавшую в плен к фашистам. И спасли. Помимо нее еще сотни пленных, но только с помощью остальных членов «тэшки» – старшины Логунова, лейтенанта Соколова и мехвода Бабенко, которые вовремя подоспели и помогли выбраться из передряги. Тогда у взволнованного Василия Ивановича не было возможности выплеснуть свой гнев и недовольство на своевольного пасынка, но сибиряк копил злость все дни, что Бочкин провел в госпитале, хоть и устроил такую же взбучку Руслану. Теперь же после возвращения Николай выпорол его, как хулиганистого мальчишку, за то, что опытные танкисты так глупо подвергли себя опасности. После экзекуции на душе стало полегче, да и по виноватому лицу Николая он видел, что тот понимает, за что понес наказание. Слишком Логунов переволновался тогда и до сих пор не мог перестать опасаться за своего заряжающего и приемного сына. Вот даже сейчас полез вперед командира, чтобы приструнить Бочкина, который побаивался идти в штаб отдавать выписные документы из госпиталя.

Не зря побаивался: за окном церкви, служившей временным штабом для командного состава мотострелковой дивизии, все жарче разгорался спор между офицерами. Мужские голоса звенели выше и выше, но Соколова подобным не остановить. Лейтенант откашлялся, постучал в перекошенную тяжелую дверь. Крики возбужденных людей затихли. Ротный шагнул за тяжелую преграду, козырнул, не видя в темноте, кто находится в помещении:

– Товарищ майор, лейтенант Соколов прибыл доложить об укомплектовке личного состава роты!

– Проходи, Соколов, проходи, – прогудел знакомый голос. – Командира твоего нет, Еременко на станцию убыл новое пополнение танкистов принимать.

Глаза привыкли к темноте, и Алексей, наконец, смог разглядеть офицеров, что так горячо что-то обсуждали в тесном помещении, раньше служившем хозяйственной каморкой. Возле забитого досками окна смолил самокрутку командир дивизии генерал Котов. Из угла в угол мерял шагами крошечную комнатушку высокий бледный мужчина с широкими погонами с двумя звездами. «Дивизионный политрук», – мгновенно сообразил Алексей. В углу на щербатой колоде пристроился еще один офицер. Встрепанный, как воробей, он сутулился, опустив взгляд в грязный истоптанный пол. Волосы у мужчины торчали в разные стороны сосульками, подворотничок перекосился, но офицер не обращал внимания на свой вид.

Политрук с прищуром окинул взглядом молодого лейтенанта и двух солдат за его спиной.

– Тот самый Соколов? – мимоходом уточнил подполковник у Котова, но, не дожидаясь ответа, вдруг предложил: – Вот и отправил бы своего… – он замялся, подбирая слово, – дебошира, хоть с пользой геройствовать будут.

– Вот не начинай. – Комдив выпустил клуб дыма, который окутал его. – Я тебе уже все объяснил, ты мне слово дал не поминать о том случае, это уже наши с лейтенантом дела.

У всех танкистов екнуло в груди. Штабные знают и говорят о том происшествии, когда Омаев с Бочкиным нарушили приказы командира и устав и перешли границу немецкого и советского фронтов, вторглись на территорию противника. После возвращения генерал Котов пообещал не наказывать экипаж «семерки» и держал свое слово – танкисты не получили благодарности или награды за спасение пленных, но и избежали военного трибунала и штрафной роты за общий тяжелый проступок. Поэтому так было удивительно услышать, что не только комдив, но и политрук в курсе произошедшего. Хотя разговор в таком направлении генерал явно хотел прекратить, на бревне вдруг встрепенулся поникший офицер. Он повернулся к Котову и хриплым густым голосом с нотками отчаяния попросил:

– Товарищ комдив, ведь это дорога жизни! Город ждет. Что нам делать? Я своих опять подставлять под немецкие мины отказываюсь, у меня потери почти два десятка людей, машины сгорели, провиант к голодающим не доставили… Как мне-то действовать, товарищ командир? Мне что же, под немецкие пули бросаться? А толку, до города даже половины дороги полуторки не прошли. Весь обоз в «коридоре смерти» остался. Машины, шофера, продукты…

– Отставить, Прохорчук. – Тон у комдива вдруг стал суровым. – Мы тут все на войне, за любым углом смерть поджидает. А ты командир автомобильной роты, а не баба.

– Нету роты, нету! – Алексей даже в полумраке видел, как командира затрясло от нахлынувшей безысходности. Его трясло мелко, а пальцы перебирали широкий ремень. – Осталось два «ГАЗа», два! И один водитель!

Прохорчук вдруг с трудом поднялся, и танкисты поняли, что вместо одной ноги у него деревянный протез. Губы у инвалида вдруг скривились от той боли, что разрывала мужчину изнутри. Все замолчали, остановил свое движение по каморке политрук, комдив с досадой отдернул пальцы, обжегшись о почти сгоревшую самокрутку. Командир автороты же, испытывая чувство безысходности, воскликнул:

– Как же так, а? Ведь три года в любую погоду. И ремонт сами, сутками за баранками. Все везли, раненых, боеприпасы, связь. Неужели немцы сильнее нас? Неужели нет никакого спасения, ведь отвоевали дорогу к городу, сняли блокаду?! И что же получается, обман это?! Где же правда? Ребята! – Он вдруг повернулся к танкистам: – Вы же на фронте на передовой, что же в таких случаях делаете, а?! Ведь перекрыли нам фрицы дорогу, косят каждый день пулями машины для блокадников, мертвыми дорога выстлана. Я-то сам не вояка больше, но за своих ребят готов хоть с голыми руками на фашиста идти! Они же специально на колонну напали, знали, что у нас в кузовах продукты для Ленинграда. Знали!

Он был такой потерянный и беспомощный, что лейтенанта окатило волной стыда, будто это он отказал сейчас ротному командиру в помощи.

– Так, пойдем-ка на воздух, а то тут от дыма голова раскалывается. – Политрук вдруг подхватил инвалида под локоть и потащил к выходу.

Тот даже не пытался сопротивляться, лишь с немым вопросом в глазах дальше обводил взглядом остальных – мол, как же так, ребята, неужели никто не может помочь? И Соколов не выдержал, задал вопрос вышестоящему начальнику, нарушая устав:

– Товарищ генерал, что случилось? – Знал, что нарушает субординацию, лезет туда, куда не просят, но до сих пор внутри горел стыд от растерянного и беспомощного выкрика командира автороты.

Котов одарив его коротким недовольным взглядом, все-таки ответил:

– Немцы устроили засаду и в коридоре вдоль Ладожского озера обстреляли из минометов продуктовый обоз, ехавший в Ленинград. И это уже третье нападение с момента прорыва блокады.

Алексей еле сдержался от восклицания, внутри так все и передернуло от злости. Мало страдали мирные жители, сотни дней умирая от голода, так теперь фашисты исподтишка громят технические службы, расстреливают батальон материального обеспечения. Ведь это ничего не дает им в рамках сражений двух армий, просто очередной подлый поступок, удар в спину еле живого человека – проявление жуткой звериной натуры гитлеровцев.

– Необходимо отправлять продуктовые колонны под прикрытием бронированной техники, чтобы защитить их от германской артиллерии и огневых взводов!

От его несдержанного замечания генерал сверкнул колючим взглядом:

– Вот спасибо, лейтенант, без тебя не разобрался бы. Только еще штаб запросил опытных танкистов двадцать человек личного состава для обучения броневойск маневрам в условиях эшелонирования. Задача стоит – в кратчайшие сроки подготовить в районе Мги операцию. Прежде всего танковый батальон выставлен на «невский пятачок», чтобы сдерживать попытки вермахта вернуть себе мосты и автомагистраль. И личный состав недоукомплектован почти на пятьдесят процентов. Тоже расскажешь, как сто танкистов в триста превратить? Сразу тебя в Ставку отправим армией командовать, с такими-то способностями.

Смущенный его резким тоном и едким замечанием, лейтенант молчал, опустив голову. За спиной затихли члены экипажа командирской «семерки». Соколов, еле сдерживая досаду, выдавил:

– Разрешите идти, товарищ генерал?

Только генерал Котов уже остыл после своего приступа раздражения, теперь ему было совестно, что сорвался на подчиненных, позволил себе резкие слова. Не виноват молодой лейтенант, что Ленинградский фронт задыхается от дефицита личного состава. Ставка требует наступать, требует новых побед и успешных атак, а командующий дивизией не знает, как прикрыть все щели на освобожденной территории Ленобласти, куда обратно лезет противник.

– Нет, лейтенант, от тебя требуется участие. Выделяй из своего экипажа одного человека, чтобы отправить в учебный лагерь. Самого опытного. А сам с ротой временно поступишь под командование капитана Прохорчука. С ним пойдете в один рейс для сопровождения машин отдельной роты матобеспечения в город Ленинград по дороге вдоль Ладожского. Туда и обратно, потом так же в учебный лагерь отправитесь. Выполняйте приказ!

– Есть! – коротко отозвался Алексей и, резко отдав честь, шагнул за расхлябанную дощатую дверь.

Промолчал, хоть и саднило внутри от обиды. Просто он помнил, что именно комдив Котов закрыл глаза на нарушение танкистами его приказа и помог им избежать трибунала. Да и имел право генерал на такой резкий тон, в армии с дисциплиной и субординацией строго – приказ выполняют без пререканий. Тем более когда лейтенант делает замечание генералу – совсем неслыханная дерзость. Ему, Соколову, казалось, что сейчас важнее всего сдерживать нападения немцев на «невском пятачке». Но если приказал комдив отправиться в сопровождение автоколонны, то так тому и быть. Осталось лишь выделить самого опытного танкиста из экипажа «тэшки» для отправки на учебный полигон. Здесь у Алексея сомнений не было – конечно, старшина Логунов, у которого опыт финской войны и три года сражений против гитлеровских войск. Василий не только меткий башнер танка Т-34, но и по-отечески ласково и понятно сможет объяснить танковую науку молодым бойцам, рассказать о том, как действует каждый узел в советской бронированной машине. Поэтому, не дойдя до капитана с политруком, что теперь дымили вдвоем возле шаткой заваленной оградки старой церквушки, Соколов повернулся к могучему сибиряку:

– Василий Иванович, вы самая лучшая кандидатура для отправки на учебный полигон. Будете передавать опыт молодым танкистам, заодно и подберете мне состав для роты, чтобы наконец обученный и в полном комплекте экипаж был у нас в каждом отделении.

– Хорошо, товарищ лейтенант. Мы пойдем тогда с Николаем, – кивнул старшина. – Поможет мне вещи собрать.

На самом деле и собирать было особо нечего, много ли хранится в солдатском вещмешке: сменный тельник, портянки, обмылок, трофейная бритва, сухпаек из чая, консервов и сухарей, ложка да котелок; и самое важное на войне – письма от любимой женщины, Любушки Бочкиной. Коротенькие, на осьмушке бумаги, они грели сердце старшины, напоминая о том, что его всегда ждут и беспокоятся о нем. Как он сейчас опять беспокоился за пасынка и его самостоятельную операцию. Колька, кажется, и сам осознал что-то важное после яростной порки ремнем. Парень вдруг замедлил шаг:

– Дядя Вася, обещаю, что не буду на рожон лезть. Мамой клянусь.

Логунов стремительно и коротко обнял Кольку, хлопнул ручищами по плотной мускулистой спине – вон как возмужал, налился силой мальчишка. Уже и не парнишка, который пришел служить в танковое отделение под началом старшины Логунова, а опытный вояка.

– Ты уж извини, если сгоряча я приложил жарко. Это от заботы все, матери твоей обещал, что живой ты с войны вернешься, Николай. Да и мне на твоей свадьбе погулять охота, хоть своих не дал бог детей, только ведь ты мне как сын родной. Внуков хочу увидеть, понянчиться.

– Батя, я вернусь, обязательно вернусь, – горячо пообещал Николай.

Логунов выпустил его из объятий, отвернулся смущенный, скрывая, как блестят глаза от слезной влаги, и зашагал дальше, будто не было этой минуты тепла между ними. Снова они командир и подчиненный, башнер и заряжающий одного танкового отделения.

В это время командир батальона обеспечения, одноногий Макар Прохорчук, так же горячо жал руку лейтенанту Соколову:

– Да не передать словами, товарищ танкист, как я рад, что вы с нами пойдете. Немец ведь лютует, раньше через озеро шли обозы, но сейчас уже лед тонкий – лучше не соваться. Коридор пробили, но там такое… – Фронтовик в волнении снова закурил пахучую самокрутку. – Минирования много, обстрелы почти постоянно ведутся, диверсии. До линии фронта ведь всего четыре километра.

– А сколько протяженность самой дороги? – уточнил Алексей, пытаясь представить будущий маршрут.

– Ширина восемь, длина одиннадцать километров, – по-военному отрапортовал Прохорчук, затем с печальным видом вздохнул: – Там ведь ребята дорогу строят, стройбаты, ее уже «коридором смерти» прозвали, столько людей полегло. Не хотят фашисты город отдавать.

– Ничего, прорвемся. – Лейтенант в это время был уже сосредоточен на планировании операции и не давал волю сожалению или страху. – Можете показать на карте этот отрезок пути? Я заранее просмотрю труднопроходимые места для танков.

Он достал из планшета на тонком ремне полученную в штабе топографическую карту Ленобласти.

– Там все труднопроходимые болота кругом. – Капитан выпустил клуб табачного дыма. – Поэтому и решили сделать железку. Новую ветку построить, чтобы соединить линию Кировской железной дороги с Ириновской линией в районе Шлиссельбурга.

Желтый от табака палец прочертил плавную дугу вдоль водного пространства, и Соколов чуть не застонал. Самое опасное пространство для «тэшек», даже при всей их легкости и маневренности. Всю пересеченную местность территории изрезали болота, так что нитка дороги петляла, кружилась между темными пятнами топей. Т-34 может преодолеть неглубокую водную преграду, мягко прокрасться по негустому лесу, не боится кочек и ям. Но вот зыбкая густая жижа северных болот для танка весом в 26 тонн смертельно опасна. Соколов уже видел, как бронированные махины исчезали без единого звука в мшистой трясине, хорошо, если при этом экипаж успевал покинуть машину через верхний люк. Словно прочитав его мысли, одноногий капитан снова вздохнул:

– Эх, сколько в этих болотах парней полегло, техники было погублено. Я ведь тут уже целый месяц полуторки свои гоняю по трясинам. Сначала по Ладожскому ходил, по дороге жизни.

– Можете рассказать про дорогу, какая там местность, есть места для немецкой засады? – обрадовался Соколов тому, что можно получить важную информацию. Ведь есть водитель, что проехал местность вдоль и поперек, знает все тропки и лесные просеки, которые часто не указаны на картах.

Прохорчук вдруг сник, казалось, он разом потерял всю имеющуюся в его щуплом теле энергию:

– Эх, откуда там только немцы не лезут, они ползут, как тараканы из-за печки. За эти дни атаковали по всей линии фронта. – Желтые пальцы снова задвигались по карте. – Вот с этой высоты обложили из пулеметов наш обоз, машины уцелели, потом на санях таки довезли людям провиант. Из водителей тогда никто не выжил. На следующие сутки вот на этой площадке, когда пытались ночью пройти, нас немец с воздуха разнес в щепки. Дорога там в огромнейших ямах, быстро не разгонишься. Из этого лесочка в пятнадцатом квадрате мотоциклисты напали, автоматами по колесам ударили и обратно в лес, а мы, как назло, ребятишек эвакуировали из города. Ох, всю ночь собирали их по кюветам и воронкам.

– Сколько нападений, еще так подло, на провиант, на детей! – не выдержав тяжелого рассказа, воскликнул танкист.

Глаза у командира тыловой службы вдруг потемнели. Он сжался от слов парня, перед глазами мелькали десятки лиц – юноши только из учебки, взрослые мужчины с опытом войны, измученные блокадой дети, все они теперь лежали в мерзлых братских могилах вдоль единственной сухопутной дороги, которая соединяла заблокированный противником город с территорией, занятой Красной армией.

– Я ведь понимаю, почему комдив так разозлился. – Голос у капитана стал совсем глухой. – На верную смерть посылаем людей. Одно дело в бою, когда можно сражаться и сопротивляться на равных, а вот когда за плечами в кузове полуторки мешки, раненые, детишки со стариками, сильно не повоюешь. Жалко ему людей терять, пускай даже и обычных водителей. К нам ведь на полуторки кого отправляют? – Он хлопнул себя по деревянному протезу. – Убогих, калек, неопытных, кто на передовой не пригодился. Да только у нас своя война невидимая, вроде не перед врагом, не в атаке, а потери большие. Немец, ведь он подлый, как и Гитлер ихний, бьет туда, где слабо. Нет шоферов, значит, питания людям нет, вот и начинает боец уже вполсилы воевать. Хоть мы и недоделанные бойцы, да все-таки для фронта что-то да значим. Поэтому товарищ Котов не хотел отдавать танкистов, героев с передовой линии, на помощь тыловой службы, а все-таки пришлось.