Kitobni o'qish: «Хроники острова Ноубл. Изгои»

«Утверждать, что этот маленький островок хранит клад стоимостью более трёх миллионов фунтов, укрытый на жалком клочке суши среди кустарников и пальм…

– Вы в этом уверены? – спросил я.

– Так же, как в том, что курю сейчас трубку».

Ч. Нордхофф, Д. Н. Холл.

Волшебные земли южных морей

Часть 1. Изгои

Океан безбрежен. Он не имеет ни начала, ни конца. Берега – это удел континентов и островов, которые, едва поднявшись над поверхностью Океана, пытаются сохранить свою целостность, как и само своё существование, в пределах отведённого Океаном пространства.

Океан же живёт по иным законам.

Люди пытаются изучать их – выдвигают гипотезы, строят графики, пишут диссертации. Но лишь до той поры, пока это им позволяет Океан, который в одну ночь способен превратить все их, казалось бы, стройные и логичные теории в пустые и необоснованные домыслы…

Потому что Океан – это не просто толща воды на поверхности планеты, бесконечная водная гладь и непостижимая глубина пучин. Океан – это матрица мироздания, на которую, как на карту, нанесены континенты и острова… страны и города… люди и их судьбы…

Человечество не в силах постичь законы Океана.

Потому что не законы управляют Океаном – но Он управляет законами…

Пролог

Белые хлопья облаков тонут в глубине голубого неба. Они кажутся совершенно неподвижными, как кажется неподвижным океан, на поверхности которого не найти ориентира, способного привлечь взгляд… как кажется неподвижным само время, течение которого не ощущаешь в полной темноте. Как и сама наша планета, которая с огромной скоростью мчится в пространстве, кажется нам неподвижной, прочной, надёжной…

Но ни облака, ни океан, ни время никогда не остаются на месте. Им неведомо состояние покоя – то благостное ощущение безмятежности, неподвижности и умиротворения, к которому так стремится каждый из нас…

Так океан и время уносят кажущуюся неподвижной лодку в самый дальний уголок своих необъятных владений, подальше от проторённых караванных путей, от любопытных глаз и назойливого внимания… так ребёнок несёт любимую игрушку в укромное место, чтобы без помех, не боясь быть застигнутым врасплох, насладиться понятною лишь ему одному игрою…

Белые хлопья облаков на фоне синего неба отражаются в радужках широко открытых голубых глаз лежащего на дне лодки парня. Он, как и лодка, кажется неподвижным, лишь покоящаяся на скамье для гребцов голова изредка покачивается в такт набегающей лёгкой волне.

Мамин голос, растягивая слова, будто во сне, зовёт сына:

– Э-эдва-ард!.. до-мо-ой!.. обед стынет…

Тишина…

Вот опять:

– Э-эдва-ард!.. Ты компот будешь?..

И снова тихо…

– Иду-у, мама! – кричит он.

Нет, не он. Это кричит мальчик, которым он был лет двадцать назад… или, может, тридцать? Или целую вечность…

Время нельзя измерить, когда нет ориентиров…

Вначале он пытался вести счёт дням – вырезал перочинным ножом на борту лодки крестики. Сначала просто палочки, а когда их счёт дошёл до десяти, стал добавлять ещё палочку поперёк. Но потом бросил…

К чему это, если время всё равно бесконечно?

Или неподвижно?..

Измождённое, словно обтянутое чужой кожей, лицо парня покрыто короткой рыжей щетиной, которая кажется жёсткой, как щётка. Рот приоткрыт, губы потрескались от жажды. Спутанные, тонкие, как у всех блондинов, соломенного цвета волосы шевелит едва уловимый бриз.

В лодке валяется черпак и маленький анкерок¹ без пробки, дверцы рундуков² распахнуты, якорный канат с якорем на месте. На дне блестит немного воды, отчего одежда парня – простая, подпоясанная бечёвкой полотняная рубаха и светло-серые матросские штаны – намокла. Босые ноги и худые, как у скелета, руки палками торчат из широких штанин и рукавов, словно одежда велика ему на пару размеров.

Вдоль борта лодки лежит вынутое из уключины единственное весло.

А второе?

Наверное, он уронил его в воду, когда отбивался от акул. Но откуда здесь акулы, если, кроме океана и неба, да ещё шестивёсельной шлюпки без паруса – жалкой скорлупки в руках всесильного океана, которая стала его ковчегом, – в мире больше ничего нет?..

И ещё есть неподвижные белые облака…

И мамин голос:

– Э-эдва-ард!.. Ты идёшь?..

Опять тишина…

– Сколько нам ещё ждать?! – начинает сердиться мама.

– Мама, я не могу открыть дверь! – в отчаянье кричит мальчик. Он хватается за выскальзывающее из слабеющих рук бревно, которое неистово вращается, не позволяя ему найти точку опоры. – Я хочу пить! Помоги мне, мама!

Но в ответ слышен лишь спокойный голос отца:

– Эдвард! Мужчина должен уметь сам справляться со своими трудностями…

Глава 1
Эпидемия

Ранним летним утром над холмиком ещё свежей земли сидел крупный широкоплечий мужчина. Он опоздал всего на пару дней… Или на пару недель? А мог ли он вообще чем-то помочь?

Если бы знал, что такое случится, ещё весной забрал бы их с собой в охотничью заимку на Коротком ручье, и леший бы с ним с этим хозяйством. Кому это всё теперь нужно?..

Если бы знал…

Если бы знал, то вовсе бы не уезжал из Охотска с молодой женой в эту лесную деревушку, не отрывал бы её от зажиточных родителей. Послушал бы тестя, работал бы в порту или коптил рыбу на его заводе…

А работал бы? Бросил бы свой охотничий промысел, к которому пристрастился с малых лет?

Он был единственным сыном, к тому же младшим ребёнком, в семье потомственного казака – выходца из рода тех казаков, которые ещё в середине семнадцатого века под предводительством атамана Семена Шелковника отбили у местных кочевых племён эти земли и основали здесь зимовье, со временем выросшее в крепость Косой Острожек, а позже в посёлок Охотск.

Отец постоянно возился с сынишкой, брал на летние заимки и охотничьи зимовья, учил выслеживать зверя и ставить капканы, так что к двенадцати годам малец уже знал все повадки зверя, чувствовал его нутром, а к пятнадцати не уступал в охотничьем ремесле любому мужчине посёлка. Теперь же, к своим тридцати годам, он по праву считался лучшим в округе охотником на крупного зверя. За двенадцать лет промысла, что минули после смерти отца, он только живьём на заказ добыл десяток медведей и трёх тигров, за которыми специально ходил к устью Амура. А уж скольких подстрелил, разве упомнишь? Более мелкому зверю он и счёту не вёл…

Нет, всё он правильно сделал. Вот только не уберёг…

Да что он мог, если почти вся деревня, все девять дворов вымерли?..

А он остался. Даже попрощаться не успел… А успел бы – так, может, лежал бы рядом в этой же могилке… только холмик повыше был бы…

Что за глупости в голову лезут, неужто все уже думы передумал?

Почему глупости? Лежал бы себе спокойно, душа бы в небесах парила, зато не щемило бы так сердце… Ведь Настеньке и семи не было, только осенью бы исполнилось. Они с Анфисой её почти три года ждали. Желанный первенец…

Он не рыдал, не катался по земле, как это было накануне вечером, когда он узнал о случившемся. Он даже не всхлипывал. Просто крупные слёзы горошинами скатывались по бритым щекам и, срываясь с подбородка, тяжело ударялись о землю. Его душа прощалась с теми, кто был ему дорог… со всем, что у него в этой жизни было.

– Ты поел бы сходил. С вечера ведь сидишь.

Мужчина вздрогнул. Это дед Назар приковылял со своей клюкой, бесшумно ступая по мягкой земле деревенского кладбища, которое ещё два месяца назад было просто толокой у опушки.

– Не хочется что-то… Доктора приезжали?

– Приезжал из Охотска фелшар. Да чем он поможет? Эпидемие, говорит, – холера. По всему побережью люди мрут…

– А многие из деревни живы-то остались?

– Да куда там… Только Рытова эта зараза и не тронула. И Пелагея его жива, и дети – все трое. Да они всегда особняком держались, ты и сам знаешь… – дед пошамкал беззубым ртом. – А у Чемдаля только младшенькая померла, да пацан, Тыкулча, неделю как пропал.

– Как пропал?

– Ну, говорит, по ягоды пошёл да заблудился, видать. Спрашиваю, чего не ищешь-то? Говорит, искал уже, не нашёл. – Дед поскрёб растрескавшимися, грязными от земли ногтями огромный, во всю щёку шрам от ожога. – Только сдаётся мне, сам он пацана в лес свёл да там и порешил, видать.

– Да нешто такое возможно?!

– А когда у тебя их пятеро, то одним больше, одним меньше… Просто, видать, остальных уберечь хочет…

Мужчина представил, как, пытаясь уберечь себя и Анфису от заразы, он ведёт в лес свою Настеньку, как заряжает винтовку. Он вспомнил огромные синие глаза дочурки, представил, как она обнимает его своими ручонками за шею, по детской наивности уверенная, что папа сильнее всех, он всегда защитит, от всего убережёт…

Его передёрнуло, к горлу подступил солёный ком. Нет, уж лучше вместе в одной могилке…

Дед глубоко со стоном вздохнул:

– Прасковья своего Игната намедни схоронила, а теперь вот и сама слегла. Надо бы и ей могилку готовить…

– Так ты что же, сам в одиночку всех и хоронишь?

Неужели этот тщедушный, высохший, словно пучок травы, старик, больше похожий на огородное пугало с копной когда-то светло-рыжих, а теперь седых волос, с торчащими из рукавов изношенной рубахи руками-ветками и сучковатыми скрюченными пальцами, – неужели он в одиночку перетаскал на кладбище всех деревенских покойников, добрая половина которых чуть ли не втрое тяжелее него самого? Неужели сам вырыл все эти могилы? Представилось, как он, шамкая своим беззубым ртом, отпевает усопших…

Мужчина мотнул головой, отгоняя дурные мысли…

Бред какой-то.

– А кому же их хоронить-то? Все смерти боятся, да заразы брезгают, а оно видишь, как выходит? Кто её стережётся, к тому она с другого боку подбирается, а кто ждёт не дождётся, тому свой тощий зад показывает. Стерва костлявая.

Старик опять тяжело со стоном вздохнул. Со смертью у него были особые счёты. Он уже не помнил своих лет и давно пережил всех сверстников и даже детей с внуками. Его старшего сына задрал медведь, младший ушёл на китобойном судне, которое было затёрто во льдах, дочь умерла, рожая своего первенца. Сам он дважды тонул – раз на паводок, когда бешеный поток поднявшейся реки унёс его к самой Охотской губе. Другой раз зимой ушёл с санями под лёд и выплыл за версту, где буруны у порогов даже в самые лютые морозы удерживают незамерзающую полынью. А когда его уже успели оплакать, приковылял в деревню, заиндевелый, словно один большой комок льда.

С тех пор он шутил, мол, кому суждено сгореть, тот не утонет. Но жестокая судьба, словно приняв вызов, послала ему испытание огнём. Знойной летней ночью в его избу залетела шаровая молния. Его старуха и двое внуков сгорели заживо. Очевидцы говорили, что он голыми руками растаскивал пылающие брёвна, но спасти никого не смог…

Сказывали люди, что ещё в юности он выжил после встречи с медведем. Нашедшие его тунгусы отнесли истерзанное и уже почти окоченевшее тело в своё стойбище, где молодая шаманка смогла вернуть его к жизни и продержала в своём чуме до следующей весны. Поговаривали, что старик однажды обмолвился, будто приглянулся той шаманке, и она заговорила его от смерти. Но об этом знало очень немного народу, а верило и того меньше. Хотя после этого за всю долгую жизнь охотника ему ещё неоднократно доводилось встречаться и с тигром, и с медведями, и с волками, которыми полна приморская тайга. И всегда он уходил живым…

Вот ведь как оно бывает – одному и семи лет не отведено, а другой и счёт годам забыл.

Мужчина грузно поднялся на онемевшие от долгого сидения ноги, одним тяжёлым ударом вогнал поглубже в сырую землю крест с табличкой, на которой угольком корявыми буквами была выведена надпись: «Анфиса и Настасья Шиловы – 6 июля 1855 года»³. Затем молча постоял, понурив голову, широко перекрестился и повернулся к старику.

– Ты это… за могилкой-то приглядывай, – попросил он. Но, оглянувшись вокруг, понял, как глупо это прозвучало. Бывшая толока теперь сплошь была усеяна могилками. Здесь лежала вся их некогда дружная и весёлая деревня. Да и сколько ещё осталось жить старику, чтобы он мог присматривать за этим кладбищем людских надежд, планов и желаний?..

– И куда ты теперь, Гурий Тихонович? – спросил дед Назар с неподдельным сочувствием в голосе.

– Не знаю. В Охотск нужно. Тестю с тёщей сообщить…

– Там тоже эпидемие. Думаешь, живы они?

– Вот заодно и узнаю…

– Ну, прощай, старик, – Шилов забросил на плечо охотничью длинностволку, подхватил собранную ещё с вечера увесистую котомку и, подставив тёплому летнему дождю непокрытую голову, по уже успевшей утоптаться кладбищенской тропинке зашагал к вымершей деревне, через которую шла дорога на Охотск…

А вслед ему, кивая и шамкая беззубым ртом, глядел выцветшими слезящимися глазами древний, как сама приморская тайга, седой старик…

Глава 2
Сезон дождей

Когда на западном побережье Южной Америки наступает сезон ливней, обычно бурно кипящая портовая жизнь немного утихает. На якорных стоянках уютных бухт, печально поскрипывая снастями, уныло качаются суда. Паруса убраны, обводы корпусов размыты пеленою дождя, и с берега уже не отличить пузатого торгаша от гордого фрегата.

И хотя таверны припортовых городков в эту пору обычно переполнены, хозяева этих заведений тоже не особо любят межсезонье. Целыми днями в зале толчётся уйма народу, при этом с деньгами посетители расстаются неохотно, заказывают и пьют мало – экономят. То ли дело разгар сезона, когда матрос за одну ночь на берегу просаживает месячный заработок, а наутро злой, но удовлетворённый уже поднимается на борт своего судна, которое готовится с отливом выйти из бухты навстречу новым ветрам, новым портам, новой удаче. Сейчас же матросы судов, захваченных здесь непогодой, в основном играют в карты и кости, курят крепкий табак и рассказывают друг другу разные небылицы.

Одним словом – межсезонье…

В 1859 году сезон дождей в Перу затянулся. Близилось начало марта, на судах подходили к завершению ремонтные работы, у матросов заканчивались карманные деньги, а ливни всё не утихали. Лишь немногие смельчаки отваживались на короткие каботажные переходы в ожидании, что уже завтра ветер сменится, разгонит наконец обложные тучи и принесёт долгожданную осеннюю свежесть. А в остальном февраль 1859 года в столичном перуанском порту Кальяо ничем не отличался от многих других дождливых месяцев.

Таверна шумела множеством голосов – портовый люд и пришлые посетители из соседней Лимы говорили на разные темы. Кто-то строил планы, кто-то обсуждал сделки, кто-то вербовал команду:

– …а я ему говорю, почему это по двадцать песо за фунт?! Дороже восемнадцати я не возьму!..

– …да нет уже в Калифорнии золота. Лет уж пять, как всё вымыли…

– …ты меня не стращай, у меня за кормой чисто. Я тебе не фартук какой-нибудь – больше полудюжины ходок вокруг Чёртова Рога. По семь реалов за рейс салагам предлагать будешь…

– …и сколько можно тащить за собой якорь?⁴ Скоро уж тридцать лет почитай…

За каждым столом говорили о своём. В основном звучала испанская и английская речь, реже португальская и фламандская. За другими столами гремели игральные кости, где-то в густом табачном дыму визжали девицы, кто-то, уже изрядно приняв на борт крепкой виноградной водки, сипло пел нестареющие шанти⁵.

В общем, обычный дождливый вечер в портовой таверне…

***

За небольшим столом недалеко от стойки хозяина в углу зала коротали время за игрой в кости четверо угрюмых моряков. Ничем особым от остальной массы посетителей они не отличались – те же полотняные матросские куртки, такой же устойчивый загар на коже, на руках наколки в виде розы ветров и парящих над волнами альбатросов. В скупых фразах звучат те же морские словечки.

– Акулий потрох, снова пара. Совсем кости ложиться не хотят, – откинулся на спинку скамьи стройный смуглый испанец лет тридцати – тридцати пяти с утончёнными чертами лица.

По его манере держаться можно было с уверенностью сказать, что он в компании главный.

– Никак сам Дейви Джонс водит твоей рукой, Джеки, – обратился он к худому ирландцу с глубоко посаженными маленькими глазками, тонкими губами и копной светло-рыжих волос.

На что тот только поднял бровь и пожал плечами.

Джеку Киллорейну везло всегда, в том числе и в кости. При этом он, казалось, совсем не заботился о том, как их сложить или потрясти перед броском. Бросал широко и небрежно, от чего кости рассыпались по столу, то и дело скатываясь на пол. Но у него иногда выпадали выигрышные комбинации даже без них.

– Опять у тебя фул⁶, – раздосадованно проворчал самый крупный из четверых – грузный здоровяк с большим одутловатым лицом, мясистыми губами и бритым черепом.

Артур Браун, судя по произношению – американец, всегда очень тщательно готовился к броску, чем несказанно раздражал партнёров по игре. Но, по понятным причинам, возражать ему никто не решался. Он всегда аккуратно складывал кости в стаканчик, сначала определённое количество раз тряс его левой рукой, затем правой, при этом что-то тихо приговаривая. И только потом аккуратно переворачивал стаканчик и сдвигал его, как он утверждал, на восток. В это время своими толстыми, как колбаски, пальцами он потирал серебряную монетку, висевшую среди множества других амулетов на шее в холщовом мешочке на верёвочке из конского волоса. При этом и монетка, и мешочек имели свою особую историю. Трудно сказать, насколько помогали ему в игре эти манипуляции, и помогали ли вообще, но он никогда не огорчался из-за результата, стоически переносил неудачи и сдержанно принимал выигрыш. Он был уверен, что его удача от него никуда не денется.

Четвёртым игроком был невысокий черноволосый юноша с большими карими глазами и смазливым личиком. Звали его Люк Гарретт. Играл он азартно, броски делал всегда по-разному, экспериментировал. Выигрыши и неудачи переживал эмоционально.

Везло ли ему? Наверное, больше да, чем нет. Но он был ещё в том возрасте, в котором везёт всем.

– Всё. Последний круг, – неспешно произнёс испанец и ровным спокойным движением уверенного в своей удаче человека бросил кости.

Он никогда не суетился. Точнее – если был трезв, то не суетился никогда. Поэтому всегда следил за количеством выпитого. Он считал, что на долю каждого отмерено определённое количество удачи. Её можно растянуть надолго, разменивая по мелочам, как, например, за игрой в карты или кости, а можно израсходовать за раз, сорвав поистине огромный куш, которого хватит до конца жизни. Поэтому он не особо любил азартные игры и никогда не расстраивался проигрышу, считая, что таким образом бережёт свою удачу для более значительного случая.

И, нужно признать, удача его не подводила…

Когда игра закончилась и моряки заказали выпивку, к их столику приковыляло на слабеющих от уже выпитого спиртного ногах жалкое подобие священника. Ни у кого тогда и мысли не возникло, какой ценной находкой он для них может оказаться. Ни у кого, кроме Диего Альвареса.

– Не откажите кружечку эля смиренному служителю Господа, почтенные сеньоры, – прошепелявил нетвёрдым голосом вновь прибывший, в котором ничего, кроме выцветшей сутаны, не указывало на то, что он священник: ни манеры, ни речь, ни одутловатое испитое лицо. Он весь промок, видно, из одного питейного заведения его уже попросили, и он под проливным дождём перебрался в другое, не желая так бездарно заканчивать этот многообещающий вечер.

Браун поднялся было со скамьи, намереваясь за шиворот выволочь непрошеного гостя из таверны, но Альварес остановил его и указал попрошайке на свободный табурет. Альтруистом он не был – просто так ему подсказала его удача.

В жизни иногда случаются чёрные полосы. Главное, чтобы они не затянулись надолго, иначе человек начинает терять хватку и уверенность в себе, перестаёт доверять своей удаче.

***

Если бы не удача Диего Альвареса, щедро приправленная его изворотливостью и умом, то все его подельники давно бы уже побирались по городским трущобам или болтались на фонарях по всему тихоокеанскому побережью. Впрочем, многим из них и эти хвалёные качества Альвареса не помогли, когда в очередной шторм его старый трёхмачтовый люггер, не сумев удержаться против ветра, напоролся на риф и пошёл ко дну южнее Барранки. Идеальная была посудина для пиратского разбоя – вместительная, быстроходная, лёгкая в управлении. А сколько раз она выручала, когда приходилось в крутой бейдевинд⁷ уходить от погони или скрываться от патруля в мелководных лагунах. Но время и штормы сделали своё дело. Да и, в конце концов, когда-то это должно было случиться…

Но Альварес спасся. Да ещё троих подельников прихватил. И только болван вроде Артура Брауна станет утверждать, что им просто повезло благодаря его дурацким амулетам. Альварес множество раз прокручивал в голове всевозможные варианты спасения на случай неудачи во время грабежа или встречи с военным патрулём. И на случай, если придётся спешно покинуть судно, у него тоже всё было заранее продумано – от съестных припасов и питьевой воды до сундучка с испанскими пиастрами и перуанскими реалами, который всегда стоял в нужном месте, готовый при первой необходимости последовать за хозяином.

Альварес заранее выбрал для себя тех, кто окажется с ним в единственной четырёхместной шлюпке, если люггер вдруг получит пробоину или его придётся пустить на дно самому. Увы, всем остальным членам пиратской шайки суждено было пойти ко дну – это тоже была часть его плана. Во-первых, потому, что покойник никому не сможет сболтнуть ни о самом Альваресе, ни о многочисленных пиратских налётах его банды, а во-вторых – содержимое сундучка легче делить на четыре части, чем на дюжину.

В одиночку серьёзных дел не провернёшь, а сколачивать новую банду рискованно и займёт много времени, да и доверять он привык только проверенным людям. Именно поэтому в его лодке оказались: Артур Браун – во-первых, потому, что дурак и не станет строить козни против своего капитана, а во-вторых, потому, что силён, как бык, и в случае заварушки будет стоять насмерть хоть против роты солдат. Худой ирландец Джек Киллорейн – потому что молча делает своё дело. Такого хоть на куски режь – никогда не выдаст, а это в их ремесле дорогого стоит, да и с ножом управляться умеет и, когда нужно, не стесняется пустить его в ход. И самый молодой из команды люггера – Люк Гарретт. Ну, скажем, просто жалко стало парня, совсем ещё мальчишка. Но так ли это? Себе Диего Альварес не врал никогда. Он выбрал Люка потому, что тот просто боготворил своего капитана и по первому его слову готов был хоть за борт сигануть не раздумывая. Да и насчёт всяких придумок – отмычек и прочей механики – голова у него соображала что надо.

Сезон дождей Альварес решил переждать в большом портовом городе Кальяо, что в нескольких милях западнее столицы Перу Лимы. В таких местах легче затеряться среди постоянно меняющейся толпы матросов с проходящих через столичный порт судов. Кроме того, здесь, среди множества сплетен, могла подвернуться и полезная информация.

***

Представившись отцом Маттео, подвыпивший гость, шатаясь, плюхнулся на предложенный табурет. Он был весьма словоохотлив и оказался неплохим рассказчиком, знающим множество морских историй и баек, которые в его исполнении, с тонко вплетёнными выражениями из высокого церковного слога, приобретали особую пикантность. Моряки слушали, перебивая рассказчика взрывами хохота, и не забывали следить, чтобы его кружка всегда оставалась полной…

Шёл второй месяц, как они остались без люггера, который был для них и домом, и средством существования, а тратиться на приобретение нового судна Альварес не спешил. Всё чаще стал раздаваться ропот, что они слишком долго крутятся здесь вокруг буя⁸. Но, во-первых, не так-то легко было подыскать судно, которое бы годилось для пиратского промысла, а во-вторых – Альвареса почему-то не оставляла уверенность, что рано или поздно им подвернётся удобный случай завладеть какой-то посудиной безвозмездно…

Тем временем пиратская казна скудела, а пополнять её им было неоткуда. Они не были ни ночными грабителями, ни мелкими воришками, они были пиратами – обычными морскими разбойниками без флага и родины. Их ремесло – это умение управляться с парусами и ловко владеть абордажным клинком. А для капитана пиратского судна это ещё и искусная морская погоня, и ловкий манёвр при заходе на абордаж.

Хотя времена отважных корсаров Френсиса Дрейка и Генри Моргана давно миновали, как и отошли в прошлое пиратские похождения Эдварда Тича и Бартоломью Робертса; хотя давно иссякли испанские караваны с полными трюмами награбленного в индейских храмах золота и серебра и Перу обрело независимость, пиратский промысел никуда не исчез, по-прежнему оставаясь профессией отпетых головорезов и бесшабашных джентльменов удачи. Конечно, по сравнению с временами расцвета пиратской вольницы их добыча была не в пример скромнее, но наиболее везучим разбойникам удавалось вполне сносно содержать и судно, и команду и даже кое-что скопить ко времени, когда придёт срок окончательно бросить якорь.

К середине девятнадцатого века тактика пиратских налётов во многом изменилась. Редки стали пушечные дуэли, потому что торговые суда для увеличения дедвейта⁹ перестали оснащать пушками, а атаковать военные корабли смысла не было, так как содержимое их трюмов не представляло никакой ценности. Кроме того, за потопление такого корабля на пирата устроили бы охоту военные флоты всего побережья. Так что любая встреча с военным патрулём грозила пиратам неминуемой бедой, если их посудина была недостаточно быстроходной. Поэтому многие пиратские суда вообще не несли пушек, разве что по паре фальконетов¹⁰ на носу для предупредительных выстрелов да на корме на случай, если попадутся слишком настойчивые преследователи. И хоть абордаж по-прежнему оставался самым действенным средством склонить жертву к диалогу, абордажный бой тоже практически себя изжил. Жертвой пиратов мог стать любой торговый транспорт, рискнувший выйти в открытое море без эскорта или конвоя, но трюмы этих судов уже не хранили тех баснословных сокровищ, которые бы стоили человеческих жизней. Некоторые торговцы, правда, иногда нанимали вооружённых охранников, которые пытались оказывать сопротивление, но как только самый отважный из них отправлялся с перерезанным горлом за борт, остальные сразу становились намного сговорчивее.

И всё же самым важным для атамана талантом по-прежнему оставалось умение правильно выбрать цель. Выбрать такую жертву, которая, будучи настигнута, не станет оказывать сопротивление и заплатит достойный выкуп. Именно заплатит выкуп, а не отдаст груз, с перепродажей которого придётся потом возиться, или сдаст судно, которое арестуют в первом же порту. Но для того, чтобы убедить владельца товара заплатить выкуп, капитану пиратов приходилось пускать в ход все свои дипломатические способности. Он должен был тонко соблюдать грань между насилием и убеждением, чтобы припёртая в угол жертва не отчаялась, ибо отчаявшийся человек способен на многие неожиданные даже для себя самого поступки. И этим искусством выбора цели и соблюдения баланса между насилием и убеждением Альварес владел в совершенстве. Кроме того, он умел ждать. Ждать верного шанса. И такой шанс ему наконец-таки подвернулся…

***

Когда щедрое угощение окончательно развязало священнику язык, он, активно жестикулируя и то и дело макая широкие рукава своей поношенной сутаны в расплывшиеся по столу лужицы эля, рассказал, что примерно с год назад по идейным – как он выразился – соображениям оставил службу в церкви небольшого прибрежного городка, где верой и правдой прослужил почти двадцать лет. Рассказал, что, узнав о его намерении, отец настоятель не предложил ему даже ржавого сентаво¹¹ и чуть ли не босиком вышвырнул на улицу, что ему пришлось скитаться по свету и терпеть лишения, перебиваясь работой судового капеллана. От жалости к себе бедняга даже прослезился. Затем, вытребовав с каждого клятву, что они будут хранить услышанное в строжайшем секрете, он раскрыл своим новым знакомым страшную тайну…

В этот дождливый вечер отец Маттео поведал им много интересного, даже не подозревая, что тем самым подписывает себе смертный приговор…

Когда Альварес решил, что больше ничего путного от этого попа они не услышат, он сделал Гарретту знак принести бутылку крепкой виноградной водки. Священнику хватило пары глотков, чтобы его окончательно развезло, и он засобирался домой. Молчавший весь вечер Киллорейн вызвался проводить бедолагу.

Когда он неожиданно скоро вернулся, задремавший было Браун, подняв от стола большую бритую голову, удивлённо пробормотал:

– А где поп?

Альварес сразу всё понял. Он и сам подумывал, что хорошо бы заткнуть рот этому болтуну. И Киллорейн, конечно, всё сделал правильно, но почему он это сделал без его команды?

– Его не найдут? – спросил испанец. В голосе прозвучало чуть больше раздражения, чем следовало бы.

На что Киллорейн лишь молча покачал своей лохматой рыжей головой.

– Но зачем? – шёпотом спросил Люк, широко раскрыв большие карие глаза.

– Всё, что нужно, мы уже знаем, – пояснил Альварес, – а остальным этого знать незачем.

Всю ночь они обсуждали дальнейший план действий, а наутро снялись с насиженного места и отправились на юг…