Kitobni o'qish: «История России с древнейших времен. Том 8», sahifa 29

Понятно, с каким чувством после этого Пожарский и все ополчение должны были выступать в поход под Москву, где под видом союзников должны были встретить убийц. Но медлить долее нельзя было, потому что приходили вести о приближении Ходкевича к Москве. Пожарский отправил передовые отряды: первый – под начальством воевод Михайлы Самсоновича Дмитриева и Федора Левашова; им наказано было, пришедши под Москву, не входить в стан к Трубецкому и Заруцкому, но поставить себе особый острожек у Петровских ворот; второй отряд был отправлен под начальством князя Дмитрия Петровича Лопаты-Пожарского и дьяка Семена Самсонова, которым велено было стать у Тверских ворот. Кроме известий о движениях Ходкевича, была и другая причина спешить походом к Москве: надобно было спасти дворян и детей боярских, находившихся под Москвою, от буйства козаков. Украинские города, подвигнутые грамотами ополчения, выслали своих ратных людей, которые пришли в стан к Трубецкому и расположились в Никитском остроге; но Заруцкий с своими козаками не давал им покоя. Несчастные украинцы послали в Ярославль Кондырева и Бегичева с товарищами бить челом, чтоб ополчение шло под Москву немедленно спасти их от козаков; когда посланные увидали здесь, в каком довольстве и устройстве живут ратники нового ополчения, и вспомнили свое утеснение от козаков, то не могли промолвить ни слова от слез. Князь Пожарский и другие знали лично Кондырева и Бегичева, но теперь едва могли узнать их: в таком жалком виде они явились в Ярославль! Их обдарили деньгами, сукнами и отпустили к своим с радостною вестию, что ополчение выступает к Москве. Но как скоро Заруцкий и козаки его узнали, с какими вестями возвратились Кондырев и Бегичев, то хотели побить их, и они едва спаслись в полк к Дмитриеву, а товарищи их, остальные украинцы, принуждены были разбежаться по своим городам. Разогнав украинских людей, Заруцкий хотел и прямо помешать движению ополчения; он отправил многочисленный отряд козаков перенять дорогу у князя Лопаты-Пожарского, разбить полк, умертвить воеводу, но и этот замысел не удался: отряд Лопаты храбро встретил козаков и обратил их в бегство.

Наконец и главное ополчение выступило из Ярославля. Отслужив молебен в Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев (знаменитого князя Федора Ростиславича Черного и сыновей его Давида и Константина), взяв благословение у митрополита Кирилла и у всех властей духовных, Пожарский вывел ополчение из Ярославля. Отошедши 7 верст от города, войско остановилось на ночлег. Здесь Пожарский сдал рать князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину, приказав идти в Ростов и ждать его там, а сам с немногими людьми поехал в Суздаль, в Спасо-Евфимиев монастырь, проститься у гробов родительских, после чего, как было условлено, нагнал рать в Ростове. В этом городе к ополчению присоединилось еще много ратных людей из разных областей, так что Пожарский мог послать отряд под начальством Образцова в Белозерск на случай враждебного движения шведов. Нужно было сделать еще важное распоряжение: митрополит Кирилл, который в Ярославле был посредником, примирителем ссор между воеводами, остался в своей епархии, нужно было под Москвою иметь такое же лицо, тем более что предвиделись распри еще большие вследствие соседства Трубецкого и Заруцкого. И вот 29 июля Пожарский от имени всех чинов людей написал к казанскому митрополиту Ефрему: «За преумножение грехов всех нас, православных христиан, вседержитель бог совершил ярость гнева своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям, государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец стада его, святейшего патриарха московского и всея Руси; да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь оставил нас сиротствующих, и были мы в поношение и посмех, на поругание языков; но еще не до конца оставил нас сирыми, даровал нам единое утешение, тебя, великого господина, как некое великое светило положи на свешнице в Российском государстве сияющее. И теперь, великий господин! немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет; одна соборная церковь Пречистой богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили: в дому Пречистой богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исаии: этот Исаия от многих свидетельствован, что имеет житие по боге. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань и молим твое преподобие всею землею, чтоб тебе, великому господину, не оставить нас в последней скорби и беспастырных, совершить игумена Исаию на Крутицы митрополитом и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дать ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении».

По известиям русских летописцев, Заруцкий, услыхав, что ополчение двинулось из Ярославля, собрался с преданными ему козаками, т. е. почти с половиною всего войска, стоявшего под Москвою, и двинулся в Коломну, где жила Марина с сыном; взявши их и выгромив город, пошел на рязанские места и, опустошивши их, стал в Михайлове. Поляки рассказывают иначе причину, побудившую Заруцкого оставить подмосковный стан: по их словам, Ходкевич, стоя в Рогачеве, завел сношения с Заруцким, склоняя его разными обещаниями перейти на сторону королевскую. Посредником был один из войска Сапеги, именем Бориславский, который явился в подмосковный стан, объявивши, что недоволен гетманом и службою королевскою и хочет служить у русских. Последние поверили, но один поляк, Хмелевский, также убежавший из польского стана, открыл Трубецкому о переговорах Бориславского с Заруцким. Бориславского взяли на пытку, жгли огнем, и он погиб в муках, а Заруцкий счел за лучшее уйти из стана под Коломну. Козаки, оставшиеся с Трубецким под Москвою, отправили атамана Внукова в Ростов просить Пожарского идти поскорее под Москву; но это посольство имело еще другую цель: козаки хотели разведать, не затевает ли ополчение чего-нибудь против них? Но Пожарский и Минин обошлись со Внуковым и товарищами его очень ласково, одарили деньгами и сукнами и отпустили под Москву с известием, что идут немедленно, и действительно, вслед за ними двинулись через Переяславль к Троицкому монастырю.

Прибывши к Троице 14 августа, ополчение расположилось между монастырем и Клементьевскою слободою: то был последний стан до Москвы, предстояло сделать последний шаг, и ополчением овладело раздумье; боялись не поляков осажденных, не гетмана Ходкевича, боялись козаков. Пожарский и Минин хотели непременно обеспечить себя относительно козаков каким-нибудь договором, укрепиться с ними, по тогдашнему выражению, чтоб друг на друга никакого зла не умышлять. В ополчении встала рознь: одни хотели идти под Москву; другие не соглашались, говорили, что козаки манят князя Дмитрия под Москву для того, чтоб убить его так же, как Ляпунова. В это время пришло предложение от других союзников ненадежных, от наемников иноземных, Маржерета с тремя товарищами, которые писали, что, набрав ратных людей, готовы идти на помощь к ополчению. Бояре, воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей у ратных и земских дел стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский написали ответ на имя одних товарищей Маржеретовых: «Мы государям вашим королям за их жалованье, что они о Московском государстве радеют и людям велят сбираться нам на помощь, челом бьем и их жалованье рады выславлять; вас, начальных людей, за ваше доброхотство похваляем и нашею любовью, где будет возможно, воздавать вам хотим; потому удивляемся, что вы в совете с француженином Яковом Маржеретом, о котором мы все знаем подлинно: выехал он при царе Борисе Федоровиче из Цесарской области, и государь его пожаловал поместьем, вотчинами и денежным жалованьем; а после, при царе Василии Ивановиче, Маржерет пристал к вору и Московскому государству многое зло чинил, а когда польский король прислал гетмана Жолкевского, то Маржерет пришел опять с гетманом, и когда польские и литовские люди, оплоша московских бояр, Москву разорили, выжгли и людей секли, то Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлою Салтыковым. Нам подлинно известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в Раде: и мы удивляемся, каким это образом теперь Маржерет хочет нам помогать против польских людей? Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московское государство по умышленью польского короля, чтоб зло какое-нибудь учинить. Мы этого опасаемся и потому к Архангельскому городу на береженье ратных людей отпускаем. Да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны: до сих пор мы с польскими людьми не могли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Российское государство избрало за разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими и литовскими людьми, стали теперь с нами единомышленно, и мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям, стрельцам и козакам, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боярские, служим и бьемся за св. божии церкви, за православную веру и свое отечество без жалованья. А до польских и литовских людей самих за их неправду гнев божий доходит: турские и крымские люди Волынь и Подолию до конца запустошили и вперед, по нашей ссылке, Польскую и Литовскую землю крымские люди пустошить хотят. Так, уповая на милость божию, оборонимся и сами, без наемных людей. А если по какому-нибудь случаю врагов наших не одолеем, то пошлем к вам своих людей, наказавши им подлинно, сколько им людей нанимать и почем им давать. А вы бы любовь свою нам показали, о Якове Маржерете отписали, каким образом он из Польской земли у вас объявился, и как он теперь у вас, в какой чести? А мы думали, что ему, за его неправду, кроме Польши, ни в какой земле места не будет».

От наемных иностранцев можно было отделаться, но от коза-ков подмосковного стана нельзя: пришла весть, что Ходкевича ожидают под Москву с часу на час. Пожарскому было уже не до уговору с козаками: он наскоро послал перед собою князя Туренина с отрядом, приказав ему стать у Чертольских ворот, и назначил 18 августа днем выступления целого ополчения к Москве. Отпевши молебен у чудотворца, благословившись у архимандрита, войска выступили, монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда последние люди двигались на великое дело, сильный ветер подул от Москвы навстречу ополчению! Дурной знак! Сердца упали; со страхом и томлением подходили ратники к образам св. троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою. Но когда этот священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул в тыл войску, что всадники едва держались на лошадях, тотчас же все лица просияли, везде послышались обещания: помереть за дом Пречистой богородицы, за православную христианскую веру.

Время было уже к вечеру, когда, не доходя 5 верст до Москвы, ополчение остановилось на реке Яузе; к Арбатским воротам посланы были отряды разведать удобные места для стана; когда они возвратились, исполнив поручение, то уже наступала ночь, и Пожарский решился провести ее на том месте, где остановился. Трубецкой беспрестанно присылал звать Пожарского к себе в стан, но воевода и вся рать отвечали: «Отнюдь не бывать тому, чтоб нам стать вместе с козаками». На другой день утром, когда ополчение пододвинулось ближе к Москве, Трубецкой встретил его с своими ратными людьми и предлагал стать вместе в одном остроге, расположенном у Яузских ворот, но получил опять прежний ответ: «Отнюдь нам вместе с козаками не стаивать», и Пожарский расположился в особом остроге у Арбатских ворот; Трубецкой и козаки рассердились. Таким образом, под Москвою открылось любопытное зрелище. Под ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель – вытеснить врагов из столицы, а между тем резко разделенные и враждебные друг другу; старое ополчение, состоявшее преимущественно из козаков, имевшее вождем тушинского боярина, было представителем России больной, представителем народонаселения преждепогибшей южной Украйны, народонаселения с противуобщественными стремлениями; второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностию установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским характером, которое в самом начале Смут выставило сопротивление их исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую безнадежность положения, на торжество козаков по смерти Ляпунова, собрало, с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, сознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой – сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства, и порвала связь с больною, зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: «Похотеть нам помочь Московскому государству, то не пожалеть нам ничего» и слова ополчения под Москвою: «Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать» – вот елова, в которых высказалось внутреннее очищение, выздоровление Московского государства; чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, и очищение государства от врагов внешних было уже легко.

Это очищение было тем более легко, что государство, с которым должно было бороться, само страдало тяжкою, неизлечимою болезнию внутреннего безнарядья. Еще осенью 1611 года поляки, находившиеся в Москве, послали сказать королю, что они долее 6 января 1612 года здесь не останутся; когда назначенный срок прошел, они сдержали свое слово: собрали коло, выбрали маршалком конфедерации Иосифа Цеклинского и, в числе 7000 конного войска, отправились в Польшу требовать заслуженного жалованья. В Москве осталась часть сапежинского войска и отряд, присланный из Смоленска с двумя Конецпольскими; главным начальником вместо Гонсевского Яков Потоцкий прислал племянника своего от сестры, Николая Струса, с целию мешать Ходкевичу. Четыре тысячи сапежинцев, примкнувшие было к Ходкевичу, также, как говорят, по интригам партии Потоцкого, бросили гетманский стан, составили конфедерацию, выбрали себе в маршалки Яна Залинского и ушли в Литву. При таком состоянии дел мы не будем удивляться бездействию Ходкевича в продолжение с лишком полугода; все, что он мог делать, – это снабжать осажденных съестными припасами.

21 августа узнал Пожарский о движении Ходкевича из Вязьмы к Москве, а вечером того же дня неприятель уже стоял на Поклонной горе. Чтоб загородить ему дорогу в Кремль, русское войско стало по обоим берегам Москвы-реки: ополчение Пожарского – на левом, подле Новодевичьего монастыря, ополчение Трубецкого – на правом, у Крымского двора; Трубецкой прислал сказать Пожарскому, что для успешного нападения на гетмана со стороны ему необходимо несколько конных сотен; Пожарский выбрал пять лучших сотен и отправил их на тот берег. На рассвете 22 числа гетман перешел Москву-реку у Новодевичьего монастыря и напал на Пожарского; бой продолжался с первого часа по восходе солнечном до осьмого и грозил окончиться дурно для Пожарского, он был уже придвинут к Чертольским воротам и, видя, что русская конница не в состоянии бороться с польскою, велел всей своей рати сойти с коней, но при этой перемене строя русские люди едва могли сдерживать натиск неприятеля. А на другом берегу ополчение Трубецкого стояло в совершенном бездействии: козаки спокойно смотрели на битву и ругались над дворянами: «Богаты пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана», – кричали они. Но не могли спокойно смотреть на битву головы тех сотен, которые были отделены к Трубецкому из ополчения Пожарского: они двинулись на выручку своих, Трубецкой не хотел было отпускать их, но они его не послушали и быстро рванулись через реку; пример их увлек и некоторых козаков: атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов пошли за ними, крича Трубецкому: «От вашей ссоры Московскому государству и ратным людям пагуба становится!» Приход на помощь свежего отряда решил дело в пользу Пожарского; гетман, потерявши надежду пробиться с этой стороны к Кремлю, отступил назад к Поклонной горе, с другой стороны кремлевские поляки, сделавши вылазку для очистки Водяных ворот, были побиты и потеряли знамена. Но в ночь четыреста возов с запасами под прикрытием отряда из 600 человек пробрались к городу: дорогу указывал русский, Григорий Орлов; стража, опередившая возы, успела уже войти в город, как явились русские, начали сильную перестрелку и овладели возами.

23 числа осажденные снова сделали вылазку из Китая-города, и на этот раз удачно; они переправились через Москву-реку, взяли русский острог, бывший у церкви св. Георгия (в Яндове), и засели тут, распустивши на колокольне польское знамя. Другого дела 23 числа не было: гетман употребил этот день на передвижку своего войска от Поклонной горы к Донскому монастырю, чтоб пробиться к городу по Замоскворечью через нынешние Ордынскую и Пятницкую улицы; очень быть может, что он не надеялся встретить сильного сопротивления со стороны стоявших здесь козаков Трубецкого, ибо видел равнодушие их накануне; он мог надеяться, что ополчение Пожарского захочет отомстить козакам и не двинется к ним на помощь. На этот раз Трубецкой расположился по берегу Москвы-реки от Лужников (старых), его же козацкий отряд сидел в остроге у церкви св. Климента (на Пятницкой). Обоз Пожарского был расположен по-прежнему на левом берегу, подле церкви Ильи Обыденного, но сам Пожарский с большею частию войска переправился на Замоскворечье, чтоб вместе с Трубецким не пускать гетмана в город.

24 числа, в понедельник, опять на рассвете, начался бой и продолжался до шестого часа по восхождении солнца; поляки смяли русских и втоптали их в реку, так что сам Пожарский с своим полком едва устоял и принужден был переправиться на левый берег; Трубецкой с своими козаками ушел в таборы за реку; козаки покинули и Клементьевский острожек, который тотчас же был занят поляками, вышедшими из Китая-города. Поляки, по обычаю, распустили свои знамена на церкви св. Климента; этот вид литовских знамен на православной церкви раздражил козаков: они с яростию бросились опять к острожку и выбили оттуда поляков; но одно чувство у этих дикарей быстро сменялось другим; увидав, что они одни бьются с неприятелем, а дворяне Пожарского им не помогают, козаки в сердцах опять вышли из острога, ругая дворян: «Они богаты и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся; так не выйдем же теперь на бой никогда».

Клементьевский острог опять был занят поляками, и гетман расположил свой обоз у церкви великомученицы Екатерины (на Ордынке). Видя успех неприятеля, видя, с другой стороны, что с одним своим ополчением нельзя поправить дело, Пожарский и Минин послали князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского за келарем Авраамием Палицыным, который в это время в обозе, у церкви Ильи Обыденного, служил молебен. Пожарский упросил Авраамия в сопровождении многих дворян отправиться в стан к козакам и уговорить их, чтоб шли против поляков и постарались не пропустить запасов в Китай и Кремль. Келарь отправился сначала к самому важному месту, к Клементьевскому острогу, у которого еще стояла толпа козаков, и начал говорить им: «От вас началось дело доброе, вы стали крепко за православную веру и прославились во многих дальних государствах своею храбростию: а теперь, братья, хотите такое доброе начало одним разом погубить?» Эти слова тронули козаков: они отвечали, что готовы идти на врагов и помрут, а без победы не возвратятся, только пусть келарь едет в таборы к другим козакам и уговорит их также вступить в дело. Келарь поехал и на берегу реки увидал множество козаков, которые сбирались переходить на тот берег в свои таборы; Палицын уговорил и их возвратиться назад; другие козаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что братья не возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились также назад через реку, одни в брод, другие по лавам; видя, что дело пошло на лад, Палицын переехал через реку в самые таборы козацкие; здесь одни козаки преспокойно пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся эта толпа оборванцев, босых, нагих (ибо все награбленное тотчас пропивалось и проигрывалось), бросилась через реку по следам товарищей с криком: «Сергиев! Сергиев!» Видя общее движение козаков, ополчение Пожарского также двинулось вперед, острог Клементьевский был снова взят у поляков, и русская пехота залегла по ямам и крапивам по всем дорогам, чтобы не пропускать гетмана к городу.

Уже начинало темнеть, а решительного еще ничего не было; по всем полкам пели молебны со слезами, чтоб бог избавил от погибели Московское государство, дали обет всего ратью поставить три храма: во имя Сретения богородицы, Иоанна Богослова и Петра митрополита. Сделать решительный шаг суждено было человеку, который начал великое дело: Минин подошел к Пожарскому и начал просить у него людей, чтоб промыслить над гетманом. «Бери кого хочешь», – отвечал ему князь Дмитрий. Минин взял уже известного нам перебежчика ротмистра Хмелевского да три дворянские сотни, перешел реку и устремился на две польские роты, конную и пешую, стоявшие у Крымского двора; те испугались и, не дожидаясь удара от русских, бросились бежать к гетманскому стану, причем одна рота смяла другую; видя это, русская пехота выскочила из ям и пошла также к польским таборам, а за нею двинулось и все конное ополчение; поляки не могли выдержать этого дружного натиска; потерявши 500 человек – потеря страшная при малочисленности его войска! – гетман вышел из екатерининского стана и отступил на Воробьевы горы; разгоряченные русские ратники хотели преследовать неприятеля, но осторожные воеводы остановили их, говоря, что не бывает на один день по две радости; только сильная стрельба продолжалась два часа: в полках нельзя было расслышать голоса человеческого, и небо стало в зареве, точно от пожара. На другой день восходящее солнце застало уже гетмана на дороге к Можайску.

Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к сидевшим в Кремле и Китае полякам не пропущено припасов; надобно было теперь думать о том, как бы стеснить их окончательно; но пошла опять рознь между ополчениями Трубецкого и Пожарского, то есть между козаками и дворянами: князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник князь Пожарский и торговый человек Минин ездили к нему в таборы для совета; но те никак не согласились, не потому, говорит летопись, чтобы считали это для себя унизительным, но боясь убийства от козаков. Скоро явились новые поджигатели вражды, о действиях которых так рассказывает грамота, разосланная по городам от Пожарского: «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита ростовского и ярославского, и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и пречистой богородицы и московских чудотворцев Петра, Алексия, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Хоткеева с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску. Иван и Василий Шереметевы до 5 сентября к нам не бывали; 5 сентября приехали, стали в полках князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, и начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорьем Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным, атаманов и козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в земле учинить, начали наговаривать атаманов и козаков на то, чтоб шли по городам, в Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять. Да Иван же Шереметев с князем Григорием Шаховским научают атаманов и козаков, чтоб у нас начальника, князя Дмитрия Михайловича, убить, как Прокофья Ляпунова убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с товарищами, у атаманов и козаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы по своему таборскому воровскому начинанью все делать, государство разорять и православных христиан побивать. Так вам бы, господа, про такое злое начинанье было ведомо, а жить бы вам с великим спасеньем и к нам обо всем отписать, как нам против таких воровских заводов стоять».

Важнее всего, разумеется, было не допустить козаков уйти из-под Москвы и овладеть северными городами. Козаки кричали, что они голодны и холодны, не могут долее стоять под Москвою, пусть стоят под нею богатые дворяне. Услыхавши о том, как рушится доброе дело под Москвою, троицкий архимандрит Дионисий созывает братию на собор для совета: что делать? Денег в монастыре нет, нечего послать козакам; какую им почесть оказать и упросить, чтоб от Москвы не расходились, не отомстивши врагам крови христианской? Приговорили послать козакам сокровища церковные, ризы, стихари, епитрахили саженные в заклад в тысяче рублях на короткое время, написали им и грамоту. Но посылка тронула козаков: совестно, страшно показалось им брать в заклад церковные вещи из монастыря св. Сергия, и они возвратили их в монастырь с двумя атаманами и в грамоте обещались все претерпеть, а от Москвы не уйти. Надобно было после этого уладить дело между воеводами: приговорили всею ратью, что Пожарский и Минин в козацкие таборы ездить не будут, а будут все воеводы съезжаться на среднем месте на Неглинной и промышлять земским делом. Воеводы разослали по городам грамоты: «Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости, а разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры и из-за них по городу бьем из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось, и мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот – Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».

Когда таким образом дело уладилось под Москвою, пришли дурные вести с севера: малороссийские козаки, или черкасы, отделившись от Ходкевича, подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: «22 сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали, город и посады выжгли до основания; воевода князь Иван Одоевский Меньшой ушел, а другого воеводу – князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева убили; меня грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз приводили к казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли к Вологде, то воеводским нераденьем и оплошеством от города отъезжих караулов, сторожей на башнях, на остроге и на городской стене, головы и сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у ворот на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли, а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды 25 сентября; и теперь, господа, город Вологда жженое место, окрепить для осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться не смеют; пришел с Белаозера воевода Образцов с своим полком и сел на Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так вам бы, господа, прислать на Вологду воеводу крепкого и дьяка; а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы».

С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич хочет прислать врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы и копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега реки до другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за работами. Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль грамоту: «Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского государства изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом году (по сентябрьскому счету) Карл Ходкевич был здесь со всем своим войском, пан Сапега с великим собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским и другими многими полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не со всеми людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское войско все в Польше. Ведаете сами, какая в Москве неправда сталась от Жигимонта короля да от польских и литовских людей: и вам бы в той неправде душ своих не погубить, такой нужды и голоду за неправду терпеть нечего, присылайте к нам не мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государю служить, тех пожалуем по достоинству». Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на то что голод был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел сына, другой – мать, один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных убежал с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.