Kitobni o'qish: «Минсалим, Мунир и полёт с шахматами»

Атомщик-романтик

С художником-косторезом Минсалимом мы встретились в Тобольске. По заданию общественного фонда «Возрождение Тобольска» я писал о нём очерк. Минсалим пришёл ко мне в гостиницу, мы часа три неторопко беседовали. Минсалим человек праздничный, с ним всегда интересно. Говорили обо всём на свете. Дело подошло к чаю.

– Чёрный, зелёный? – спросил Минсалима.

– Без одеколона! – заказал он.

Я и сам не люблю с добавками.

Попили без одеколона, поговорили, снова как в той присказке: «Что-то горло дырынчит, надо горло промочить», – захотелось чаем промочить голосовые связки. Но чайник отказался кипятить воду. Минсалим сорвался и побежал к администратору гостиницы, вернулся с другим чайником. В этом весь Минсалим – его всего знают в Тобольске и уважают.

Пришёл ко мне с другом Муниром. Тот в беседе участвовал постольку-поскольку. Только когда Минсалим перешёл к истории с шахматами, оживился, начал вставлял реплики в эмоциональный, полный драматических, почти трагических, одновременно комических ситуаций рассказ. Время от времени Минсалим обращался к другу, желая уточнить ту или иную деталь путешествия из Тобольска в Омск.

Было заметно у Мунира проблемы со зрением, Минсалим позже наедине пояснит мне – катаракта свела зрение к минимуму.

История с шахматами началась на Красной площади. Кто не знает, докладываю: площадь с известным на весь мир названием имеется не только в Москве, вблизи Тобольского кремля своя такая же. На ней искусствовед Лена столкнулась с Минсалимом.

– А я ведь вас ищу! – обратилась к косторезу.

И представилась работником Омского областного музея изобразительных искусств, носящего имя Михаила Врубеля.

– Когда вы были у нас в музее, – сказала Лена, – я как раз уезжала на сессию. Жалела потом, так хотела с вами познакомиться. В нашем фонде есть несколько ваших работ, хотели бы ещё приобрести.

Вот это было теплее. Минсалим из тех художников, кто с удовольствием продаёт свои произведения, тем паче в тот памятный 1987-й с деньгами было туго. Не по дням, а по часам росли два сына-школьника, и это ещё не всё – жена была в декретном отпуске, готовилась родить ещё одного костореза – Серёгу. Минсалим за год до этого уволился из косторезной фабрики, перешёл на вольные хлеба. А вольные соответствуют формуле: то пусто, то густо. Чаще в последнее время семейная мошна была пустой. И вдруг такое предложение. Минсалим повёл Лену в мастерскую, среди прочего, особо не надеясь, показал шахматную композицию «Народы севера». Нижняя часть из коровьей кости, верх из лосиного рога. Фигурки – от короля до пешек – люди севера: шаманы, оленеводы, рыбаки, взрослые, дети. У Лены загорелись глаза:

– Прекрасно! Возьмём!

Она свободно ориентировалась в расценках. Три с половиной тысячи рублей, по тем времена сумасшедшие деньги, которые запросил Минсалим, работа того стоила, не удивили.

– Привозите, сразу рассчитаемся. Деньги на счёте есть, надо осваивать.

Финансовой сделке препятствовали два существенных «но»: композиция была в работе, и Лена просила поставить последнюю точку не позднее двадцать первого июня, бухгалтер музея уходила на всё лето в отпуск. И тогда сделка откладывалась до осени. Минсалим по жизни руководствовался принципом: не откладывай на завтра то, что можно заработать сегодня. Деньги, как говорилось ранее, нужны позарез, и вдруг яркий свет в конце туннеля – сумма, за которую на фабрике полтора года работал. Не меньше. А то и больше. На эти деньги можно было купить автомобиль «Запорожец». Советский автопром выпускал такой не сказать, стильный, но вполне бегающий автомобиль.

Минсалим проводил Лену до гостиницы, на обратном пути голова закипела от дум. До контрольного срока какой-то месяц, а дел – начать и кончить. Не все фигуры в наличии, за подставки к ним вообще не брался, всё откладывал, доски нет. Но упускать шанс ни в коем разе нельзя. Оставалось одно: не есть, не спать – работать.

Он находился в расцвете творческих сил – тридцать семь лет, посему сразу засучил рукава, вернувшись в мастерскую. Да не успел взяться за дело, раздался звонок в коридоре, Минсалим поморщился: кого принесло в самый неподходящий момент…

Принесло детдомовского соратника Мунира. Два татарина обнялись. Сходу и не скажешь, что Мунир татарин. Светловолосый, глаза, скорее, европейского разреза, называл себя обозником. Дескать, это татары, которые не воевали, а шли в обозах, воевали на лихих конях бухарцы – чёрные татары. И ещё он одним боком потомок Маметкула, который по некоторым предположениям был не просто родственник Кучума, а его незаконнорождённый сын. Маметкул сражался с Ермаком, был пленён, привезён к царю Фёдору Иоанновичу. В Москве ему сказали: выбирай друг ситный – или секир-башка мал-мала тебе будем делать, или служи верой и правдой русскому оружию. Маметкулу было жалко башку под секиру отдавать – присягнул русскому царю. Позже потомки Маметкула получили дворянство, но с перевёрнутой фамилией, превратились в Кульмаметьевых. Так рассказывал о себе Мунир Кульмаметьев.

Как и Минсалим, Мунир был круглой сиротой, после детдома освоил специальность слесаря и работал не где-нибудь, а в Государственном научно-исследовательском институте атомных реакторов в Димитровграде. Предприятии засекреченном, туда кого-попало на работу не принимали.

Увидев Мунира, Минсалим забыл, что секунду назад недовольно морщил нос на звонок неизвестного посетителя, страшно обрадовался визиту детдомовского собрата.

– Мишка, – ещё в коридоре начал воспоминания Мунир, – мне приснилась недавно автобусная остановка: мы бычки собираем на табак.

– Оно и понятно, кранты вам курякам приходят, сигареты исчезли из магазинов.

– Впору опять бычки по остановкам собирать. У нас цыгане начали сигареты и папиросы россыпью продавать, я вот думаю: не так ли они собирают табак, как мы тогда.

Напротив детдома была автобусная остановка, куда старшие ребята посылали малышей бычки собирать. Народ стоит на остановке, коротая время в ожидании, курит. Жизнь советского человека протекала в трудовом режиме, каждое утро автобусы ходили битком набитые. И вечером после смены аналогичная картина. Народу на остановке всегда хватало. Курящие обильно засеивали остановку бычками. Перед школой малыши снимут утренний урожай, после занятий тоже мимо остановки не пройдут. Иной шустрый детдомовец может панику пустить, увидит, мужчина закурил, чуть подождёт и крикнет: «Дяденька-дяденька, автобус идёт». Дяденька бросит окурок в спешке, его тут же на карман.

Табак из бычков собирали, сушили, и пускали на папиросы. Их производством занимались те же малыши. Старшие давали им папиросные гильзы и строго наказывали, чтобы папиросы получались ровненькие, без раздутостей, имели фабричный вид. Мунир относился к специалистам, умеющим ловко набивать гильзы. Если работал в паре Минсалимом, тот держал гильзу, Мунир набивал: возьмёт маленькую щепотку табака, чуть спрессует пальцами и в гильзу, карандашиком забьёт, следующую порцию берёт и так до конца. Табак был разномастный, кто его сортировать будет. Добывался из бычков от папирос «Красная звезда», «Север», «Прибой», реже – «Беломорканал», ещё реже – «Казбек». Была модной в то время эстрадная песня со словами: «Курит только «Казбек» – разоряется». Тоболяки не относились к богатым курильщикам, чаще смолили «Север», «Прибой», махорку. Смесь получалась термоядерной. Готовые папиросы сдавали старшим ребятам, те имели каналы реализации. К денежным операциям малышей не допускали. Им разрешалось курить высушенный табак.

– Помнишь, на чердак лазили курить? – спросил Минсалим.

– Такое не забывается.

– Я в первом классе осень и зиму постоянно курил, а потом чувствую, хана приходит. На чердак поднимусь – одышка, ноги ватные. Куришь, а вокруг советчики: ты затягивайся лучше, что как паровоз дым зря пускаешь, табак переводишь. Я затянусь – башка поплывёт-поплывёт. Хватило ума бросить. Библиотекарь Вера Александровна, золотой человек, замечания делала: «Миша, что от тебя табаком пахнет? Неужели ты куришь? Курить нехорошо».

Друзья прошли в мастерскую, следующую сцену, без которой наше повествование попросту не состоялось бы, Минсалим описывал так.

Мунир увидел шахматы и обомлел. Во все глаза уставился, будто диво дивное перед ним. С превеликой осторожностью, как нежную заморскую бабочку взял фигурку шамана, долго рассматривал, поворачивал так и эдак, в оконцовке выдохнул:

– Минсалим, научи!

Я сразу стойку сделал: неужели?

– Когда, – спрашиваю, – домой едешь?

– Через двадцать дней.

– Времени предостаточно. Если прямо сейчас сядешь – будешь косторезом. Ты правша?

– Да!

– Отлично! Левше сложнее, инструмент у меня под правую руку. Больше ничего не надо, главное есть желание. Садись!

Мунир робко сел. У Минсалима были нарезаны заготовки для подставок. Сунул одну:

– Будешь полировать!

– Прямо сейчас?

– А когда. Чаи потом будем гонять. Мне нужен помощник доделать эти шахматы. В Омске, в музее ждут со страшной силой, когда мы с тобой произведение искусства сваяем.

Мунир вскочил:

– Нет-нет-нет! Какое произведение? Ты в своём уме! Давай что-нибудь попроще.

– Или садись, или выгоню в шею! – строго сказал Минсалим. – Некогда время на лекции тратить. Каждая минута на вес золота!

– А что делать?

– Берёшь наждачку и шкуришь подставки по кругу, потом берёшь нулёвку и опять. Ты же слесарь, что тебя учить! В оконцовке шарик из фетра в пасту макаешь и начинаешь доводить.

– Ну, это как два пальца об асфальт! – приободрился Мунир.

Минсалим сел за свой стол и только через час подошёл к Муниру, тот всё ещё мусолил первую подставку.

– Слушай, друг ситный, Ты хочешь завалить всю работу? До дырки ведь протрёшь. На каждую подставку тратить не более десяти минут. Иначе мы с тобой пролетаем, как фанерка над Парижем!

– А как узнать – готово или нет?

– Должен почувствовать. Ты же работаешь с металлом, чувствуешь его, так и кость.

Через час перед Муниром стояло пять подставок.

– Молодец! – похвалил Минсалим.

Первая сильно отличалась от остальных, до того ученик отполировал. К фабричному блеску Минсалим не стремился, шахматы должны выглядеть, как вещь с историей, пожившая на белом свете.

Минсалим повеселел, глядя на увлечённо работающего друга. «Есть Бог, – думал он, – послал в пиковый момент помощника. Вдвоём мы о-го-го!»

Мунир приободрился, вошёл во вкус. Минсалим корпел над фигурками, Мунир выдавал одну за другой подставки.

– Сколько денег хочешь получить за работу? – спросил Минсалим, когда сели пить чай. – Давай договоримся на берегу.

– Что ты! Что ты! Ничего не хочу, – замотал головой Мунир. – Это я должен за учёбу платить. Я как слесарь нормально получаю. Хочу быть мастером как ты.

– Будешь!

В одном из перекуров Мунир подошёл к Минсалиму, тот вырезал охотника.

– Чем ты работаешь? – спросил. – Интересный инструмент.

Минсалим для Мунира раздвоился. Один – друг, с которым ели детдомовский хлеб, а другой – Мастер. Он и разговаривал с ними по-разному. С первым Минсалимом был запанибрата, со вторым говорим с придыханием. Минсалим чувствовал свою раздвоенность в глазах друга, но молчал. Решил: быстрее научится.

– Это старинный инструмент – клепик, – объяснил Муниру. – Всего несколько мастеров осталось, кто работает им, все стараются механизмы для скорости привлекать. Лица, глазки, тонкие детали клепиком вырезаю. Ни одна бормашина не заменит.

– А второй клепик у тебя есть? – спросил Мунир.

– Нет.

Муниру не терпелось попробовать. Минсалим пообещал:

– Закончит полировать подставки для фигур, будешь узорами их украшать. Работа несложная – справишься.

– Жалко, – раздосадовался Мунир, – у нас один инструмент на двоих.

– Ты чё нос повесил, – говорю ему, – ты слесарь или кто? Возьми на полке старый надфиль и сделай клепик. Ручка из дерева.

Он три штуки смастерил с разными концами – пёрышком, треугольничком, лепестком, как я ему наказал. Сказано с руками человек – слесарь. Проворно справился с заданием, я бы дольше копался. Отличные клепики получились. На похвалу Мунир чуток задрал нос, дескать: мы атомщики ещё и не то могём.

Днями и вечерами просиживал со мной в мастерской, настолько увлёкся. Начал орнамент на подставки наносить. Полностью освободил меня от второстепенной работы. Появилось время оставшиеся фигуры со всей тщательностью делать. Без спешки.

Душевно друзья работали. Было время поговорить, повспоминать. Обедали тут же в мастерской. Минсалиму жена по утрам собирала тормозок на двоих. Варёные яйца, бутерброды…

За обедом вспоминали детдом. Любая мелочь могла дать толчок. Жена положила бутерброды с маслом…

– Помнишь хлеб с маслом, которым подкармливали нас поварихи за коров? – спросил, раскладывая на столе еду Минсалим. – Ты ведь гонял коров в стадо?

– А как же! У тебя была Дочка, а у меня Ночка. Твоя рыжая, а Ночка чёрная с белыми пятнами. Вот интересно: Тобольск был такой город, что в самом центре запросто ходили коровы.

В хозяйстве детдома насчитывалось четыре десятка поросят, две коровы, несколько лошадей и бессчётное количество куриц. Вообще-то коров обязан был отгонять конюх, но чаще это делали ребятишки. Задание было ответственным, утром ни свет ни заря, пока ещё все спали, подняться и вечером, бросай все игры, отправляйся за бурёнками. Будили детей поварихи. Коровы отличались смирным нравом, не требовалось вести на верёвке, хворостиной – подгонять. Парнишки идут по Октябрьской (она же Сибирский тракт, в прошлом – Петропавловская), за ними бурёнки покорно шествуют. Минут, может, двадцать, двадцать пять идти до окраины города, где собирал пастух стадо. Ему мальчишки (бывали отгонщиками и девчонки) сдавали Дочку и Ночку, сами возвращались в детдом, где их ждало лакомство. Поварихи брали по большому куску белого хлеба и мазали толстым слоем настоящего сливочного масла. А сверху щедро посыпали сахаром.

– Что это была за еда! – вспоминал Минсалим. – Какая колбаса может сравниться. По сей день помню, как прокусывали зубы слой масла с сахаром, проникали в мякоть белого хлеба…

– А в завершении облизываешь сладкие губы. Знаешь, я когда впервые девчонку поцеловал, облизал губы, будто ждал крупинок сахара на них.

– Это ты точно напомнил: съешь хлеб, прожуёшь и последний штрих – облизать губы. Утром можно было есть не торопясь, впитывать каждую крошку, каждую сахаринку. Это вечером должен поделиться, кто-нибудь обязательно на хвост сядет. Утром все спят, ешь один.

– Вроде бы и кормили неплохо, но есть хотелось всегда.

– Когда нас перевели в обычную школу, с домашними стали учиться… Ты в татарской школе остался, я в русскую пошёл. Татарский язык так и не выучил толком. Так вот, сдружился с Юрой Дьяковым, он в Поповской слободе жил, на Первой Сибирской. Пришли к нему. Бабушка сделала глазунью на сале, здоровенную сковородку нажарила. Юрка закочевряжился: не хочу. Думаю: как это человек есть не хочет? Невероятно! Я с утра до вечера голоден. А тут сковородка скворчит, жёлтые глазки аппетитно подмигивают, запах невозможно вкусный наполнил кухню. Как можно отказаться? Глазунья не успела остыть, я уже расправился с ней, сковороду хлебом полирую. Бабушка забеспокоилась, в тревоге руками всплеснула:

– Не поплохеет тебе, сынок?

Я ей честно заявляю:

– Мне, бабушка, от еды никогда не плохеет.

Она смотрит на меня испытывающе, будто ищет на лице признаки близкой смерти:

– Но там же двенадцать яиц! – говорит с ужасом. – Двенадцать!

– А я, бабушка, не считал. Надо было с кем-то поделиться?

– Да нет, надо ещё пожарю! Но ведь уму не постижимо – двенадцать вот так вот одним махом проглотить! Мужик не каждый осилит!

Славно мы трудились. Мунир работал без устали, что ни скажу – делает. И не переставал удивляться. Одним инструментом попробует линию провести, другим. Я северную или татарскую легенду вспомню. Или пофилософствую на тему труда костореза. Скажу, что поле деятельности у нас по большому счёту всего ничего – крутимся вокруг трёх-четырёх персонажей: человек, животное, птица, рыба. Ну, дерево ещё. У музыканта семь нот, у нас и того меньше. Как быть? Помещай героев во вселенную под названием Любовь и жизни не хватит рассказать. Резец подключай к сердцу. Делаешь медведя – залезай в шкуру медведя, женщину, пусть ты мужик, будь женщиной. Почувствуй за спиной крылья, вырезая птицу. Надо стать волшебником, чтобы сделать волшебника. И не думай, сколько получишь. Придёт срок – продашь работу, но не навешивай раньше времени ценник.

Сидим в один из вечеров, Мунир говорит:

– Сегодня пятница, я по плану должен пиво пить. А некогда. Пролетает пивопитие.

Я тогда не придал значение его словам. А зря. Оказывается, недопитое пиво не прощается организмом Мунира, недопив найдёт момент и потребует компенсации.