Kitobni o'qish: «Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918»
© «Центрполиграф», 2023
* * *
От издательства
Сергей Владимирович Марков – представитель белой эмиграции, монархист, бывший офицер. На Первую мировую войну он пошел добровольцем в 16 лет и роковой 1917 год встретил совсем юным восемнадцатилетним корнетом, но уже с тяжелыми фронтовыми ранениями и Георгиевскими крестами за храбрость.
Сергей Марков служил в Крымском конном полку, шефом которого была императрица Александра Федоровна, заботливо, по-матерински относившаяся к своим офицерам, и в том числе – к «маленькому» Маркову, как она его называла. Бывший корнет сохранил преданность своему «державному шефу» на всю жизнь. Он был одним из немногих офицеров, пытавшихся сделать хоть что-то, чтобы спасти царскую семью, находившуюся после Февральской революции под арестом, даже отправился в Тобольск следом за сосланной императрицей и ее близкими. Увы, наблюдать издалека за арестованными, не имея возможности чем-то помочь, было невыносимо тяжело. А оказать действенную помощь в их освобождении, не подвергая жизнь членов царской семьи опасности, мальчишка-корнет даже с помощью нескольких друзей не сумел.
В 1928 году в Вене вышла книга воспоминаний Сергея Маркова «Покинутая царская семья», в которой он рассказывает обо всем пережитом во время русской революции, о людях из ближайшего окружения царской семьи и о том, как они раскрылись в страшные дни народного бунта, о начинавшейся в России Гражданской войне и о свергнутых венценосцах, которым некому было помочь в последние дни жизни…
«В моей душе и в моем сердце память о царственных узниках и святых страдальцах, брошенных нами в далекой Сибири на произвол судьбы, никогда не умрет!! И скорбные лики их, виденные мною в последний раз в Тобольске, будут мне на всю жизнь укором, что мы, считавшие и пытающиеся ныне считать себя их верноподданными, не так должны были отнестись к ним… Не такой помощи они ждали от нас!.. – писал Сергей Марков. – И мы должны признать, что присяги, данной им на кресте и святом Евангелии, мы не сдержали…»
Покинутая царская семья
Светлой памяти незабвенного шефа родного полка, царицы-страдалицы, ее «маленький» Марков
Приношу свою глубочайшую, искреннюю и сердечную благодарность Анне Александровне Танеевой (Вырубовой), давшей мне возможность исполнить мой священный долг перед их величествами.
Никогда я не забуду широкой отзывчивости и внимания баронессы Веры Германовны Киш, графа А. Ниари-Норман, майора французской службы А. Эрио, графа И. Замойского и господина З. Клаубера, помогавших мне в предварительных работах по подготовке моего труда к печати, светлейшему князю Ярославу Тун-Гогенштейну и графу Эрнсту Тун, без широкой помощи которых моему труду не суждено было бы увидеть свет, – от глубины души русское спасибо!
Автор
Cap d’Ail.
1 апреля нового стиля 1928 года
Предисловие
Сегодня, наконец, я решил разобраться в своих тетрадях, отдельных листках и записках. Часть их написана мною в России, часть за границей. Из этих всех разрозненных страниц, листов и обрывков я хочу составить одно целое, могущее дать представление читателю о переживаниях русского офицера, волею судьбы бывшего свидетелем множества трагических моментов в истории его Родины за эти кошмарные шесть лет.
Тяжела эта задача! Известно, что вообще воспоминания отличаются субъективностью и пристрастностью изложения. Весьма вероятно, не избегну и я этих ошибок на задуманных мной страницах из моей жизни. Я преследую одну цель – исключительную правдивость в изложении пережитого и виденного мной за эти беспредельно тяжелые годы. По понятным причинам мне пришлось некоторые фамилии изменить, другие обозначить начальными буквами, но это не повредит цельности моих воспоминаний. В дни беспримерного гнуснейшего произвола, царящего над моей несчастной Родиной под лозунгом «свободы, равенства и братства», это необходимая и понятная предосторожность!
С сердечной болью обращая свои взоры к пережитому, недавно минувшему, с трепетным благоговением вспоминая о встречах с моим горячо любимым шефом, ее величеством государыней императрицей Александрой Федоровной и ее царственной семьей, я приступаю к своему труду.
Автор
17 февраля 1923 года
Полковая песня
Крымского Конного Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка, посвященная своему державному шефу и написанная в походе прапорщиком В. Шене и вольноопределяющимся С. Марковым
1914–1915
Декабрь-январь
Лихое племя Чингисхана,
Пришельцы дальней стороны,
Заветам чести и Корана
Мы до сих пор еще верны.
Мы помним все, не забывая,
Как наших славных куйдышей1,
Великих правнуков Сарая,
На Русь привел Шагин-Гирей.
В союзе тесном наша сила;
И вот, как в прежние века,
Нас Валидэ2 опять сроднила
Под стягом Крымского полка.
Когда при зареве рассвета,
К труду готовясь в ранний час,
Зовет татарин Магомета,
Творя свой утренний намаз,
Он говорит в молитве жгучей:
«Где ни была бы ты – везде
Тебя хранит пророк могучий,
Господь с тобою, Валидэ!»
Когда у нас под небом Крыма,
Где горизонт зеркальных вод
С лазурной далью слит незримо,
«Штандарт» у мола пристает,
Тогда на радость саклям знойным
Навстречу ялтинской волне
Татары грянут хором стройным:
«Селям алейкум, эйменэ!»3
Когда дорогой у откоса
Унылый слышен скрип можар,
Идущих в зелени Фороса
Из Симеиза и Байдар.
И там, где веют дружно ветры,
Где всюду вырос дикий злак,
Уходит в облако Ай-Петри
И рвется к небу Чатыр-Даг.
И, разбегаясь, ярко краски
Скользят от моря к склонам гор,
И льется где-то, точно в сказке,
Крикливых чаек разговор.
Когда на берег полусонный
Лениво смотрит лунный взор
И светит в даль неугомонной
Своей лампадой Ай-Тодор.
И в душной неге аромата,
Где розы пышно расцвели,
При свете розовом заката
Дюльбер виднеется вдали.
Когда уснет Алупка в лени
В цветах глицинии густой
И спит на мраморной ступени
У моря лев сторожевой.
И не играют зыби даже
На море Черном, без конца —
Тогда не дремлет только стража
У Ливадийского дворца!
Так время шло: и мирно речи
В кругу веселых куйдышей,
Не предвещая близость сечи,
Лились у дружеских огней.
Хвалясь без удержу, тогда-то,
Народ, пытающий судьбу,
Стальными звуками набата
Россию вызвал на борьбу.
И, в путь далекий собираясь
От жутких высей Крымских скал,
Мы говорили расставаясь:
«Сулухненхал! Сулухненхал!»4
Забиты двери в минарете,
И он затих теперь один,
За нашим строем из мечети
Ушли мулла и муэдзин.
Любимцы славы, удалые
На бой расходятся полки.
Вперед! Наездники Батыя,
Издавна меткие стрелки!
Вперед! Наш полк за Русь Святую,
Вперед! За батюшку царя,
Вперед! За Валидэ родную,
Молитву Господу творя!!
Стучат лихих коней подковы,
Трубит атаку Ибрагим —
Мы до последнего готовы
Костьми полечь… но победим!!!
Часть первая
Глава I
Озаглавив настоящие мои записки «Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург, 1917–1918 гг.», я хочу сказать предварительно несколько слов о своем прошлом и поделиться с читателями моими воспоминаниями о царской семье до войны, вплоть до революции.
Родился я, благодаря службе моего отца, в Крыму, в Ялте, с которой ничто до той поры нас не связывало, так как мой дед и отец были помещиками Тамбовской, Саратовской и Костромской губерний.
Через несколько месяцев после моего рождения мой отец был переведен на службу в Одессу. Казалось, что роль Ялты в моей жизни кончилась, но судьба решила иначе. Наша южная жемчужина сыграла в моей жизни едва ли не первенствующую роль, явившись не только местом моего рождения, но и местом, где мне было дано великое счастье ближе узнать, полюбить и оценить моего державного повелителя, моего будущего царственного шефа и всю их августейшую семью.
Дед мой, действительный тайный советник Сергей Владимирович Марков, окончивший в сороковых годах прошлого столетия Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, вышедший на службу в лейб-гвардии Измайловский полк, участвовал в Венгерской и Севастопольской кампаниях, закончил военную службу адъютантом командира гвардейского корпуса. Перейдя на службу по гражданскому ведомству, он был впоследствии главным помощником графа С.Ю. Витте в его известной реформе казенной продажи питья в России. Верно и преданно послужив четырем императорам, сделав блестящую гражданскую карьеру исключительно благодаря своим выдающимся способностям, он умер членом Государственного совета в 1907 году, 80 лет от роду, всего на год с небольшим пережив верную спутницу своей жизни, мою бабушку, дочь министра народного просвещения Е.П. Ковалевского в царствования императоров Николая I и Александра II.
Отец мой воспитывался в Императорском Александровском лицее и после отбывания воинской повинности служил по Министерству иностранных дел, а потом перешел на службу по Министерству финансов, а в начале Мировой войны был назначен в распоряжение главного начальника Одесского военного округа и одесского генерал-губернатора, генерала от инфантерии Эбелова.
Детство мое не долго протекало в нормальных условиях. Русско-японская война и последовавшая за ней революция дали сильный толчок моему умственному развитию, а последовавшие в моей семье изменения, нарушившие старый семейный уклад, способствовали тому, что я уже к 10 годам мыслил совсем не по-детски, почему и не имел друзей-однолеток, предпочитал чтение книг и одиночество общению с ними, что также имело свои результаты, сделав меня очень рано совершенно самостоятельным, выработав во мне известные принципы и взгляды, которые и сделались для меня основой на всю мою жизнь. Начало революции 1905 года мне пришлось пережить в Одессе, где в то время служил мой отец. Мы жили в одном доме с командиром 16-го стрелкового Его Величества, в то время императора Александра III полка, полковником Иваном Антоновичем Думбадзе, будущей всероссийской знаменитости, о котором ходило и ходит столько легенд и совершенно неправдоподобных историй и на личности которого мне придется еще остановиться.
В это время произошло знакомство наших семей, сыгравшее впоследствии значительную роль в моей жизни. Во время Русско-японской войны вся 4-я стрелковая, так называемая «железная» бригада, в состав которой входил и 16-й стрелковый полк, была отправлена на фронт. В Одессу для ее проводов приезжал государь, которого я видел тогда впервые. Понятно, что мне трудно теперь вспомнить и описать эти свои первые впечатления о государе. Помню я только, какое необычайное оживление царило у нас в квартире и как мой отец показывал мне кусочек шелкового носового платка государя, который он разорвал и дал на память офицерам. Кусочек этот, полученный им от И.А. Думбадзе, отец бережно, как реликвию, спрятал и хранил у себя. Я помню, что и я был проникнут отцовской радостью и всегда с глубоким благоговением осматривал этот обрывок шелка. Ведь это был кусок платка государя!.. А это так много говорило моему сердцу!
В понятиях истинного, не ханжеского православия, искренней любви к своей Родине и обожании своего царя воспитывался я. Меня никто не насиловал ходить в церковь в положенные дни, и поэтому я сознательно любил всю красоту и величие нашей церковной службы и с глубоким вниманием прислушивался к прелести церковных напевов.
С большим нетерпением я ждал своей первой исповеди, и, когда дожил до этого дня и отходил от аналоя в маленькой домашней церкви Митавского замка, таинственно полуосвещенной колеблющимся светом немногих свечей, я почувствовал, что ныне я вступаю в новую жизнь и за каждый свой поступок и шаг отныне ответствен перед Богом! Теперь эта церковь, как и все в России, подверглась кощунственному осквернению со стороны большевиков, которые, заняв Митаву после германской оккупации Курляндии, вынули из склепа покоившийся там прах герцога Бирона, его жены и других курляндских герцогов, надругавшись над их останками. Тело набальзамированного герцога Бирона, прекрасно сохранившееся, они привязали за ноги к автомобилю и в таком виде волочили его по улицам Митавы, пока оно не рассыпалось в прах…
Россию как таковую, ее быт и историю научился я любить и понимать по множеству книг, которыми меня задаривали мои близкие. Чтить и любить своего царя и его семью учился я по всему укладу жизни моей семьи, в которой об их имени упоминалось всегда с благоговением. Учился также и по многочисленным портретам своих предков, жизнью которых я всегда интересовался и из которых многие отдали свою жизнь за священный завет: за веру, царя и отечество! И часто-часто, когда я спрашивал свою бабушку о том или другом портрете или старинной гравюре, я слышал ответ:
– Ему голову оторвало ядром при взятии Карса, когда он шел во главе своей штурмовой колонны!
– Убит в Отечественную войну!
– Другие до конца своих дней верно служили своим государям. Вот этот был гофмаршалом императора Павла и сопровождал его, когда тот был еще наследником, за границу. У нас сохранилось до пятнадцати писем, написанных им из Италии и имеющих исторический интерес.
– А этот служил матушке Екатерине!
Слушал я, внимая каждому слову моей хорошей старой бабушки…
И был я глубоко счастлив узнать, когда немного вырос и ближе ознакомился с подробностями царствования императора Павла I, что мои предки не участвовали в кошмарном убийстве его…
Глава II
После ухода И.А. Думбадзе со своим полком на войну вся его семья осталась на попечении моих родителей, так как жена его была тяжко больна. И.А. Думбадзе до брака с моей матерью был женат два раза, первым браком на светлейшей княжне Гуриели, прямом потомке владетельных князей Гурии. От этого брака у него было два сына и две дочери. Одна из дочерей, Ольга, вышла впоследствии замуж за грузинского помещика, князя Магалова, с которым вскоре развелась, и вторично вышла замуж за внука А.С. Суворина, издателя газеты «Новое время», Б.А. Коломнина. Вторая, Нина, во время Мировой войны вышла замуж за поручика лейб-гвардии 4-го стрелкового Императорской Фамилии полка Константина Николаевича Кологривова, одного, к сожалению, из немногих офицеров русской армии, не бросившего в первые дни революции 1917 года семьи своего государя в Царском Селе и исполнившего свой долг до конца.
Старший сын, Александр, служил в моем полку и трагически погиб в январе 1918 года в Севастополе в неравном бою против бунтовавших матросов Черноморского флота, коими он был взят в плен и живым брошен в топку крейсера «Алмаз», где и сгорел в страшных мучениях. Младший сын, Антон, еще до войны бросил службу в артиллерии и сделался военным летчиком.
Рано овдовев, И.А. Думбадзе вторично женился на дочери героя покорения Кавказа генерала Петрова, Софии Викторовне. Эта милая, скромная женщина, любящая жена и мать, подарив своему мужу трех сыновей, скончалась на руках моих родителей вскоре после отъезда мужа на войну. Мой отец принял живейшее участие в перевозе осиротелой семьи к брату И.А. Думбадзе, Николаю Антоновичу, командовавшему в Севастополе Брестским полком.
В это время в Одессе уже происходили беспорядки, кончившиеся еврейскими погромами, когда некоторые евреи ради своего спасения выставляли в окнах своих домов и квартир православные иконы, дабы таким путем избежать кровавой расправы. Закончилось все обстрелом Одессы с взбунтовавшегося броненосца «Князь Потемкин-Таврический».
Мой отец, где только можно и как только мог, самым решительным образом подчеркивал свое возмущение и свое непримиримое отношение к начавшимся революционным выступлениям и поэтому получал, к ужасу моей матери, массу угрожающих писем, в которых анонимные авторы обещали его «уничтожить вместе со всем его отродьем».
Отчетливо врезался мне в память следующий случай. Как-то раз после обеда мои родители взяли меня гулять, и мы спокойно шли по Дерибасовской улице. В это время со стороны Екатерининской улицы показалась довольно большая манифестация с красными флагами. Я с удивлением смотрел на эту картину, так как в своей короткой жизни и видел только одну манифестацию при начале Русско-японской войны, но та несла национальные флаги и портреты государя и государыни.
Здесь было что-то иное…
Вскоре толпа поравнялась с нами. Прохожие почему-то снимали шапки и шляпы. В этот момент к нам почти вплотную подбежал какой-то студент и крикнул моему отцу:
– Товарищ, шляпу долой!
Тут я помню только, что мой отец в ответ взмахнул палкой, чтобы ударить студента, но тот бросился в сторону, а я был подхвачен матерью. Через минуту мы с ней оказались на боковой улице, где нас догнал отец, которого боялись тронуть; все для него обошлось благополучно, но моя мать от испуга едва не потеряла сознание. Тогда, впервые, я услышал это слово «товарищ», врезавшееся в моем детском мозгу каленым железом, и увидел красные тряпки над толпой.
Я не мог без омерзения вспомнить об этой встрече и прекрасно понял чувства моего отца, когда он замахнулся палкой на субъекта, приглашавшего его обнажить голову перед эмблемой революции!
Через двенадцать лет мне пришлось вновь увидеть подобную картину на Невском в Петербурге, но, к сожалению, она была не концом, а началом «великой бескровной революции».
После обстрела Одессы мой отец был вызван в министерство, и мы переехали в Петербург. Вскоре после нашего приезда умерла моя бабушка, и ее смерть была для меня первым сознательным горем. Переживания в Одессе невольно заставили меня прислушиваться к разговорам взрослых, и мало-помалу невольно я стал отдавать себе отчет в происходящих событиях.
В Петербурге мой отец получил назначение в Митаву, куда мы и переехали, и тут нашу семью постигло новое несчастье – моя мать заболела туберкулезом. Моему отцу пришлось перевезти ее на юг, в Ялту, которая, таким образом, снова вошла в мой жизненный путь. Ввиду отъезда матери мой отец пригласил для меня воспитательницей некую Евгению Карловну Х., дочь чиновника, обруселого немца, и представительницы старой дворянской семьи, немолодую незамужнюю особу, прекрасно образованную. Она привязалась и полюбила меня, как только может мать любить своего сына, и действительно, после выхода моей матери замуж за И.А. Думбадзе она мне ее вполне заменила. Таким образом, я имел счастье знать сразу двух матерей, потому что после развода и замужества моей матери, в смысле моей близости к ней, почти ничто не изменилось. Ей же я обязан той святой любовью к царской семье, которую она мне привила, будучи сама верной и осмысленной подданной своего государя. Учился я у нее долгое время дома, лишь сдавая ежегодно экзамены экстерном. Много лет прожила Евгения Карловна в нашем доме, и память о ней никогда не изгладится из моего сердца. Уже в эмиграции, после многих лет скитаний, я случайно узнал, что ей удалось своевременно бежать от большевиков и поселиться в Финляндии.
Прибалтийский край, когда мы туда приехали, был далеко не усмирен. Он весь клокотал и волновался. То и дело слышал я о разгромах имений, о кровавых расправах населения с попадавшими в их руки чинами полиции и солдатами. Из окон занимаемого нами дома я видел революционеров, которых вели на расстрел, и должен признаться, что, зная все ужасы, которые они творили, как жгли живьем попадавших в их руки, как выкалывали глаза, отрывали языки и вообще всячески издевались над своими жертвами, ни малейшей жалости я к ним не чувствовал.
Особенно вспоминается мне разговор моего отца с одним своим либеральным знакомым, происходивший в его кабинете. Я, видимо, вошел к концу разговора и услышал следующее:
– Вы говорите, Владимир Сергеевич, вы отстали от жизни. Вот увидите, что ваш сын, когда вырастет, будет думать совсем иначе!
– Вы полагаете? А я уверен, что нет, а если это, паче чаяния, и случится, так в тот день, когда я об этом узнаю, несмотря на всю мою любовь к сыну, я повешу его собственными руками. Понял ли ты, Сережа? – Обращаясь ко мне, он тут же мне разъяснил вкратце, что вопрос идет о преданности царю.
Я прекрасно понял, что сказал мне отец. Я часто вспоминаю этот разговор и вспоминаю суровость обычно столь бесконечно доброго выражения лица своего отца и его голос. Моему отцу не пришлось и никогда не придется бояться за меня.
Летом 1906 года я поехал с отцом и воспитательницей в Ялту навестить свою мать, которая, к счастью, окрепла и поправилась. По приезде в Ялту она поселилась в гостинице, но там прожила недолго, так как в Ялту приехал с семьей И.А. Думбадзе с 1-м батальоном 16-го стрелкового полка, только что вернувшийся из Маньчжурии и получивший назначение в Ялту главноначальствующим ее и ее уезда для подавления в Ялте беспорядков.
Узнав, что моя мать в Ялте, Думбадзе, со свойственным всем кавказцам гостеприимством, переселил мою мать к себе на квартиру в Ливадию и окружил ее всяческим вниманием, уходом и своими заботами о ней, желая отблагодарить ее за все, что она сделала для его семьи.
В это время маленький курортный городок Ялта сделался центром революционной пропаганды для юга России. Она была переполнена (больные не могли найти себе места) революционной молодежью и всяким подозрительным сбродом, свившим себе прочное гнездо в этом чудном уголке, любимейшей летней резиденции государя. Действительно, вкус у этой публики был недурным, и она занималась приятными прогулками в горы, где предавалась откровеннейшему разврату, а возвращаясь в город, занималась изготовлением бомб для проектируемых покушений и бесконечным митингованием на улицах. Местное население было совершенно терроризировано, а немногие больные вместо предполагаемого отдыха нашли в Ялте огнедышащий вулкан.
Порядок в городе пытался поддержать корнет Крымского конного дивизиона М., который совершенно бескровно нагайками разгонял демонстрантов, а когда последние изобрели способ митинговать в море на рыбачьих лодках, где они думали быть вне досягаемости решительного корнета, он придумал другой способ доставления им неприятностей.
В то время, когда господа революционеры садились на лодки, он подъезжал к толпе и командовал взводу:
– Винтовки!
Затем приказывал трубачам играть аппель, являющийся одним из самых высоких кавалерийских сигналов. Революционные герои при этом сигнале бросались в воду, ища в ней спасение, оттуда их за кудри вытягивали их товарищи, сидевшие в лодках.
На одной из манифестаций дело не обошлось без курьеза. В Ялту приехала какая-то знаменитость, еврейка из Одессы, и после митинга в городском саду ее почитатели посадили ее на стул и в упоении стали таскать по городу, горланя революционные песни. После нескольких часов гуляния «предмет не выдержал», и с ним случилось весьма понятное несчастье…
В таком положении застал Ялту И.А. Думбадзе. Его мероприятиям Ялта обязана тому, что через три месяца без пролития единой капли крови жизнь в ней наладилась, появились приезжие, и покой более не нарушался. Достиг таких успехов И.А. Думбадзе весьма просто. Посмотрев в корень вещей, он сразу убедился, что зло кроется в революционной еврейской молодежи, потянувшей за собой космополитическую русскую интеллигенцию. В течение месяца применением простых административных мер все пришлое еврейское население Ялты было выселено за пределы главноначальствования без права на обратный приезд. Кроме того, Ялта была объявлена за чертой оседлости. Русские единомышленники евреев были подвергнуты той же участи. Я думаю, что, взглянув на то, что теперь делается в России и кем она под видом управления разоряется, соотечественники высланных своевременно ялтинских товарищей простят моему покойному отчиму его прегрешения перед ними и отдадут ему должное за его прозорливость.
Кроме высылки, для успокоения города И.А. применял совсем невинную меру. Каждый день по улицам города, твердо отбивая ногу и заливаясь песнями, в снежно-белых рубахах, молодцевато проходила рота стрелков с пулеметной командой, и, кому нужно было, тот мог убедиться, что есть еще бравые и верные солдаты у русского царя. Вот и весь несложный способ умиротворения Ялты. А сколько в свое время грязи, клеветы и глупости вылила на этого человека наша левая пресса, подголосок еврействующей русской интеллигенции! Где эти моря крови и океаны слез? Кто жил в то время в Ялте, может полностью подтвердить мною написанное и удостоверить, что «кровожадный зверь» Думбадзе если что и сделал, то только дал десяткам тысяч больных возможность лечиться. Если же среди десятков тысяч больных не было евреев, то пускай они за это поблагодарят не в меру ретивых сородичей.
По приезде нашем в Ялту мы все поселились на старой даче, находившейся недалеко от дворца эмира Бухарского. В январе 1907 года моя мать ездила навестить отца в Митаву, куда тот вернулся, оставив меня и мою воспитательницу в Ялте. В это время старший сын И.А. от второго брака, Гриша, бывший годом старше меня, занимался вместе со мной у моей воспитательницы. Он каждый день приезжал к нам в экипаже из Ливадии. Иногда отец его заезжал за ним, возвращаясь из своего управления. В один январский солнечный теплый день И.А. со своим адъютантом штабс-капитаном Сапсаем заехал за сыном и очень удивился, узнав, что тот уже уехал, не дождавшись отца.
Посидев немного у нас, И.А. попрощался и уехал. Не прошло и двух минут, как мы услышали страшный взрыв. Я в первый момент не сообразил, в чем дело, но услышал голос моей воспитательницы:
– В И.А. бросили бомбу!
Она с этими словами выбежала из дачи. Я бросился за ней. Со всех дач бежали люди к месту взрыва. Добежав до угла нашей улицы и Николаевского шоссе, я увидел картину, которая никогда не изгладится из моей памяти: И.А. стоял бледный как полотно, в разорванном пальто и фуражке и отдавал какие-то распоряжения двум солдатам-ординарцам, которые в числе семи человек всегда сопровождали верхом его экипаж, по оказанию помощи несчастному кучеру, лежавшему в луже крови среди осколков стекла, разбитых фонарей и обломков экипажа. Стоны раненого разносились далеко кругом. По лицу И.А. струйками текла кровь, и оно было сильно обожжено.
В момент, когда мы подбежали к углу, на даче раздался выстрел, и я увидел в раскрытую парадную дверь ее, как один из ординарцев за ноги тащил бившегося головой по лестнице какого-то штатского субъекта. Как сейчас помню грозный окрик И.А.:
– Что ты делаешь, такой-сякой, на руки взять его!
Это был бомбометатель, которого убил из револьвера ординарец, когда тот пытался убежать из дачи.
Моя воспитательница бросилась к И.А., чтобы помочь ему, но он просил оставить его и только увести меня на нашу дачу. Дальнейшего я не видел, но вот что произошло: рота, стоявшая в Ливадии, узнав о покушении на обожаемого ими, как родного отца, командира, не ожидая приказания, разобрала винтовки, а солдаты, находившиеся случайно вне казармы, захватили кто что (лопаты, вилы, топоры, ломы и пр.), бегом без офицеров помчались к месту происшествия. Офицеры с трудом догнали их.
Когда совершенно озверелая солдатская масса добежала до своего командира и увидела его стоящим окровавленным посреди улицы, она хотела в исступлении разгромить весь район.
И.А. ничего другого не оставалось делать (удержать солдат он не видел возможности), как распорядиться очистить дачу от жителей и разрешить солдатам сжечь дом, что и было исполнено. Вот объяснение этого приказа Думбадзе, который истолковывался вкривь и вкось как проявление варварства.
Полуразбитый экипаж с оставшимся сидеть в нем тяжело раненным капитаном Сапсаем лошади понесли, и он был задержан лишь в воротах Ливадии.
Результатом этого покушения была почти полная глухота И.А. на оба уха, тяжелая контузия всего тела и многочисленные ранения. Глухота со временем почти исчезла, а контузия вызвала тяжелую сердечную болезнь, от которой И.А. и скончался 1 октября 1916 года. Штабс-капитан Сапсай почти совсем оправился, а кучер отделался потерей правого глаза. Ординарцы были легко ранены.
Мой сводный брат Гриша чудом спасся от верной смерти, так как бомба попала прямо в банкетку экипажа, его обычное место.
Этот случай дал мне ясное представление о том, какими способами пользуются те, которые позволяют себе называться борцами за свободу. В этот день мои политические взгляды вполне установились.
Весною 1908 года мать моя вышла замуж за Думбадзе. Я в это время жил у отца в Одессе, куда последний был снова переведен. Как я уже писал, новый брак моей матери совсем не отразился на мне. У отца я жил зимой, а лето проводил в Ливадии у матери, и, вопреки условностям, мой отец, моя мать и Думбадзе, несмотря на развод, остались в прекрасных отношениях. Мой отец часто гостил в доме Думбадзе, а мать с мужем во время приездов в Одессу постоянно бывали у отца.
Небезынтересен один эпизод, происшедший с моим отчимом летом 1907 года, когда он по совету врачей поехал для лечения в Киссинген. Отправился он туда со своим вестовым под фамилией полковника Иванова, дабы быть в безопасности от посягательств со стороны русских революционеров, проживавших за границей, а также чтобы не быть предметом «смотрин» для русской колонии Киссингена. Поселился он там в одном из хороших отелей. Киссинген издавна славился обилием приезжавших туда богатых русских евреев.
«Полковник Иванов» оказался очень симпатичным человеком, большим весельчаком и приятным собеседником, и еврейское население Киссингена принимало его с распростертыми объятиями. Чего только «полковник Иванов» не наслушался о зверствах Думбадзе и о кровавом Думбадзе и т. д…
«Полковник Иванов» в ответ говорил им, что он знает Ялту немного и даже знаком с этим «ужасным негодяем» Думбадзе, и, по правде, о его зверствах не слыхал ничего. Что Думбадзе евреев высылал, это верно, но за дело. Но знакомые «полковника Иванова» уверяли его, что он не прав и что если бы он был на месте «кошмарного Думбадзе», то они уверены: ничего подобного в Ялте не творилось бы. Так прожил «полковник Иванов» в Киссингене месяца два, приобретя много добрых приятелей-евреев. Когда он уезжал, то милого, хорошего полковника на вокзале собрались провожать почти все его знакомые, даже с цветами и конфетами на дорогу. Произошло трогательное прощание.
Поезд медленно тронулся. Толпа знакомых шла рядом с вагоном и обменивалась последними приветствиями с новым другом, стоявшим у открытого окна. В этот момент случилось нечто совсем неожиданное. Полковник что-то бросил в толпу. Белые бумажки рассыпались по перрону. Они оказались визитными карточками, и на них значилось:
«Иван Антонович Думбадзе. Генерал-майор. Главноначальствующий города Ялты и ее уезда».
Когда И.А. рассказывал нам об этом забавном случае, он говорил, что впечатление, полученное от этой его шутки, напоминало конец «Ревизора».
Это была немая сцена, но не на сцене, а в жизни…
