Kitobni o'qish: «Экипаж лейтенанта Родина»
Моей любимой семье – Наталье, Надежде и Вере
Литературный редактор:
заслуженный учитель Российской Федерации
Л.А. Умникова
Глава первая
– А что сильнее любви, любимый?
Смерть… Ненависть… Разлука… Война?
– Сильнее любви только любовь…
Сергей Вологодский
– Какая первая обязанность солдата на войне?
– Умереть за свою Родину!
– Неправильно.
Первая обязанность солдата —
сделать так, чтобы за свою родину
умерли враги!
Солдатская мудрость
После Прохоровского побоища Иван вдруг понял и остро ощутил, что прошёл невидимый Рубикон, и кто был с ним, тоже миновал запредельную грань небытия и кромешного ада. Горели деревни, в тот черный, прогорклый от дыма пожарищ день сшиблись, столкнулись, чтобы растерзать друг друга, сотни и тысячи боевых машин-монстров; на дыбы вставала земля, разрываемая снарядами и минами, кипела и сгорала человеческая кровь вместе с железом.
И секундное, минутное прошлое замирало в дымящих танках и САУ, сорванных башнях, вывороченных рванувшим боекомплектом внутренностях машин и застывших телах.
А настоящее продолжало долбить снарядами, давить гусеницами, крошить пехотные цепи раскалёнными пулеметами и пытаться выжить, вылезти из огня, вжаться в землю в эти секунды и мгновения.
А будущего – реально зримого и обозримого – даже в ближайшую секунду ни у кого не было…
Командир гвардейского танкового взвода лейтенант Иван Родин потерял в этом бою одну боевую машину. Из-за дымовой завесы, как призрак, выполз «фердинанд» и со второго выстрела поджег танк сержанта Мустафина. И то же дымное облако, будто с небес гонимое горним ветром, накрыло подбитую машину, дав возможность экипажу уйти целым и избежать участи попасть под пулеметный «душ».
К своему боевому счёту, а воевал Родин с мая 1942 года, он прибавил еще два танка, со звериным рыком всадив одному снаряд под башню, а второму сначала в закопчённый, едва видимый крест, потом – в корму. А радист-пулеметчик Руслан Баграев росчерками очередей добил отчаянно цеплявшихся за жизнь танкистов экипажей. «Давай, Руслик, гаси их, гадов!» – кричал Иван в ТПУ, и эти дергающиеся черные фигурки так напоминали разбегающихся тараканов, застигнутых ярким светом на хозяйской кухне.
И когда казалось, уже самое страшное позади, и черный дым затмил солнце, и обессилевшие стороны вот-вот должны уползти на рубежи, обозначенные генералами, на исходе боя танк вдруг понесло в сторону.
И когда, завалившись в неглубокий овраг, он вздрогнул и замер, Родин, Баграев и Сидорский остро, как от пронзительного удара штыка, осознали: с механиком-водителем Степкой беда. Чуть ли не кубарем в доли секунды Иван был рядом с ним. И еще не успели приземлиться остальные члены экипажа, Родин понял: Одиноков погиб. Он сидел по-походному, с бессильно завалившейся головой; на черном от копоти и грязи лице, прямо из-под танкошлема – ярко-вишневые потеки крови. Пуля или осколок – прямо в лоб и наповал. Нелепо, глупо, хоть волком вой.
– А ну по местам! Кто разрешил? – мертво произнес командир.
Потом Баграев стащил тело Степана с сиденья; Иван занял его место, не стал закрывать люк над головой, включил заднюю передачу и, пятясь, выполз из оврага.
Тут в танкошлеме засвербил голос ротного.
– Что там у тебя, куда пропал? – нетерпеливо спросил Бражкин, потерявший из виду не отвечавший на вызовы танк.
Как раз в тот момент весь экипаж поочерёдно отрубился от ТПУ.
– Механика убило, – ответил глухо Иван.
– Понятно… – сказал капитан. И после паузы приказал занять рубежи у деревни, которая догорала в полукилометре за ними.
Рота уже ушла вперед, к назначенным рубежам. Родин резко развернул машину, так что Сидорский треснулся головой о броню, и рванул догонять к незаселенному пункту, от которого остались обугленные остовы печей, как квадратные кулаки с большими торчащими пальцами.
«Будем жить!» – произнес Родин сам для себя, потому что никто его не смог бы услышать.
На войне всегда можно оправдать нелепую и дурную смерть. «Пуля дура – лоб молодец!» – скользнул в мыслях пустой афоризм. Степан всегда даже в самой опасной заварухе ездил по-походному: всё поле боя перед тобой, не то что в «амбразуре» триплекса. И с этим не поспоришь: бывало, полсекунды решали жизнь или смерть от нацеленного ствола «тигра», где под башней упревший Отто или Уве ловил в перекрестье твою «тридцатьчетверку». Бороться со Степаном было бесполезно, еще одним аргументом он называл «психический фактор»: его черная рожа с горящими, как фары, глазами да с пулемётной приправой, конечно, вселяла ужас.
Ну а если поймали бронебойный под башню, спасу так и так нет, по-походному сидишь или под броней…
На войне мечтает каждый по-своему. Не о далеком будущем – о близких, о встрече с любимыми, о возвращении к родимым местам.
У Степана ещё была мечта проехать на танке по Унтер-ден-Линден. «А это что за хрень?» – спросил тогда Сидорский.
«Темнота, – усмехнулся Одиноков. – Это главная улица Берлина». Так с этой мечтой и жил…
Глава вторая
Стратегические планы командования были так же далеки и неведомы личному составу, как планета бога войны Марс. Лишь по косвенным признакам и чисто интуитивно бывалый фронтовик мог строить догадки: будет привал, ночевка или скорое наступление. Тревожными признаками были срочный вызов командиров к комбригу Чугуну, загрузка полным боекомплектом и заправка под горловину горючим. А благоприятными – прибытие полевой кухни, оборудование места для штаба батальона, приказ отрывать окопы для танков и сортирные ямы.
От комбата Бражкин пришел, похоже, в добром расположении духа: не морщит лоб под танкошлемом, не рыскает глазами, к чему бы приколупаться. И даже по его неторопливой, враскачку походке Родин предположил, что на совещании были доведены, по крайней мере, две важные новости: занимаем оборонительные рубежи и когда прибудет пополнение. После гибели Одинокова экипаж уже два месяца воевал втроем, в бою за механика-водителя был Сидорский, а на марше за рычаги садился Иван.
Трое взводных: Андрей Бобер, Борис Штокман и Иван Родин – выстроились в подобие строя на раскисшей и раздолбанной гусеницами глинистой земле. Откашлявшись, видно, по пути от комбата торопливо выкурил пару папирос, Бражкин произнес:
– В общем, так, товарищи командиры, дан приказ перейти к обороне.
Бражкин достал командирскую карту и показал уже нанесенные на ней «яйца» – опорные пункты взводов и в целом всей роты. Потом он выслушал доклады командиров взводов, главной составляющей которых было состояние техники. Когда уставали люди, их восстанавливал отдых, а если уставало и отказывало железо, на марше, или того хуже в бою, беда была просто фатальной.
– К рассвету танки должны быть в окопах. Вопросы есть? – спросил Бражкин и снял новенький танкошлем, который явно жал ему, но зато был кожаным, вытер пот со лба тыльной стороной ладони.
– А пополнение будет? – поинтересовался Родин, обескураженно поняв, что не будет. Иначе ротный бы непременно порадовал.
– А зачем тебе пополнение? – с легкой усмешкой спросил ротный. – Вы и втроем справляетесь. Изучаете смежные специальности!
– Уже давно изучили, – пробурчал Иван.
– Повторение – мать учения, – назидательно сказал Бражкин и пошел к своей «тридцатьчетвёрке».
В обороне каждая пара рук – на вес золота. Танк, зарытый по башню, замаскированный, стоит трех-четырех атакующих во чистом поле. А вот каждый танковый окоп – это более двадцати кубометров вынутого обыкновенной саперной лопатой грунта. А если готовиться к обороне обстоятельно, по правилам, то кроме основной, отрывали ещё две-три запасные позиции на танк и вырубали подходы к ним от кустарника. И даже загрубелые, привычные к любой работе руки танкистов, в эти сутки покрывались волдырями и кровавыми мозолями…
Сидорский притащил с полевой кухни термос с вечерней кашей. Любил это дело, потому что каждый раз убедительно получал от повара пайку на отсутствующего члена экипажа. От дневной каша отличалась наличием запаха тушенки, и эта пониженная калорийность тоже считалась верной приметой залегания в оборону. Потому как перед боем кормили хоть не на убой, но плотно и основательно, с американской тушенкой и куском сала. Полагалось и сто наркомовских граммов, но выдавали их исключительно после боя.
Ужинали в танке, на своих местах, и тепло есть, и свет, даже музыку можно найти по радиостанции. Выскребая ложкой кашу, Сидорский снова затеял разговор, а не испросить ли у ротного на процесс выемки грунта зажравшегося писарчука. Ведь на троих нормы человека-грунта возрастают.
– А вот труд на земле несет большую воспитательную нагрузку, – продолжал, все более увлекаясь, Сидорский. – Вот взять Льва Толстого, граф, великий писатель, а пахал на земле босым, как простой крестьянин. А зажравшийся писарчук Прошка перышком чирикает, ничего тяжелее в руках не держал.
– Да когда же ты наконец заткнёшься? – не выдержал Родин.
И тут вдруг раздался стук по броне.
– Кого тут черт принес? – выругался Иван и открыл люк.
– Это я, писарь Прохор Потемкин, – послышался голос.
Экипаж дружно рассмеялся.
Внизу стоял ротный писарь с пальцем (стержнем от трака).
– Чего пальцем колотишь?
– Товарищ лейтенант, командир роты вас вызывает!
Иван спрыгнул вниз, подошел ближе, спросил, не знает ли, по какой надобности. Прохор пожал плечами, мол, не могу знать, командир сам скажет. Родин призадумался, и тут, как веселые бесенята мелькнули в его глазах. Он с легкостью залез на броню, склонившись в люк, негромко, но выразительно сказал:
– Сидорский, командир роты прислал нам на усиление писаря Потемкина.
– Да ну? – Кирилл даже рот открыл от такой фантастической новости.
– Он приказал прямо сейчас выдать ему лопату и обозначить участок работы, – продолжил Иван.
– Это мы мигом! – загорелся Сидорский. – Ну, ротный, мужик правильный. Уважаю!
Родин неторопливо пошел к танку Бражкина, а Кирилл в мгновение ока очутился на земле, схватил лопату, лежавшую на броне, и протянул уже собиравшемуся идти следом Потемкину.
– Держи, граф, – весело сказал он. – Поработаешь Львом Толстым!
Прохор опешил:
– На кой хрен ты мне ее суешь?
– Бери шанцевый инструмент, есть шанс – принять участие в героической обороне села Кукуево!
Потемкин уже рассвирепел, сдурел, что ли, Киря?
Тут из люка появилась голова Баграева, и он с ходу поддержал игру, мол, писарчук, ты в своем уме, приказы ротного не обсуждаются. Руслан, сидя на командирском месте, с таким жаром наседал, что Сидорский стал остывать, заподозрив неладное. Хорошо, лопата в ход не пошла. Он воткнул ее с силой в землю, наконец сообразив, что Иван его разыграл.
Прошка обозвал их придурками, так и не поняв, что это было, поторопился к Бражкину, непременно доложить о случившемся инциденте. Вдруг и был такой неожиданный приказ, а он не выполнил. И чем ближе Потемкин подходил к палатке командира роты, тем больше скользкий и гадкий страх заползал ему куда-то в область подбрюшья. Да, у него самый красивый каллиграфически выверенный почерк не только в батальоне, но и во всей бригаде. В школе по чистописанию всегда получал «пять»! Но месяц назад он допустил просто кошмарную ошибку: делая документацию для командира батальона, фамилию командира бригады написал через «ю»: Чюгун. Бражкин, увидев это «чудо», рассвирепел, обещал засунуть его в пушку и выстрелить и тут же спокойно и очень внятно сказал, что отправит башенным под первую же вакансию. А за год в роте, батальоне и во всей бригаде сменилось, считай, 80 процентов личного состава от безвозвратных потерь.
Родин, подходя к командирской палатке, еще издали понял причину неясного вызова. Бражкин, любивший напустить туману, и на этот раз сотворил по возможности фронтовой жизни сюрприз – в виде обещанного пополнения.
И сейчас прохаживался перед вытянувшимся строем «великолепной семерки», видно, уже успев накоротке расспросить каждого, и теперь рассказывал о славных боевых традициях гвардейской танковой бригады и 1-й роты, в частности.
Родин доложил о прибытии, следом за ним доложил Бобёр. Штокмана не вызвали, видно, разнарядки не было. Бражкин кивнул лейтенантам, чтобы стали рядом.
Выждав, вслед за взводными, несмело проявился пред очами ротного Потемкин.
– Ты ещё здесь, писарюга?! – раздраженно спросил командир. – Взял лопату – и на окоп!
Хотел Прошка уточнить, на какой окоп. Но вовремя прикусил язык, оценив запредельную борзоту этого вопроса, мол, какой там еще окоп, командир! Сразу путевка в экипаж! Потемкин скрылся из глаз и остановился как Витязь на распутье. Куда идти, к Родину или к экипажу командира роты? На два окопа поочередно – здоровья не хватит. Ближе был командирский, там экипаж уже как час вгрызался лопатами в грунт, а башенный командир Коля Свердун, увидев озадаченного писаря, заорал:
– Ты где шляешься, ротный тебя куда послал?
Потемкин буркнул, что не его ума дело, взял лопату, разрешив таким образом внутренние метания.
А Иван, пока еще говорил командир, как «покупатель», уже приценивался и пытался угадать, кто из этих добрых молодцев станет механиком-водителем их гвардейского экипажа. За пятнадцать месяцев войны командир взвода Родин поменял три танка, два раза горел, ранен был и контужен, но влегкую. И, быстро возвратившись в строй, в свой неизменный экипаж, что тоже было чудом, продолжал воевать. Взводные на фронте – расходный материал, и если в первом бою не убили зеленого летёху, считай, повезло, а если судьба отмерила ещё месяц, три, полгода и еще столько же, значит, это было где-то сверху и кем-то предписано…
Бывалый фронтовик Иван Родин в свои 25 лет порой чувствовал себя 40-летним, получил на грудь медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, а сотни тысяч ребят остались в братских могилах, безвестные, без наград и почестей. После сражения под Прохоровкой он подумал: переплавить бы фашистские «тигры» и «фердинанды» и отлить из них солдатские медали и живым, и мертвым…
«Что ж вы, братцы, встали не по росту!» – подумал Иван, в мирном прошлом – спорторг класса и лучший нападающий футбольной команды школы.
На правом фланге стоял худой невысокий парнишка, комбинезон сидел, как пиджак на пугале, явно не по размеру. Голова выбрита под ноль, пилотка – на ушах, глазенки черные горят, старательно выпячивает грудь, кулачки – по швам. «Курносый защитник Родины из 8-А», – подумал Иван, дал ему кличку «недокормыш» и на глаз определил в радисты-пулеметчики.
Второй боец был на голову выше, в плечах – удалая ширь, лет 20–25, и с первого взгляда Иван понял, что это фронтовик, явно после госпиталя, рожа с хитринкой, руки – лопаты, вид простоватый, но цену себе знает. Этот траки таскать будет, как пулеметные ленты. Вот такого бы в механики-водители…
Третий был толстячок-узбек лет тридцати. Он смотрел отрешенно, и, видно, еще недавно на родной земле что-то ковал или собирал урожай для фронта и Победы. А дух полевой кухни, наверное, будоражил воспоминания об очаге под казаном с божественным, цвета червонного золота пловом (такой готовил дважды в год по каким-то своим праздникам в их московском дворике сосед Сулейман). «Вряд ли механик-водитель, скорей заряжающий, да и хватит одного упитанного на экипаж», – подумал Иван, имея в виду Сидорского. Кирюху после умятого в танке доппайка экипаж всякий раз предупреждал: смотри, Кир, из люка не вылезешь!
Одного взгляда на оплавленное огнем, без ресниц, с бордовым глянцем лицо четвертого бойца было достаточно, чтобы понять: чудом уцелел мужик, вернулся из огненного ада. И сколько лет ему, двадцать пять или сорок…
– Где воевал, братишка? – спросил Родин.
– В Сталинграде.
– А специальность какая?
– Башенный.
Ротный, перескочивший уже на свой конек о товарищеской взаимопомощи – «сам погибай, а друга выручай» – метнул взгляд на Ивана. Тот умолк и больше не рисковал со своими вопросами к пополнению. Он разом потерял интерес к остальным трем парням: черноусому грузину, нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу (дай команду – лезгинку спляшет), невозмутимому алтайцу (может, охотник хороший, мой глаз алмаз, белка в глаз) и простецкого вида парню из российской глубинки, измученной продразверсткой, затем коллективизацией и борьбой за светлое будущее (привыкли руки к тракторам, лапы, дай команду, рычаги узлом свяжет).
И чего гадать, если всё отгадано, и решение Бражкин по каждому бойцу уже принял: троих – мне, а четверых – Бобру.
– Рядовой Деревянко! – Бражкин перешел к делу.
– Я! – лихо отозвался «недокормыш».
– Выйти из строя! Назначен на должность механика-водителя во взвод лейтенанта Родина!
– Есть! – высоким звонким голосом ответил парнишка и глянул на Родина щеняче-просящим взглядом, сообразил, не такого ждали в экипаж на замену погибшего товарища.
Иван чуть не присвистнул от такого подарка. Совсем охренели штабные «мобилизаторы», этот пацан в лук со стрелами не наигрался, а его механиком-водителем на боевую машину прислали!
В экипаж Васи Огурцова его взвода определили Сергея Котова, удалого хитреца с лапами – совковыми лопатами, а Саидова, толстяка-узбека, – башенным в третий экипаж Игоря Еремеева.
А остальные четверо спецов по списку отправились во взвод Бобра.
– Пошли за мной! – без эмоций сказал Родин.
Теперь в колонну по одному и по росту встали Огурцов, Саидов и замыкающим Деревянко и, подстраиваясь под направляющего, в ногу двинули к «новому месту службы».
Построив взвод, Родин представил бойцов пополнения и поздравил их с назначением в 1-й гвардейский танковый взвод 1-й роты 1-го батальона гвардейской танковой бригады. Вышла заминка, первым петушиным голосом крикнул «ура!» Деревянко, за ним – Саидов, Огурцов промолчал.
– Слабовато, – недовольно заметил Родин.
И тут пополнение 2-го гвардейского взвода лейтенанта Бобра потрясло округу звучным троекратным «ура!»
– Во как надо, – оценил Родин и добавил: – Ничего, будем тренировать. А сейчас повторяю задачу: к рассвету, то есть к 7 часам, должны закончить капониры, то бишь окопы по уровню башен… Разойдись!
После официальной части Кирилл подошел к Деревянко, оценил физические данные, поинтересовался:
– Ты точно механик-водитель, ничего там не перепутали?
Деревянко насупился, молча скинул скатку и вещмешок на землю.
– Ладно, не обижайся. А звать-то тебя как?
– Александр. Деревянко…
– Ну, значит, Саня. – Он протянул руку. – А я – Кирилл, или просто – Киря.
Следом Баграев подошел, сунул руку:
– Ну, давай знакомиться. Руслан, можно Руслик.
Родин первым взял лопату, показывая без лишних команд, что время разговоров закончилось, пошел к окопу, который отрыли пока глубиной не более полуметра.
Сидорский взял свободную лопату, и это был бы не он, если б ее вручение не обставил с закавыками и загогулинами.
– А это БСЛ – большая саперная лопата. Ею немножко так окапываются перед боем, чтобы потом не тратить время на рытье могил. – И с этими словами он вручил инструмент Сашке.
– Ух ты, – подыграл Деревянко, – в нашей деревне таких не было. Попроще были.
Он взял лопату, вонзил в каменистый грунт, отхватил пласт земли и сбросил на бруствер. Несмотря на хлипкость, получилось сноровисто и ловко, деревенские руки будто и на час не расставались с лопатой.
– Правило первое. Удобных окопов не бывает по определению, – продолжил вещать Сидорский. – Правило второе. Вытекает из первого: делать максимальные удобства – по возможности.
– А третье правило? – с интересом спросил Санька.
Сидорский снисходительно усмехнулся:
– А это сам поймешь.
За работой Деревянко рассказал, что ему восемнадцать годков, хоть на вид и меньше, сам из деревни Большой Драгунской Орловской области. Закончил курсы механизаторов и лопату сменил на трактор.
– Вы не думайте, я среди комсомольцев был лучший тракторист! – переведя дыхание, сообщил Сашка.
– Кто б сомневался, – заметил Родин. – У нас в батальоне больше половины механиков – бывшие трактористы. Посмотрим завтра, на что способен.
Ждали, когда Деревянко расскажет про оккупацию: Орловская область почти два года была под фашистами.
– Вижу, хотите спросить, был ли на территории, оккупированной немецко-фашистскими войсками? – мрачно произнес Александр. – Был, не приведи господь, товарищи. В октябре 41-го гитлеровцы заняли нашу деревню, пришли как хозяева… Убивали, расстреливали, вешали за связь с партизанами и просто так.
Рассказывая, Саня так яростно вонзал лопату в землю, будто штык в глотку врага.
– А самое страшное было два месяца назад, в начале августа, когда шли бои за освобождение нашего района. Их танки ворвались в село, стали стрелять из пушек, а что уцелело, давить гусеницами… По живым людям. В нашу хату тоже выстрелил, я с бабулей и братишкой выскочил, а он на нас, огромная страшная громадина, и за нами по улице. И они… погибли, под гусеницами. А за мной он еще гнался, пока я в овраг не скатился…
– Да, это страшно… – тихо сказал командир, положил руку на плечо Сане и крепко сжал. – Давай перекур, ребята!
– Я эту фашистскую тварь, что на башне сидел, на всю жизнь запомню!
– У нас у каждого есть, что припомнить, – отозвался Сидорский.
Его отец и мать остались в Белоруссии, в начале войны слишком стремительно уходил фронт на восток, поглотив их деревеньку в первый же месяц, они не успели эвакуироваться, и что с ними, живы или нет, судьба их, как и миллионов наших людей под оккупантами, Кириллу была неведома.
