Kitobni o'qish: «Искатели неба: Холодные берега. Близится утро»
© С.В. Лукьяненко, 1998, 2000
© ООО «Издательство АСТ», 2021
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
Холодные берега
Часть первая
Печальные острова
Глава первая,
в которой я делаю выводы и пытаюсь в них поверить
Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев, начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным наконечником.
И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило: это не я, не я, без обид, ребята! Она, она – что хочет, то и творит…
– Ну, разбойнички, душегубцы… бунтовать будем?
Нестройный хор голосов ответил, что нет, никак не собираемся. Надсмотрщик выдавил улыбку:
– Хорошо, радуете старика…
Для надсмотрщика он и впрямь был стар – лет сорок, пожалуй. Редко до таких лет доживают на его работе – кого придушат цепью, кого затопчут ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж маршировать в строю или бродить по ночным улицам в худой кирасе стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.
Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен, чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без нужды весь этап. Велик ли труд – разобраться, кто виноват, прежде чем пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара, чтобы из недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?
А нет… не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно – вешать каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.
– А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?
Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы я его рассердить – даже без цепей.
– Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.
Надсмотрщик, нависший над моей койкой – почетной, носовой, с одним только соседом, – осклабился.
– Это верно, Ильмар… верно. Только у тебя за зубами еще и язык есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово – связка ключей прицеплена?
На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.
– Будь у меня Слово, Шутник, – тихо сказал я, – не болтался бы вторую неделю в этой вони.
Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий – чего уж тут, зачем для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть болтающийся прямо над головой фонарь.
– Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя – дерьмо нюхать.
Он наконец отошел, и я перевел дух.
Дерьмо – не беда. И не такое терпели. Другое дело – рудничную вонь нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.
Надсмотрщик вышел, повозился с засовом и забухал сапогами по трапу. Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом подслушивает под дверью.
– Куда колоду дел, Плешивый? – заорал Локи, карманник, залетевший на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы.
По всем законам полагалась ему разве что хорошая плеть, да, может, еще отсечение пальца. А вот нет – не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре карманы обчистили, – и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем, Локи не унывал – такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного бога проказ он получил не зря…
– А ты поищи, ты же у нас мастер, – хмуро отозвался Плешивый, мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не его масть…
В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно вкалывает полгода – больше за крамолу не дают – и принимается за старое.
Сборщик сказал – новый налог,
Что ж, заплачу, я отвечал…
Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и кварталах ремесленников… Впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов, вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.
Пел бы лучше чужие песни, дурак… Про любовь, про лунную дорожку на воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно и людей бы радовал.
– Новую! – завопил Локи. Ему сегодня везло. Может, виной был фарт, а может, ловкие пальцы. Интересно, на что играют – на пайку, на дежурство, на интерес?
– Хватит, – глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я. Потолок поскрипывал – кто-то ходил по палубе. – Наигрались. Спать пора.
– Ильмар, да ладно тебе… – неуверенно начал Локи.
– Хватит, я сказал!
Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но пришлось этим заняться – иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина, самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило мускулов и костей и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженой вагонеткой. Сам бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.
Значит – завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться. Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты не очень-то убежишь – вся надежда на короткий путь из порта в горы.
Надо выспаться…
Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился. Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы Искупителю, Волли вполголоса допевал песню – не умел он останавливаться посередине, я даже и окликать его не стал.
– А вот у меня однажды была девка… – Славко затянул обычную вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить – к концу второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я не перебивал – все его истории были такие тупые и тошнотворные, что действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где научился разговору, за что на каторгу угодил – не знаю. Парень он был неплохой, а мускулами – еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом был. Одна беда – очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на койку над своей – хоть и есть у старшего по этапу право жить с комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот… верно я сделал, ох как верно.
– А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и подошел, вроде как невзначай… – захлебываясь, бубнил Славко. – Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь…
– Как про женщин говоришь! – с тоской и глухой яростью воскликнул верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно, в диком краю до сих пор верховодили бабы – и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.
– Как? – с наивной звериной хитростью спросил Славко. – Хорошо говорю! Красивая была баба!
– Женщина!
– Ну женщина… Юбки, говорю, задрала…
– Нельзя так говорить!
– Почему ж нельзя? – искренне поразился Славко. – Ноги у нее красивые были. Морда…
– Лицо!
– Лицо, лицо… Лица – никакого, а ноги – да! Можно ведь говорить, что женщина красивая?
– Можно, – поразмыслив, сказал кузнец. – Это – хорошие слова.
– А что мор… лицо у нее красивое?
– Можно…
– А что ноги красивые?
– Тоже можно… – растерянно признал кузнец.
– Так я и говорю, ноги у нее – во! Я сзади-то подкрался, да и шлепнул… любя. Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор… лицо протирает и улыбается!
Захихикал Плешивый, видно, для городского чиновника первобытный идиотизм Славко был очень забавен. Чувства юмора он не терял, не без оснований надеясь пересидеть два отмеренных года на непыльной работке счетовода. Проблем с ним оказалось куда меньше, чем ожидал, и потому я Плешивого немножко оберегал от опасностей.
Кто-то из каторжников, в очередной раз обманутый в лучших ожиданиях, смачно плюнул. Спросил:
– Что у тебя, Славко, все истории про то, как баба в грязь падает… или еще куда похуже?
– Да нравится мне, когда ба… женщина к матушке-земле поближе, – чистосердечно признался душегуб. – Самое оно…
– Ладно, всем спать! – Я счел за благо вмешаться. Кузнец мог все же воспринять слова душегуба оскорблением для женского пола и придушить дурака прямо в койке. Дело-то, конечно, хорошее, но не на корабле же! Шутник так бедолагу отделает – кровью харкать будет…
– Не прав ты, Ильмар, ой не прав! – хитренько, как ему казалось, произнес Славко. – Ребятам байку послушать интересно, а ты командуешь.
Но поддержки он не нашел. Никого уже его байки не развлекали. Ха… под старшего копать пытается. Не с его умишком…
– Заткни пасть! – гаркнул я, и кузнец охотно добавил:
– А то я заткну! Неправильно ты говоришь, сердцем чую!
Душегуб мгновенно заткнулся, и наступила благодатная тишина. Скрипели койки, порой прогибалась под чьими-то шагами палуба, стучали в борта волны. Суденышко маленькое, для быстрого тюремного клипера полного этапа не набрали. Потому и плыли так долго.
Я лежал, кутаясь в куртку, иногда машинально разминая пальцы – словно собирался немного поколдовать над замком. Тьма была кромешная – огонек паршивого фитиля давно дотлел, а иллюминаторов нам не положено. Спать бы и спать… вот только нельзя.
Или мне начала по ночам мерещиться всякая чушь, или…
Вот!
Нет, не показалось!
Я услышал, как надо мной едва-едва слышно звякнул металл. И пусть другие посчитают, что это гремит бронзовая цепь – уж я-то знаю, какие звуки издает замок, когда в нем пытаются ковыряться куском стали.
Весь расслабившись, я лежал и мысленно шептал благодарения Сестре-Покровительнице. Не оставила в беде глупого братца, не загнала под землю на семь нескончаемых лет! Сестра, как вернусь на Солнечный берег – приду в храм, упаду в ноги, ступни мраморные целовать буду, пять монет на алтарь положу – хоть и знаю, ни к чему ей деньги, все в карман священника попадет. Спасибо, Сестра, послала удачу мне, неумелому!
Ай да мальчишка!
Пронес, пронес на корабль с этапом железо!
И где только прятал – досмотрщик ведь был умелый, в такие места заглядывал, что и вспомнить противно. А все равно – пронес!
Целую неделю я трюм проверял, нет ли подарочка от прежнего этапа, нет ли случайного гвоздя в досках, за всеми приглядывал – только на пацана внимания не обращал. Не знал, в ком моя удача!
Да и кто бы знал?
Мальчишка как мальчишка, едва вошел в возраст, чтобы по эдикту «Об искоренении младенческого злодейства» на каторгу загреметь. То ли карманы кому-то важному обчистил, то ли в дом залез – молчаливый оказался паренек, сам ничего не рассказывал, а расспросы я первым делом пресек – не положено!
Может, проглотил железяку загодя? Нет, не мог, первые три дня я глаз не спускал с параши, все следил, не роется ли кто в своем дерьме.
Значит, и впрямь – Сестра удачу послала.
Кто-то вскрикнул сквозь сон, может, шахту представил, может, свои же делишки вспомнил, и звяканье надо мной стихло. Ничего, дружок, ничего. Теперь дождусь.
…И все-таки – как он пронес с собой железо?
Порода – вот что меня должно было насторожить. Чувствовалась в мальчишке порода: лицо тонкое, черты правильные, взгляд упрямый, твердый. Такие по базарам не промышляют. Чей-то незаконный сынок, наверное. Кто-то его на каторгу отправил, а кто-то и помог. Дал на карман Шутнику, тот и забыл про уставы, пронес отмычку, вложил мальчишке в руку.
Только так, а не иначе.
Тишина давно уже устоялась, а пацан все таился. Наконец скрипнуло железо. И в тот же миг я соскочил с койки, беззвучно, цепь рукой зажимая, чтоб не гремела.
Но мальчишка услышал. Дернулся, но поздно – схватил я его за руку, лежащую на замке, прижал, прошептал вполголоса:
– Тихо, дурак!
Он замер.
А мои пальцы разжали ладонь, проверили – ничего.
Я осторожно выпустил цепь и уже двумя руками провел по узкой койке, все надеясь, что пальцы почувствуют холод металла.
Ничего!
Я ощупал замок, обыскал нары – и под мальчишкой пошарил рукой, и вокруг, потом его самого ощупал – спал он, как все, в одежде, и мог, чем черт не шутит, спрятать отмычку в карман или за пазуху.
Пусто.
– Что вы делаете! – тихо возмутился мальчишка. И вот это он сделал зря. Если бы за собой не чувствовал вины и заподозрил плохое, то стал бы сейчас кричать. Раз таится…
– Уберите лапы! Я кричать буду!
Поздно, поздно. Сообразил, что неправильно себя ведет, но поздно… Я стоял, держа мальчика за руки и лихорадочно соображая. Он пока не дергался, ждал.
И вот когда я почти уж уверился, что перетрусивший пацан сглотнул отмычку, и ничего теперь не поделать – не вспарывать же ему живот, как волку из сказки, и не сажать на парашу – утром к Островам подойдем, ничего он уже не высидит… – тут-то Сестра-Покровительница вновь на меня посмотрела. Головой покачала, глядя как я, недотепа, в руках ответ держу, а ничего не понимаю, вздохнула, да и послала просветление.
Я от волнения руки мальчишке сдавил. Потом перехватывать начал – правой рукой его левую взял, левой правую, и наоборот. Мальчишка молчал – видно, все понял.
– Не будешь ты кричать, дружок, – прошептал я. – Никак не будешь. Даже если пальцы тебе сломаю, промолчишь. Только ты не бойся, малыш, все теперь путем, мы теперь друзья лучшие…
Правая ладонь у пацана была холодной! Просто ледяной! Вот и весь ответ.
– А сделаем мы вот что, – шептал я, лихорадочно вспоминая, как мальчишку зовут. В первый день он назвался, но не до того было, порядок пришлось в трюме ставить, а потом все его только пацаном и окликали. – А сделаем мы, Марк, вот что – сядем рядышком и поговорим. Тихонько и по-дружески…
– Не о чем мне с вами говорить! – огрызнулся Марк, когда я сгреб его с полки и опустил на свою, нижнюю. Вокруг все тихо оставалось, а если кто и услышал, то подумал, верно, худое. Пускай думают, мне с ними за вагонеткой не идти. Теперь я уверен!
– Есть о чем, Марк, – прошептал я мальчишке на ухо. – Есть. Ты Слово знаешь!
Он чуть дернулся, но я держал крепко.
– Нет, ты не спеши, – продолжал уговаривать я пацана. – Подумай. Ты вторую ночь замок ковыряешь, ничего сделать не можешь. А завтра – порт. А потом – рудник. Там с тебя цепи и так снимут, не думай. Из рудника выход один, и замков там нет – там стражники караулят. Я знаю, я бывал. Так что упустишь шанс – не поможет и Слово!
Мальчишка притих.
– Ну а снял бы замок? – Я тихонько засмеялся. – Что дальше? Думаешь, я не могу свой открыть? Потрогай!
Я заставил его взяться за дужку замка, сам быстро нашарил в кармане припасенную на крайний случай щепку – прочную, хорошую, еле отодрал от койки, – и провернул механизм. Замок тихонько щелкнул, отпираясь.
– Понял?
– Почему тогда…
– Почему я здесь? А куда мне податься? Положим, с засовом тоже справлюсь, не велик труд. Дальше что? За борт прыгать?
– Шлюпка…
– Да, да, в шлюпке за сотни миль плыть. Умница. Хочешь – сейчас тебя выпущу? Беги… Только железяку свою мне отдай… кстати, что там у тебя?
Марк сделал вид, что вопроса не услышал. Или вправду задумался?
– Тогда что делать?
– Порта дождаться. Поведут на канате, дело обычное. Ну и… в общем, можно уйти.
– Как?
Мальчишка от волнения заговорил громче, и я зажал ему рот.
– Тихо! Как – не твоя забота. Главное, что вот тогда-то как раз металл нужен, щепкой я только такую ерунду открыть смогу. А придется отпирать хороший, большой замок. Быстро отпирать придется!
– Ножом – сможете?
– У тебя нож? Да… наверное. Покажи!
Я сказал и прикусил язык, слишком уж резкой была просьба. И громкой.
Но Марк решился. Что-то прошептал – одними губами, я ничего не расслышал. И протянул мне руку.
Ладонь была холодной, словно мальчик несколько минут подержал ее на льду. С замиранием сердца я осознал, рядом со мной и впрямь – знающий Слово! А вот сталь – теплая, согретая рукой. Не зря говорят – Слово лишь живое морозит.
– Осторожно, острый! – запоздало предупредил Марк.
Зализывая палец, я ощупал нож другой рукой. Короткий и узкий обоюдоострый кинжал. Рукоять из кости, резная. Видимо, хорошая сталь – раз пацан не сломал острие и не зазубрил кромку лезвия, неумело ковыряясь в замке.
– Годится, – сказал я. – Дай-ка…
Конечно, он не дал. Конечно, я на это и не рассчитывал. Еще секунду я держал лезвие, потом оно исчезло. Растворилось под пальцами, и я схватил воздух.
– Тебе все равно придется мне довериться, – предупредил я.
– Тогда объясните.
Выхода не было.
– Слушай, повторять не буду. Нас поведут на канате…
Минут через десять я ему все втолковал, не забыв несколько раз напомнить, что нож все-таки придется мне дать. Мальчишка молчал, но у меня сложилось ощущение, что он согласен.
– Значит – поладили? – спросил я для верности.
– Да.
Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах старых шахт, куда напиханы тысячи каторжников, ничего хорошего ему не светит.
– Утром держись рядом. Выведут, будут на канате строить – станешь за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
– Нельзя мне на Острова… – прошептал мальчик.
– Верно, нельзя.
– Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
– Почему?
– Я… случайно на этап попал.
Вот оно! Старая песня. Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя, несчастные братья Сестры. А вокруг нас – злодеи, душегубцы…
– Меня должны были казнить.
Такого я никак не ожидал. Говорил пацан с убежденностью, и сомневаться не приходилось. Только вешают-то не зря, судьи, может, и сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться, чем без толку веревку потратят.
Если крайностей не брать, то казнят лишь таких злодеев, которых все равно попутчики-каторжники на части разорвут. Ну, если кто убьет женщину, что ребенка носит, – это понятно, это сама Сестра завещала, когда ее на костер вели. Сонного или беспомощного убить – тоже грех смертный. Если жертвам обычным счет за двенадцать перевалит – и тут дело ясное, Искупитель же сказал: «Даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается», а про вторую дюжину промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться – только какую крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод потянуться и нож достать. А что я против стали – в темноте, когда своего носа не видишь?
– Не бойтесь, – сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся. Но смолчал – что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма – ко всему привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских копался, китайские дворцы ночами обчищал – когда одна смальта фосфорная с потолка светила… Но нет ничего – и сиди, жди, не вонзится ли в бок кинжал.
– И за какие же такие дела тебя вешать должны?
– Мое дело.
– Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
– Если они поймут… там…
– И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с оказией приказ повесить на месте или обратно отправить.
– Может, и клипер, может, и планёр.
Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил, так в камере трясся – «повесят меня, повесят»… А получил плетей, да и поплелся домой.
– Ложись-ка спать, – велел я, будто Марк сам на разговор напросился и с койки слез. – Завтра силы понадобятся. Учти: хитрость хитростью, а если бегать не умеешь – конец.
Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли, закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей верной замок закрыл и задумался.
Великое дело – Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не вынуждал грехи множить.
А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут, – никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно – Слово пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все вытерпел, а Слово не открыл…
Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно – из аристократов. Ах, Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого посматривал, а кто Слово скрывает – не понял. Значит, такой твой фарт…
Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники, морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на волнах, но лениво – даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели. Отшумел уже, спуская якорь, кабестан, и совсем рядом, за бортом, слышались приглушенные голоса. И то верно, не только нас, скот рабочий, привезли, еще и провиант столичный для офицеров, оружие, одежду, инструменты. Городок-то не такой уж и малый, близ гарнизона многие кормятся.
– Ну, пора! – Шутник изобразил самую разлюбезную улыбку. – Рад я за вас, ворье несчастное. Честным трудом вину искупите – обязательно назад отвезу.
– Не задерживайся только, – буркнул Локи. Еще вчера мог бы и плеткой за дерзость получить, а сегодня с рук сошло.
Шутник двинулся по трюму, останавливаясь у занятых коек и отпирая цепь. Человек он был все же смелости отменной – не побоялся в одиночку снять оковы с двух десятков бандитов. Хотя, конечно, и то понимал, что мы все знаем – и палуба, и причал сейчас стражниками кишат.
Возле меня Шутник остановился, спросил:
– Снять замок, или сам сумеешь?
– Сними уж, – попросил я.
Шутник покачал головой:
– Чтоб такой, как ты, и не сумел щепкой замок снять…
В груди у меня ёкнуло, но надзиратель открыл замок и прошел дальше. Нет, ничего он не подозревает. Разочаровался, наверное, что Ильмар Скользкий на поверку оказался так прост.
Ничего, потерпи, друг. Вскоре будет тебе спектакль…
Марк спрыгнул с верхней полки, потирая натертое цепью запястье. Как всегда бывает с мальчишками, его сковали слишком туго, чтобы не вывернул гибкую кисть из кольца. Но кровоточащий след Марка не волновал. Он уставился на меня с таким заговорщицким видом, что я мгновенно отвернулся. У Шутника все же чутье есть, не стоит Сестру гневить, собственной глупостью на неприятности напрашиваться.
– По одному, по одному вверх! – крикнул Шутник. – Двинулись!
Я шел пятым или шестым, за мной Марк. После десятидневного заточения в тесном, душном и вонючем ящике сама возможность выйти из трюма казалась чудом, неслыханным подарком. Все радовало – и коридорчик, и крутой трап, и – вот оно, счастье! – квадрат безоблачного неба в люке.
– Проходи, не задерживай! – рявкнули на меня с палубы. Щурясь от ослепительного солнечного света, я поднялся, получил беззлобный, но крепкий толчок в спину и присоединился к группе каторжников.
Кораблик, на котором нас привезли к Печальным Островам, был небольшой, но крепкий и чистенький. Палуба – отдраена, паруса – аккуратно спущены и уложены, всё на своих местах, всё имеет строгое морское назначение и непонятное название. Если б не был вором, стал бы моряком…
Десяток стражников, охраняющих нас, казался куда расхлябаннее корабельных матросов. Даром что вооружены прекрасно – и самострелами, и бронзовыми палашами, а у одного даже пулевик в руках. Зато форма грязновата, морды кислые и опухшие. Правды железом не скроешь.
Перед стражниками лежала бухта толстого каната. Все как заведено.
Это хорошо. На это и надеялся.
Отведя взгляд от охраны, я залюбовался островами. Глаза слезились, но ничего, после тесноты трюма с удивлением вспомнилось, что есть на свете расстояния и перспектива.
Печальных Островов – три, но мы сейчас стояли у берега большего, самого обжитого и самого красивого. Скалистые берега, поросшие сочной зеленью, бурые холмы вдали, форт на огромном крутом утесе, господствующем над бухтой, городок, прижимающийся к порту – бестолковый, шумный и яркий. Вдали, в горах, поднимались дымы печей… вполсилы, раньше куда сильнее дымило. Красиво было, и красиво той умирающей, последней красотой, что я больше всего люблю…
Посреди города, как положено, вздымались шпиль церкви Искупителя и купол храма Сестры-Покровительницы. Я ревниво отметил, что шпиль куда выше, и вызолотка на дереве недавно обновлена. Эх, Сестра, жив буду – принесу подношение, нехорошо, что забывают тебя нынче… Корабль стоял у самого причала, по перекинутым мосткам сновали туда-сюда грузчики, со снисходительной ухмылкой поглядывая на нас. Ладно, еще посмотрим, кто посмеется последним…
Выбрался Марк, поплелся, едва находя дорогу. Стражники похохатывали, глядя на наши неуклюжие движения, и явно не ждали дурного. Кое-кто из каторжников даже падал, это вызывало особенно бурное веселье.
А я наслаждался светом. Глаза уже привыкли, в моей работе без этого нельзя. Грудь никак надышаться не могла сладким, чистым воздухом. Даже ругань стражников улучшала настроение – как-никак новые люди, не эти опротивевшие за неделю морды.
– К канату, – приказал наконец один из стражников. – Давай, кто смелый…
И Марк вдруг шагнул вперед.
Молокосос!
Мальчишка!
Я чуть не завопил: «Стой!», но нельзя было привлекать к себе внимание. Никак нельзя.
– Молодец, – похвалил Марка стражник, пожилой и добродушный на вид. – Приказов слушайся, Искупителя чти – домой вернешься…
Он ловко набросил на шею мальчишке веревочную петлю, короткой веревкой соединенную со второй петлей, совсем узкой. Выдернул из бухты конец смоленого каната, продернул в маленькую петлю, заботливо осведомился:
– Не давит?
Марк покачал головой и, конечно, затянул хитроумно увязанную петлю. Стражники заржали.
Пожилой стражник ослабил узел, наставительно сказал:
– Головой не дергай, удушишься… Следующий!
Придуманный план летел ко всем чертям. И все же, оттолкнув уже шагнувшего вперед Локи, я пошел к канату. Молча дождался, пока мне на шею наденут поводок, потом нагнулся и стал бухту разматывать.
– Эй, ты чего? – удивился стражник.
– Удушится мальчишка, если между двумя взрослыми будет стоять, – объяснил я. – Ему первому придется идти.
– И впрямь… – Стражник зашарил взглядом по каторжникам. Видно, соображал, кого бы поставить сразу за Марком, чтобы ростом поменьше был.
Но каторжники как на подбор были рослыми. Я и впрямь казался самым низким… особенно сейчас, когда старательно сутулился.
– Ладно, вставай за ним, – озабоченно сказал стражник. – И аккуратнее иди, задохнется пацан – получишь плетей!
Теперь ни о какой добровольности не было и речи, маленький рост Марка лишил стражников ожидаемого развлечения. Каторжников сортировали по росту, поругивая судей, определивших мальчишку во взрослый этап. Наверное, Марк был прав, говоря, что попал на рудники случайно – обычно сюда ссылали крепких и рослых мужчин. Для детей есть наказания по силам – золотой песок на севере мыть или в отвалах старых железных рудников остатки руды выискивать…
Я встал за Марком и, пользуясь общим шумом, прошипел:
– Ты что творишь?
– Сами же сказали – между двумя взрослыми удушусь, – шепотом ответил мальчишка.
Врал он. Это только после моих слов оправдание придумал. А дело-то в другом было – не хотел нож из рук выпускать…
– Тебе замок не открыть!
– Сами откроете.
Я ждал, кипя от злости. Наконец всех нас нанизали на канат, а концы его зажали в деревянных брусках на тяжелые замки. Так… ключ большой, бородка двойная, три прорези, поворачивается влево…
На двадцать секунд работы, если ножом. Много. Надо быстрее. Пусть стражники здесь службы не чтут – все равно за двадцать-то секунд любой заметит неладное.
– Вперед, хватит бездельничать! – Когда все мы оказались на запоре, тон стражников неуловимо изменился. Вроде та же насмешливость, но теперь она стала злее, раздраженнее. – Пошли!
И мы двинулись к трапу.