Kitobni o'qish: «Братья»

Shrift:

Собирайся в дорогу, когда равнодушный рассвет
Разметет и развеет коварные призраки ночи
И лукавое да отличит от упрямого нет,
И разбудит того, кто узнать и поверить захочет
В то, что там, на краю нашей плоской земли,
Где сомкнулись вода и огонь на последнем пределе,
Поднимается город, куда до сих пор не смогли,
Ни коварство, ни ложь дотянуться, еще не успели
Растянуть свои сети, рассовать свои медяки
И развеять по ветру священные строки Завета.
Собирайся в дорогу, вставай и иди напрямик
Все, что было – не в счет, остается лишь это.

Лишь огарок свечи, будто сброшена старая кожа.
Только эхо – прощай и прости на пустынном дворе,
Только слово вослед – сохрани тебя Боже,
И боярышник красный, как кровь, в октябре.

Дорога

Франсуа

1

В праздник Святой Троицы Франсуа Дюплесси был тяжело ранен в поединке с заезжими рыцарями из города Брюгге. Тупой конец копья, обтянутый из предосторожности воловьей кожей, скользнул по поверхности щита и ударил Франсуа в горло. Лошадь вынесла раненого к деревянному ограждению, отделявшему трибуну от вытоптанного в камень места поединка. У Франсуа еще хватило сил перебраться через барьер, и тут чувство стыда за поражение, острее, чем боль, поразило его. Франсуа потерял сознание и рухнул к ногам сеньора и благородной публики.

Случилось это в последний третий день турнира. Кроме неудачливого Франсуа, еще один рыцарь из Труа, сражавшийся в шлеме с головой кабана, был тяжело оглушен ударом меча. В тот год сюда съехалось немало храбрецов. Еще много лет спустя герольды, открывая счет схваткам, кричали: – Рубите, рубите канаты, пускайте рыцарей. Пусть сойдутся и покажут себя, как тогда в дни Святой Троицы.

Для Франсуа, однако, турнир закончился печально. Он не слышал прощальных звуков трубы и ударов большого барабана. Не ему достался венок из роз, который сеньора водрузила на голову победителя. Без него потянулись в город усталые всадники, чтобы на пиру уравнять победителей и побежденных. Все это было не для него.

Франсуа не знал мать, умершую во время его рождения и рано потерял отца, павшего при штурме Иерусалима в достопамятный день освобождения христианами Гроба Господня. Он был младшим из трех братьев и не мог рассчитывать на наследство. Но род его был известен и у него был знатный сеньор, которому служил его отец. При его дворе Франсуа провел детство и прошел обучение воина. День посвящения в рыцари стал самым значительным в его жизни. Ночь накануне он провел в часовне, молясь на распятого Спасителя. Утром он возложил на алтарь свой меч, поклявшись посвятить жизнь своему господину во имя утверждения веры Христовой. Он отстоял утреннюю мессу и причастился Святых даров из рук епископа, который крестил его и исповедовал перед смертью его несчастную мать. Его сердце разрывалось от восторга и немедленной жажды подвига. Когда сеньор перепоясал его мечом и, завершая посвящение, хлопнул ладонью по затылку, властное прикосновение этой руки потрясло Франсуа. Во время праздника он сидел во главе длинного стола рядом со своим господином. Товарищи по оружию, с которыми он сравнялся в тот день, приветствовали его радостными возгласами. Он был красивым юношей, но до сих пор смущался, ощущая на себе благосклонные взгляды дам. Он едва касался вина, а рука его сжимала рукоять меча.

Шло время. Он жил жизнью счастливой и любимой собаки. Он не знал липкой зависти, пустых интриг и сомнений, скучал в дни мира, сторонился буйных забав своих одногодков и не искал легких любовных встреч. Он был равнодушен к радостям жизни и хранил свои желания, свою страсть для единственно благородного служения. Тут и подстерегла его беда. Как будто сам Дьявол задумал, чтобы он растратил свои силы впустую, не употребив для высокой цели.

После турнира Франсуа тяжело болел. Сутками он метался в лихорадке, от которой судорогой сводило мышцы, а на губах выступала розовая пена. Он перестал есть, не узнавал лиц, в невидящих глазах стыло предчувствие близкой смерти. След от удара налился багровой синевой, расплылся опухолью. Под мертвой кожей открылась рана, исходящая кровью и гноем. Лучший врач был неотлучно приставлен к Франсуа. Он смешивал козий жир с медом и соком бальзамового дерева, привезенным из Египта. Он растирал больного камфорным маслом, поил мудреными настоями из восточных порошков и трав, прикладывал к ране пергамент с магическими письменами. Все было напрасно. Франсуа не мог глотать. Пена стекала с губ, оставляя на подушке ржавые пятна. Врач пустил кровь. Тяжелые капли падали с бессильной руки. Кровь была черная и неживая.

– Он не встанет. – Сказал врач. – Гнилая желчь разливается внутри и поднимается вверх. Когда она коснется лица, он умрет.

Позвали священника. Тот отслужил службу, крестя насыщенный испарениями больного тела воздух. Он приложил крест к губам Франсуа и возвестил: – Теперь жизнь его в руках Господа.

Франсуа бредил. Черные пузыри всплывали из хаоса помраченного сознания. Они росли, разбухали, взрывались беззвучно, заливая все вокруг липкой жидкой грязью. Из грязи выплывали странные существа с пустыми отверстиями глазниц. Они тянулись щупальцами, брызгали слизью, пытались схватить. Франсуа сопротивлялся, дыхание его прерывалось, мышцы сводило от отвращения. Силы его были на исходе. Он изнемог, тьма была готова поглотить его. Но вдруг клокочущий пузырь взорвался, и Франсуа увидел белую стену, уходящую ввысь посреди залитой солнцем пустыни. Свет сменил тьму. Он увидел себя ползущим по бесконечной лестнице. Всем телом он ощущал жар раскаленного камня. Разбрасывая потоки искр, рядом с ним рушились горящие бревна, кипела смола. Одежда тлела и причиняла нестерпимую боль. Отдалившись от земли, он перестал слышать стоны и крики, он слышал только себя – хриплое клокочущее дыхание, как будто сам стал частью кипящего огня. Потом прямо над ним, заслонив небо, возникла черная от сажи и копоти голова и вместе с пронзительным воплем на Франсуа обрушился огромный камень. Пальцы его разжались, он стал падать, погружаясь спиной, как в реку, в клубы густого дыма. Он падал долго, он запомнил эти мгновения, время тянулось светящейся нитью. Она готова была оборваться и вместе с ней обрывалась жизнь. Но огненный жар стал слабеть и сменился прохладным туманом. Туман замедлил падение, он был тяжелым, как вода. Ему казалось, он открыл глаза, но не мог разглядеть даже собственных рук сквозь плотную и липкую белизну. Он плыл сквозь нее, бессильно лежа на спине. Постепенно мгла истончилась и в просветах просияла небесная синева. Туман уходил. Франсуа увидел женщину, идущую к нему сквозь облачные разрывы. Она была одета просто, но розовый луч пробился поверх ее головы, и зажег венец из солнечного света. Женщина положила на лоб Франсуа прохладную руку. Он узнал Святую Деву.

– Ты выздоровеешь. – Сказала она – Я хочу, чтобы ты служил мне. Оставайся один и не слушай ничьих приказов. Я буду направлять тебя, и, чтобы ты не сделал, это будет во имя мое.

Женщина убрала руку. Она уходила, плыла, рассеиваясь в мерцании света, и вспыхнула совсем далеко, прежде чем исчезнуть. Время замерло. Ни земли, ни неба, ни памяти, ничего…

Франсуа открыл глаза. Он лежал слабый, в испарине, но тело было послушным и удивительно легким. Боль ушла. Наступал рассвет, мгла таяла. Франсуа повернул голову, наслаждаясь свободой движения. Пламя свечи уступало близкому дню. Спала сиделка, уронив с колен моток пряжи. Белый кот встал на скамье, выгнулся дугой. Издалека долетел звук охотничьего рожка. Франсуа вдохнул серебряный воздух осени. Болезнь отпустила его.

2

Прошло время, Франсуа окреп. Как только сеньор вернулся с охоты, Франсуа попросил встречи.

Хозяин обнял его, повел поближе к горящему очагу. – Ты заново родился, Франсуа.

– Так и есть. Заново родился. – Осунувшееся лицо сохраняло бледность. След раны был скрыт под воротником рубахи. – Я пришел рассказать, сама Пречистая Дева явилась мне во время болезни. Она исцелила меня, и я дал обет верности.

Сеньор уселся в кресло и продолжал доброжелательно рассматривать Франсуа.

– Святые отцы объезжают округу и скоро будут здесь. Иерусалимский король Болдуин нуждается в помощи. Я помню его по старым временам и думаю над его предложением. Хотелось бы еще раз взглянуть на те места, но вряд ли смогу осилить дорогу. А люди пойдут, и ты вместе с ними.

Франсуа склонил голову. – Она велела мне быть одному и не слушать ничьих приказов.

– Но стоит ли придавать этому большое значение.

– Господин, это была Ее воля. Я слышал ее, как слышу теперь вас, я видел ее прямо перед собой. Она спасла мне жизнь. И приказала повиноваться, моя новая жизнь принадлежит ей.

Сеньор смотрел на Франсуа из-под прикрытых век, будто засыпая. – Ты принял решение?

– Я ощущал ее ладонь на своем лбу. Она исцелила меня и сказала, как поступить.

Синьор помолчал. – Ты дорог мне. – Сказал он, наконец. – Ты этого не знаешь, но сейчас самое время. Твой отец спас мне жизнь. Я помню тот день, как сейчас. Два дня мы штурмовали город. Мы забросали глубокий ров перед стеной, для многих он стал могилой. Но башню удалось подтащить к стене. Язычники забрасывали нас огнем. Люди бросались вниз, пытаясь сбить с себя пламя, но земля была залита смолой и тоже горела. Казалось, все усилия напрасны, но тут случилось чудо. Язычники вывесили на стену мешки с хлопком, чтобы защитить ее от таранов. Мешки тлели, но налетел ветер, раздул огонь и погнал густой дым им в лицо. Он ослепил их, и этого хватило. Мы навели мост и, когда дым рассеялся, были уже на стене. Они набросились на нас. Башня пылала, нужно было время, чтобы наши успели придти на помощь. Мои руки были обожжены. И твой отец встал рядом. Он ранил одного, другие бежали, но прежде успели поразить твоего отца. Он умер последним в тот день, его глаза видели победу. Он просил заботиться о тебе. Я выполнил его волю, я сам занимался твоим воспитанием и сделал из тебя воина. Ты дал мне клятву, я бы не отпустил тебя, если бы не твой отец. Он умер, оставив меня своим должником, теперь я отдаю этот долг. Ты можешь идти. И сможешь вернуться, если захочешь.

Франсуа встал на колено.

– Нет. – Сеньор убрал руку. – Я не стану благословлять тебя. Довольно того, что я не считаю тебя изменником. Пусть провидение или Святая Дева, которая, как ты говоришь, зовет тебя, укрепит твое чувство долга. Иди.

Из-за кресла выскочил карлик и, приплясывая, прошипел в лицо Франсуа. – Иди, тебе сказано. Иди.

Синьор пнул карлика ногой. Тот ткнулся в лицо Франсуа желтым сморщенным личиком: – Иди. Оставь своего господина. Уходи.

– Постой, – распорядился сеньор. – Возьми. – Он снял с пальца перстень с плоской нашлепкой поверх драгоценного металла, повертел в руке, протянул Франсуа. – Носи, тебе будет впору. Он достался мне в память о Иерусалиме.

Выйдя во двор, Франсуа поднял голову. Стена, как занавесом, была затянута багрянцем осеннего винограда. За окном жила Алиса, которая, как и Франсуа, воспитывалась в замке. Девочкой ее привез с собой сеньор из Италии. Ее родители умерли там от моровой язвы. Болезнь пощадила Алису, но она осталась одна. Они были друзьями, и Франсуа не мог уехать, не попрощавшись.

Она выслушала его, опустив голову. Говорила она медленно. – Я рада, что ты выздоровел. Я молилась за тебя все это время. Хотя, что значат мои молитвы перед заступничеством Святой Девы. Я могла бы ждать, если бы ты ушел в поход. Я ухаживала бы за тобой, если бы ты был ранен. Возможно, когда-нибудь… когда мы станем другими. Но не сейчас. Возьми этот шарф. Я вязала его, когда ты был болен. Мне казалось, пока длится работа, ты не умрешь. Никто не знает прочности нитей, которые связывают нас с жизнью. Но они не должны рваться. Теперь ты выздоровел. Прощай.

Снаружи, в глаза Франсуа, привыкшие к полумраку, резко ударил солнечный свет. Спустя несколько дней в канун праздника Святого Михаила он приехал в аббатство и был принят епископом.

– Я рад видеть тебя здоровым. Поешь. Сытый и голодный не разумеют истины. Она не здесь и не здесь. – Сухая рука поочередно прикоснулась к голове и животу. – Мысли о хлебе и тяжесть в желудке не должны отвлекать от размышлений.

Франсуа рассказал о чудесном исцелении. Епископ подошел к окну и долго стоял молча, спиной к Франсуа. Был виден двор аббатства. За оградой лежали убранные виноградники, за ними на холмах стеной стоял сверкающий золотом осенний лес. Дорога была оживлена. Люди готовились к празднику. Шли принаряженные крестьяне из соседних деревень, тянулись повозки, немало было конных и пеших. Народ сходился, чтобы отблагодарить Господа за прожитый год и завершение осенних трудов.

– Завтра день Святого Михаила, – сказал, наконец, епископ, – покровителя нашего воинства. Тебя воспитали, чтобы ты защищал этих людей и нашу веру. Но ты избрал другой путь. Я знаю, что ты скажешь в ответ, и сам спрашиваю себя. В чем наше назначение? На ответ может уйти вся жизнь. Того, кто задал себе этот вопрос, уже не остановить. Однако, на этом пути Бога можно не только найти, но и потерять. Во время похода в Палестину некоторые гнали впереди гуся и козу, которые, как они верили, исполнены благодати. Возможно, глупость и простодушие – самые распространенные из ересей. Когда я думаю так, то гоню Дьявола молитвой, но он не уходит далеко. Он терпелив и ждет. Ты сам должен пройти свой путь. Куда он заведет тебя? Я буду молиться за тебя. Но я не могу благословить тебя.

Епископ достал из ларца простой металлический крест. Он подержал его на ладони, будто испытывал тяжесть, и протянул Франсуа

– Сто лет назад венгры захватили этот монастырь. Монахи успели укрыться в лесу, спрятав в тайнике реликвии из алтаря. Но венгры схватили отшельника. Он жил неподалеку в пещере и знал про тайник. Его пытали весь день. Братья сидели в лесу, видели, но не могли помочь. Он умер. В его руке нашли этот крест. Сейчас он будет тебе нужен, он убережет тебя…

Франсуа испытывал неведомое прежде чувство. Он был солдатом. Приказ освобождал его от сомнений. Следуя ему, он не знал колебаний. Он был равнодушен к благам, которые манили его товарищей, ради которых они готовы были терпеть голод и лишения. Богатства этого мира не вызывали у него алчного воодушевления. Мечта о волшебной стране, рассказами о которой были полны странники, вернувшиеся из Палестины, оставляла его безучастным. Земля, которой он был лишен – младший безземельный отпрыск, не будила в нем завистливого желания. Он ничего не боялся потерять. Разве его доблесть оправдана дележом добычи и разгулом победителей? Разве его чувство повиновения не отличается от корыстного холопства наемника или рабской лести? Разве не именем Бога освящено его оружие?.. Все это было так просто. Но нечто изменилось, и это нечто стало теперь главным. Он остался один. Никто не приказывал ему, не направлял. Он мог делать, что хотел, и идти, куда хотел. Он стал свободным. Но не знал, что делать с этой свободой, не знал, как быть…

Он провел в аббатстве еще несколько дней. Будто при полном безветрии, он застыл посреди огромного моря. Он ждал того, что должно открыться. Он не знал часа, но в нем жила уверенность, что Голос существует. Однажды, когда он вспоминал родительский дом, темнота сгустилась вокруг пламени свечи. Огонь стал мерцать, и застыл, обозначив ответ. На следующий день он отбыл из аббатства в отцовский замок, где жили его братья.

3

Три дня Франсуа находился в пути. Он ночевал в монастырских гостиницах, которых немало было выстроено вдоль дорог Клюнийским братством. По дорогам шли в Святую Землю паломники, но сейчас гостиницы стояли пустыми. Осень выхолаживала кровь, не располагала к путешествиям. Только самые отчаянные купцы – невольники собственной выгоды продолжали рисковать жизнью. Темное разбойное время – осень.

Четвертый вечер застал Франсуа в лесу. Голые деревья отбрасывали колючую тень, мертво шелестела сухая листва. Франсуа дремал в седле, не рассчитывая найти пристанище для ночлега. Вдруг сквозь мерный шум леса до него донесся крик, за ним еще один, еще. Навстречу ему, отчетливо заметный в свете луны, бежал человек. За ним гнались двое. Завидев Франсуа, беглец заорал во все горло. Преследователи остановились и кинулись в лес. Отттуда раздался пронзительный свист. Еще поворот, замерший обоз и ловко снующие тени. Они застыли, захваченные врасплох, но навстречу Франсуа уже мчался всадник. В полутьме он казался огромным. Черный плащ и ничего больше. Преступление не терпит свидетелей. У разбойника была сильная рука, и Франсуа, еще не оправившийся от болезни, стал уставать. Они сошлись плотно, Франсуа слышал хриплое дыхание. Враг поднял на дыбы лошадь. Лицо Франсуа осветилось все сразу и вместо последнего удара всадник сильно толкнул Франсуа, развернул коня и умчался прочь. Лежа на земле, Франсуа услышал свист разбегающихся разбойников.

Потом из леса стали выходить люди. Благословляя судьбу, они сошлись вокруг Франсуа. Убит был только купец. Он лежал с проломленной головой на уцелевших от разграбления мешках. Даже мертвым, он не расстался с ними.

Франсуа не стал задерживаться. Он защитил этих людей, а его самого спасло великодушие врага. Уставший, без отдыха, к полудню следующего дня он добрался до родных мест.

День был холодный и ясный. Замок стоял на пригорке над деревней. Река, мельница, скошенное поле, лес, закрывший линию горизонта, – все это, будто вернулось издалека, отозвалось ожившим воспоминанием детства. Казалось, ничто не изменилось. Ворота были распахнуты. Мальчик в меховом колпаке кутался в рубаху, протер глаза, рассмотрел гостя, и ударил в колокол. Рослый сутулый человек, тронул рукой седеющую бородку, оглядел Франсуа и заспешил навстречу. Это был старший брат Раймунд. Они не виделись уже несколько лет, с тех пор, как Раймунд в последний раз навещал сеньора. Но Франсуа, обделенный памятью о родителях, хорошо помнил брата. Они были похожи, сравнение полезно для тех, кто хочет поразмышлять над работой времени, переплавляющей юные черты в обличье зрелого мужа. Было видно, Раймунд искренне рад брату. Они обнялись, от души отлегло, сомнения, одолевавшие Франсуа, рассеялись. Он вернулся в дом, издавна хранящий жизнь его рода. Теперь дом был малолюден, большая часть его пустовала, в коридорах тянуло сыростью. За обедом они встретились в огромном зале. Огонь гудел в очаге, но углы были укрыты сумраком. Братья были вдвоем. Раймунд был молчалив, и Франсуа не расспрашивал. Рука болела после ночного поединка, он снял перстень. Раймунд пил много, а Франсуа едва притронулся к вину. Потом в дверях появилась жена Раймунда.

Раймунд привез ее из Иерусалима. Она была одной из немногих тамошних христианок и пережила осаду, когда крестоносцы брали город. У нее было смуглое лицо и настороженный беспокойный взгляд птицы, лишенной сил и неспособной взлететь. Неуверенность проявлялась в медленных запинающихся движениях рук, в остановленном жесте, в виноватой и жалкой улыбке, которой она встретила Франсуа. Они молча продолжили трапезу.

– Она не разговаривает, – пояснил Раймунд. – Несколько лет назад она видела, как молния ударило в дерево. С тех пор она потеряла дар речи. Но и до того она редко пользовалась голосом. Она армянка и не очень хорошо говорит по-нашему.

Женщина закончила есть, улыбнулась Франсуа и, не дожидаясь мужчин, встала из-за стола. Едва она вышла, как появилась служанка. Эта чувствовала себя гораздо увереннее, прислуживая, налегала на Раймунда грудью. Тот заметно повеселел.

– Это – Товита, – пояснил, когда женщина ушла. – Она управляет домом. Карина часто чувствует себя нездоровой и не успевает следить за хозяйством.

После еды братья сели у огня. И Раймунд заговорил.

– Я рад тебе, Франсуа. Хорошо, что ты вернулся. Тебя удивляет, почему я живу так одиноко. Часто я сам задаю себе этот вопрос.

– Ты выбрал.

– Это не слишком утешает. Мы никогда не говорили откровенно. Когда я видел тебя в прошлый раз, ты был еще слишком молод. А мне хочется рассказать. Ведь все это происходило в дни смерти нашего отца.

Раймунд заговорил. Как многие одинокие люди, долго не находившие слушателя, он рассказывал подробно, не избегая малозначащих подробностей. Рассказ был важен для него самого, он часто останавливался, будто заново всматривался в прошлое, и определял ему цену.

Раймунд

1

Я был моложе тебя, Франсуа, когда сопровождал отца в том походе. Мы прошли долгий путь сквозь варварские страны. Наконец, мы пробились к Святому городу. Радости нашей не было предела. Мы плакали от счастья и целовали землю, по которой шли босыми, как когда-то прошел здесь Господь. Святые отцы говорили, что стены падут от звуков наших труб. Мы сразу пошли на приступ, но. язычники легко отогнали нас, смеялись и кричали вслед: – Коран торжествует, а Евангелие плачет. Их было не меньше, чем нас. но мы знали, что войдем в этот город. Плели щиты для защиты от стрел, строили орудия для метания камней и возводили штурмовые башни. По ночам выходили к стенам и забрасывали ров землей, чтобы было легче преодолеть его днем. В этой работе не делали различий для богатых и бедных, трудились все, уповая на милость Божью, ниспосылаемую за усердие. Не было воды. Ручьи пересохли, а колодцы были завалены дохлыми лошадьми. Каждое утро люди слизывали влагу с камней и старых гробниц, пока солнце не превращало землю в раскаленную жаровню.

Когда приготовления были закончены, епископ велел творить милостыню и молиться. За день до приступа крестный ход отправился вокруг Иерусалима. Тысячи босых людей шли, распевая приди, приди, о, Дух Всевиждущий. Если бы язычники догадались сделать вылазку, они легко перебили половину и разогнали остальных. Мы ведь были совсем близко от городских ворот. Но они не решились, и только пытались достать нас стрелами и камнями. Поднялись на Масличную гору, где последний раз молился Спаситель. Город стоял, как остров посреди огромного моря. Отец сказал: – Вслед за победой Господь посылает нам испытание корыстолюбием. Что значит вера без милосердия? Если мы победим, я не хочу, чтобы ты был жесток.

Ночью накануне приступа наши приняли важное решение. Две башни тайно на руках перенесли и установили рядом с воротами Святого Стефана. Так удалось обойти главные укрепления, которые язычники строили, не жалея сил. Ров засыпали уже при дневном свете под сильным обстрелом. Все вышли: женщины, дети, старики, никто не остался в лагере. Башни пошли вперед. В воздухе было тесно от стрел. Потом загорелась земля. Язычники разлили под стенами нефть. Огонь перекинулся на дерево, хоть его укрывали сырыми кожами и постоянно засыпали пламя землей. Горело все вокруг. Когда стало темнеть, башни отвели назад, и сами вернулись в лагерь. Много было обожженных и раненых. Ночью на стенах жгли факелы. Язычники были уверены в победе и боялись не силы, а хитрости. Мало, кто смог заснуть. Утром пошли опять. В этот день все должно было решиться. Лестницы падали вместе с людьми. Башни горели. Знамя Готфрида было изодрано в клочья. Сил не осталось. Наши враги вопили от радости, предчувствуя близкую победу. И тут случилось чудо. Внезапно густой дым рассеялся. Всего на мгновение, и на Масличной горе, там, где возносили молитвы, мы увидели всадника. Он упирался головой в небо, играл щитом, ловил им солнце и посылал знак. Все видели его совершенно ясно. Это был Святой Георгий, который пришел, чтобы вернуть нам силы. Готфрид обратился ко мне. Он просил немедленно объехать стены и известить о чуде.

Я уже подходил к Сионским воротам, откуда штурмовали город люди Сент-Жилля, когда услыхал страшный крик. Крик ужаса и торжества. Наши ворвались в город. Пятница, скорбный день для всех христиан и время – восемь часов с восхода солнца, когда распинали Господа.

Я шел наугад по незнакомым улицам. Впереди вставало черное облако дыма, следуя навстречу ему, я выбирал дорогу к своим. Вдруг передо мной из распахнутых ворот, пятясь, появился один из наших. Жертва ползла на коленях, повинуясь движению его руки. Он обернулся, я разглядел лицо, залитое жирной копотью. Я прошел мимо. Каждый был волен распорядиться добычей по своему усмотрению.

Но сзади раздался крик. Я обернулся. Грабитель стоял, по бычьи склонив голову и держась руками за живот. Его пленница отползала к стене. Мальчишка отступал, держа окровавленный нож. Я не видел, откуда он появился и не могу понять, почему не убил его в первое мгновение. Он был готов умереть. Но я увидел его глаза, страх близкой смерти, и крупные капли пота на белом лице. Если бы он сделал хоть одно движение. Ногой я отшвырнул выпавший нож. Он стоял, не двигаясь, я чувствовал, как острие меча дырявит кожу на его груди. Девушка обхватила мои колени. Она умоляла о пощаде. Я промедлил и этим решил их судьбу. Мальчишка не пытался бежать, и я не смог убить его. Все трое мы втянулись во двор. Раненый ввалился следом. – Чего ты ждешь? – Хрипел он. – Убей собаку. – Он сделал шаг, как слепой, и повалился лицом в землю. Грязные окровавленные пальцы скребли ее, будто пытались удержать, потом медленно разжались.

– Это он? – Я обернулся. Незнакомец с бледным от возбуждения лицом потянулся в сторону мальчишки. Во мне что-то вспыхнуло. Я не смог убить сам и не дам ему.

– Нет.

– Нет? Он убил моего товарища.

– Это не он. – Сказал я твердо. – А этот – мой пленник, и она тоже.

Люди Сент-Жилля, провансальцы. Этот нагнулся над телом, перевернул. Грязное лицо мертвеца исказила судорога. – Ты хочешь сохранить жизнь убийце?

– Говорю, это не он. За них я хочу выкуп. За него и за нее. – Девушка стояла на коленях.

– Отойди, я спрошу сам.

– Повторяю, нет. Они мои. Я пришел первый, а первый получает все. Поспеши, если хочешь успеть. Но не здесь.

– Ты лжешь. – Сказал провансалец. – Идешь против своих. Мы еще встретимся.

Он ушел. Я поспешил захлопнуть ворота. Мы остались одни. Я огляделся. Двор был большой, не похожий на те, что я потом видел в Иерусалиме. Дом в глубине был окружен невысокими деревьями, прямо перед нами был водопой, его каменный желоб был пуст. Но на вопросы не было времени, враги могли вернуться. Снаружи неслись крики, теперь все небо заволокло дымом, горело сразу во многих местах. И еще я услышал колокол. Я не понял, что значили мерные удары – торжество или знак беды. Потом я узнал, язычники не трогали церкви, но запретили звонить. И теперь наши старались во всю.

А что пленники? Мальчишка потерял силы и смотрел, как смотрит собака, ожидая приказа хозяина. Девушка поднялась с колен и стояла, размазывая по лицу слезы. Нетрудно было догадаться, это брат и сестра. Она была молода и очень красива, будто из сказки. И она была живой.

Даже среди нашего войска было много разноязычных. Артенак – товарищ отца, о котором еще пойдет речь, говорил: чтобы исполнить Его волю, Господь вернул нас во времена Вавилона. Я не думал, что они поймут меня. Но девушка вытащила из-под платья крестик и приложила к губам.

– Прячьтесь. – Приказал я. – Не покидайте дом. А его уберите… – я кивнул на убитого. – Дайте краску. Красную краску. – Девушка убежала в дом и вернулась со старухой, та несла краску, которыми красят здесь ткани. И я надписал на воротах большую букву Д. Это был знак. Перед штурмом князья дали друг другу слово. Каждый метит свою добычу, и никто не смеет оспаривать. Люди поклялись не допустить крови среди своих. Я был волен сделать со своими пленниками, что угодно. Убить, продать или отпустить на волю – никто не мог помешать. Знак стерег мою добычу надежнее любой охраны. Но я запомнил угрозы провансальца. Брат, сестра и старуха молча наблюдали за мной, и когда поняли, что я ухожу, заговорили все сразу. Они не хотели меня отпускать. Я глянул в глаза девушки и пообещал вернуться тем же вечером.

2

Город был отдан во власть грабителей и убийц. Солнце плавало в черном дыму. Люди метались. Тот, кто хотел убить, гнал того, кто не хотел быть убитым. Женщины ползали по земле, обыскивая мертвецов, стены были забрызганы кровью. Готовы были поживиться куском окровавленной ткани, даже сандалией с мертвой ноги. Ворота и двери были распахнуты, за ними сновали быстрые тени. Потом хвалились, что лошади ходили в этот день по уздечки в крови. Так было в мечети, где язычники хотели укрыться, и во многих других местах. Была Пятница, третий час пополудни. То самое время и место, где Господь закончил свою земную жизнь.

Я добрался до своих и узнал, что отец убит. Скорбь погасила мои желания. Его похоронили рядом с церковью Святого Гроба, где служат теперь бедные рыцари Христа.

На следующий день грабеж кончился. Толпы отправились на Голгофу дорогой, которой восходил Христос. Пели гимны и сами дивились чуду. Не иначе, Божья воля привела нас под эти стены и помогла преодолеть. Шли все разом. Рыцари, владевшие мечом, крестьяне, отдавшие последние гроши, чтобы собраться в путь и не знающие другого оружия, кроме палок и камней, моряки из Генуи и Англии, разобравшие по бревну свои корабли, чтобы построить из них осадные башни, святые отцы, и простые монахи, как муравьи, взобравшиеся на стену, знатные дамы, терпевшие лишения со своими мужьями, и грешницы, за плату вдохновлявшие солдат, калеки и убогие, потому что Слово служило всем. Шло множество мужчин и женщин, слезы текли из воспаленных от солнца глаз, а души теперь были спасены. Франки, номанны, англичане, итальянцы, фламандцы, немцы, откликнувшиеся на Папский призыв, а вместе с ними греки, армяне, по своему чтущие Христа и примкнувшие к общему делу. Впервые за множество лет свободно били колокола христианских церквей. В прежние дни мира мусульмане изредка позволяли звонить вполсилы, чтобы унизить Евангелие. И те, кто побывал здесь простыми паломниками, клялись, что никогда этот звон не раздавался так торжественно как сейчас. Тысячи ног попирали святые камни, по которым прошел Христос. И когда взошли к церкви Святого Гроба, из дверей был вынесен Животворящий крест, на котором Господь принял муку за грехи рода человеческого. Крест этот был чудесным образом сохранен здешними пастырями, и теперь явился христианскому народу для обозрения.

Служил епископ Адальберт. В первых рядах стояли предводители воинства. Готфрид, Сент-Жилль, Танкред, оба Роберта – Фландрский и Нормандский, а за ними множество других мужей. Никто не уступал другому в доблести, но вели себя по разному. Танкред ужаснул многократными убийствами, язычники сдались ему, надеясь на обещанную милость. А Готфрид, наоборот, только вошел в город, положил оружие, доверив другим добывать победу. И хотя рядом еще отчаянно дрались, снял обувь и первым взошел на Голгофу. Всем, кого пленили его люди, подарил жизнь и не тронул даже пальцем. Граф Сент-Жилль не принимал участия в грабеже, но его рыцари отличились, чему я сам был свидетелем. Говорили, что граф так богат, что может умыть руки и спокойно дожидаться дележа добычи. Впрочем, всегда найдется тот, кто, питаясь собственной низостью, усомнится в чужом благочестии.