Kitobni o'qish: «Большая книга стихов, афоризмов и притч»

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Илья Ильф и Евгений Петров

Притча о гусаре-схимнике

Блестящий гусар, граф Алексей Буланов, был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной и со столбцов светской хроники. Очень часто на страницах иллюстрированных журналов появлялся фотографический портрет красавца гусара – куртка, расшитая бранденбурами и отороченная зернистым каракулем, высокие прилизанные височки и короткий победительный нос.

За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света, сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок.

Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви, счастлив в картах и в наследовании имущества. Родственники его умирали быстро, и наследства их увеличивали и без того огромное богатство.

Он был дерзок и смел. Он помогал абиссинскому негусу Менелику в его войне с итальянцами. Он сидел под большими абиссинскими звездами, закутавшись в белый бурнус, и глядел в трехверстную карту местности. Свет факелов бросал шатающиеся тени на прилизанные височки графа. У ног его сидел новый друг, абиссинский мальчик Васька. Разгромив войска итальянского короля, граф вернулся в Петербург вместе с абиссинцем Васькой.

Петербург встретил героя цветами и шампанским. Граф Алексей снова погрузился в беспечную пучину наслаждений.

О нем продолжали говорить с удвоенным восхищением, женщины травились из-за него, мужчины завидовали.

На запятках графской кареты, пролетавшей по Миллионной, неизменно стоял абиссинец, вызывая своей чернотой и тонким станом изумление прохожих.

И внезапно все кончилось. Граф Алексей Буланов исчез.

Княгиня Белорусско-Балтийская, последняя пассия графа, была безутешна.

Таинственное исчезновение графа наделало много шуму. Газеты были полны догадками.

Сыщики сбились с ног. Но все было тщетно. Следы графа не находились.

Когда шум уже затихал, из Аверкиевой пустыни пришло письмо, все объяснившее. Блестящий граф, герой аристократического Петербурга, Валтасар XIX века – принял схиму. Передавали ужасающие подробности. Говорили, что граф-монах носит вериги в несколько пудов, что он, привыкший к тонкой французской кухне, питается теперь только картофельной шелухой. Поднялся вихрь предположений. Говорили, что графу было видение умершей матери. Женщины плакали. У подъезда княгини Белорусско-Балтийской стояли вереницы карет. Княгиня с мужем принимали соболезнования. Рождались новые слухи.

Ждали графа назад. Говорили, что это временное помешательство на религиозной почве. Утверждали, что граф бежал от долгов. Передавали, что виною всему несчастный роман.

А на самом деле гусар пошел в монахи, чтобы постичь жизнь. Назад он не вернулся. Мало-помалу о нем забыли.

Княгиня Балтийская познакомилась с итальянским певцом, а абиссинец Васька уехал на родину.

В обители граф Алексей Буланов, принявший имя Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно для познания жизни. Тогда он изобрел себе особую монашескую форму: клобук с отвесным козырьком, закрывающим все лицо, и рясу, связывающую движения.

С благословения игумена он стал носить эту форму. Но и этого показалось ему мало. Обуянный гордыней смирения, он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу.

Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель.

Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца. Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными.

Он постиг жизнь и понял, что иначе жить нельзя.

Однажды он с удивлением заметил, что на том месте, где он в продолжение двадцати лет привык находить сухари, ничего не было. Он не ел четыре дня. На пятый день пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что мужики сожгли помещика, а монахов выселили большевики и устроили в обители совхоз. Оставив сухари, старик, плача, ушел. Схимник не понял старика.

Светлый и тихий, он лежал в гробу и радовался познанию жизни.

Старик-крестьянин продолжал носить сухари.

Так прошло еще несколько никем не потревоженных лет. Однажды только дверь землянки растворилась, и несколько человек, согнувшись, вошли в нее. Они подошли к гробу и принялись молча рассматривать старца. Это были рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе и с маузерами в деревянных полированных ящиках.

Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев лучезарным взглядом. Длинная и легкая серая борода закрывала половину гроба.

Незнакомцы зазвенели шпорами, пожали плечами и удалились, бережно прикрыв за собою дверь.

Время шло. Жизнь раскрылась перед схимником во всей своей полноте и сладости. В ночь, наступившую за тем днем, когда схимник окончательно понял, что все в его познании светло, он неожиданно проснулся. Это его удивило. Он никогда не просыпался ночью. Размышляя о том, что его разбудило, он снова заснул и сейчас же опять проснулся, чувствуя сильное жжение в спине. Постигая причину этого жжения, он старался заснуть, но не мог. Что то мешало ему. Он не спал до утра. В следующую ночь его снова кто-то разбудил. Он проворочался до утра, тихо стеная и, незаметно для самого себя, почесывая руки. Днем, поднявшись, он случайно заглянул в гроб. Тогда он понял все. По углам его мрачной постели быстро перебегали вишневого цвета клопы. Схимнику сделалось противно.

В этот же день пришел старик с сухарями. И вот подвижник, молчавший двадцать лет, заговорил. Он попросил принести ему немножко керосину.

Услышав речь великого молчальника, крестьянин опешил. Однако, стыдясь почему-то и пряча бутылочку, он принес керосин.

Как только старик ушел, отшельник дрожащей рукой смазал все швы и пазы гроба. Впервые за три дня Евпл заснул спокойно. Его ничто не потревожило.

Смазывал он керосином гроб и в следующие дни. Но через два месяца понял, что керосином вывести клопов нельзя. По ночам он быстро переворачивался и громко молился, но молитвы помогали еще меньше керосина. Прошло полгода в невыразимых мучениях, прежде чем отшельник обратился к старику снова.

Вторая просьба еще больше поразила старика. Схимник просил привезти ему из города порошок «Арагац» против клопов. Но и «Арагац» не помог.

Клопы размножались необыкновенно быстро и кусали немилосердно.

Могучее здоровье схимника, которое не могло сломить двадцатипятилетнее постничество, – заметно ухудшалось. Началась темная отчаянная жизнь. Гроб стал казаться схимнику Евплу омерзительным и неудобным.

Ночью, по совету крестьянина, он лучиною жег клопов.

Клопы умирали, но не сдавались.

Было испробовано последнее средство – продукты бр.

Глик – розовая жидкость с запахом отравленного персика под названием «Клопин». Но и это не помогло. Положение ухудшалось. Через два года от начала великой борьбы отшельник случайно заметил, что совершенно перестал думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался травлей клопов. Тогда он понял, что ошибся. Жизнь так же, как и двадцать пять лет тому назад, была темна и загадочна.

Уйти от мирской тревоги не удалось. Жить телом на земле, а душою на небесах оказалось невозможным.

Тогда старец встал и проворно вышел из землянки.

Он стоял среди темного зеленого леса. Была ранняя сухая осень. У самой землянки выперлось из-под земли целое семейство белых грибов толстобрюшек. Неведомая птаха сидела на ветке и пела solo. Послышался шум проходящего поезда. Земля задрожала. Жизнь была прекрасна. Старец, не оглядываясь, пошел вперед.

Сейчас он служит кучером конной базы Московского коммунального хозяйства.

Притча об Адаме и Еве

Был, господа, в Москве молодой человек, комсомолец. Звали его – Адам. И была в том же городе молодая девушка, комсомолка Ева. И вот эти молодые люди отправились однажды погулять в московский рай – в Парк культуры и отдыха. Не знаю, о 
чем они там беседовали. У нас обычно молодые люди беседуют о любви. Но ваши Адам и Ева были марксисты и, возможно, говорили о мировой революции. Во всяком случае, вышло так, что, прогуливаясь по бывшему Нескучному саду, они присели на траву под деревом, Не знаю, какое это было дерево. Может быть, это было древо познания добра и зла. Но марксисты, как вам известно, не любят мистики. Им, по всей вероятности, показалось, что это простая рябина. Продолжая беседовать, Ева сорвала с дерева ветку и подарила ее Адаму. Но тут показался человек, которого лишенные воображения молодые марксисты приняли за садового сторожа. А между тем это был, по всей вероятности, ангел с огненным мечом, ругаясь и ворча, ангел повел Адама и Еву в контору на предмет составления протокола за повреждения, нанесенные садовому хозяйству. Это ничтожное бытовое происшествие отвлекло молодых людей от высокой политики, и Адам увидел, что перед ним стоит нежная Ева, а Ева заметила, что перед ней стоит мужественный Адам. И молодые люди полюбили друг друга. Через три года у них было уже два сына.

Одного сына зовут Каин, а другого – Авель, и через известный срок Каин убьет Авеля, Авраам родит Исаака, Исаак родит Иакова, и вообще вся библейская история начнется сначала, и никакой марксизм этому помешать не сможет. Все повторяется. Будет и потоп, будет и Ной с тремя сыновьями, и Хам обидит Ноя, будет и Вавилонская башня, которая никогда не достроится, господа. И так далее. Ничего нового на свете не произойдет. Так что вы напрасно кипятились насчет новой жизни.

Притча о Вечном Жиде

Не буду напоминать вам длинной и скучной истории Вечного еврея. Скажу только, что около двух тысяч лет этот пошлый старик шатался по всему миру, не прописываясь в гостиницах и надоедая гражданам своими жалобами на высокие железнодорожные тарифы, из-за которых ему приходилось ходить пешком. Его видели множество раз. Он присутствовал на историческом заседании, где Колумбу так и не удалось отчитаться в авансовых суммах, взятых на открытие Америки. Еще совсем молодым человеком он видел пожар Рима. Лет полтораста он прожил в Индии, необыкновенно поражая йогов своей живучестью и сварливым характером. Одним словом, старик мог бы порассказать много интересного, если бы к концу каждого столетия писал мемуары. Но Вечный Жид был неграмотен и к тому же имел дырявую память.

Не так давно старик проживал в прекрасном городе Рио-де-Жанейро, пил прохладительные напитки, глядел на океанские пароходы и разгуливал под пальмами в белых штанах. Штаны эти он купил по случаю восемьсот лет назад в Палестине у какого-то рыцаря, отвоевавшего гроб господень, и они были еще совсем как новые. И вдруг старик забеспокоился. Захотелось ему в Россию, на Днепр, Он бывал везде: и на Рейне, и на Ганге, и на Миссисипи, и на Ян цзы, и на Нигере, и на Волге. И не был он только на Днепре. Захотелось ему, видите ли, бросить взгляд и на эту широкую реку.

Аккурат в 1919 году Вечный Жид в своих рыцарских брюках нелегально перешел румынскую границу. Стоит ли говорить о том, что на животе у него хранились восемь пар шелковых чулок и флакон парижских духов, которые одна кишиневская дама просила передать киевским родственникам. В то бурное время ношение контрабанды на животе называлось «носить в припарку». Этому делу старика живо обучили в Кишиневе. Когда Вечный Жид, выполнив поручение, стоял на берегу Днепра, свесив неопрятную зеленую бороду, к нему подошел человек с желто-голубыми лампасами и петлюровскими погонами и строго спросил:

– Жид?

– Жид, – ответил старик.

– Ну, пойдем, – пригласил человек с лампасами.

И повел его к куренному атаману.

– Жида поймали, – доложил он, подталкивая старика коленом.

– Жид? – спросил атаман с веселым удивлением.

– Жид, – ответил скиталец.

– А вот поставьте его к стенке, – ласково сказал куренной.

– Но ведь я же Вечный! – закричал старик. Две тысячи лет он нетерпеливо ждал смерти, а сейчас вдруг ему очень захотелось жить.

– Молчи, жидовская морда! – радостно закричал губатый атаман. – Рубай его, хлопцы-молодцы!

И Вечного странника не стало.

Максим Горький

Владыка Самарканда

Нет человека, который не хотел бы владеть Самаркандом!

Шир-Али, кривой нищий, тоже мечтал об этом, особенно по ночам, когда тихий степной ветер пахнет травами, опьяняя, возбуждая безумные мечты. Но и днем нищий нередко говорил беднякам, друзьям своим:

– Ах, если бы я был владыкой Самарканда!..

Весь город узнал мечту Шир-Али, и люди, смеясь при встрече с ним, говорили друг другу:

– Вот этот, одноглазый, тоже хочет владеть Самаркандом!

Узнал о мечтах нищего сам Великий Хромой, Тимур-хан, узнал и удивился жестоко.

– Несправедливо это, – сказал он, – несправедливо, если мечта героя доступна сердцу ничтожного нищего!

И запомнил он в глубоком сердце своем имя Шир-Али.

А долго спустя, когда стены Самарканда пали под ударами железной руки Тимура и когда благая рука эта восстановила красоту города во всем великолепии его, повелел Тимурленг:

– Найдите нищего, по имени Шир-Али!

Привели одноглазого, и сказал Тимур, глядя на него глазами барса:

– Али! Известно стало мне, что небо и звезды любят тебя, и решил я: да будешь ты счастлив на земле, да исполнится мечта твоя!

И приказал:

– Омойте нищего, оденьте его и поклонитесь ему. Отныне он владыка Самарканда, как того хочет мой разум, как решило сердце мое!

Вот сидит Шир-Али на коврах, выше всех, весь в шелке и золоте, сидит, открыв рот, и одинокий глаз его не виден в радужном блеске драгоценных камней. А пред ним стоят, преклонив головы, великие мурзы, воины, мудрецы и девяносто девять тысяч удивленного народа. И сам Непобедимый стоит пред ним, прислушиваясь молча, как рыгает чисто вымытый, по горло сытый нищий.

И сказал ему Тимур-хан:

– Скажи нам что-нибудь, Шир-Али, счастливый человек, скажи нам лучшее, что ты носишь в душе твоей, знакомой со всяким горем, – в доброй душе твоей?

Подумал одноглазый и сказал:

– Добрые люди, подайте милостыню одноглазому нищему, подайте…

Долго молчали князья, воины, мудрецы, девяносто девять тысяч народа, и сам Тимур долго молчал. А потом, вздохнув, повелел:

– Повесьте эту кривую собаку на воротах города!

Есть люди, которые думают, что одноглазый нищий в последний час жизни своей – только в этот час – был более мудр, чем победитель мира.

Наказание Тамерлана

Когда он насытился славой, как Хороссан зноем солнца, он стал задумчив и немногословен, подобно мудрецу с берегов Ганга. И, созвав однажды в шатер свой величайших мудрецов земли, кратко спросил их:

– Мне нужно видеть бога, как я могу достичь его?

Разные пути указывали мудрецы Тимуру, но он жестоко молчал, отталкивая мудрых взглядом презрения.

Молодой мудрец далекой страны Средиземного моря указал Тамерлану:

– Только разумный труд приводит к познанию мудрости божьей!

– Это путь рабов, – крикнул Хромой. – Укажи мне путь владыки!

– Бог познается созерцанием, – сказал седой старик из Пешавера.

Усмехнулся Тимур.

– Созерцание – сон души и бред ее. Ступай прочь, старик!

Византиец сказал, что путь к богу лежит сквозь любовь и терния любви к людям, но Тимур не понял византийца, насмешливо возразив ему:

– Тех, которые много любят, мы называем распутными, и они заслуживают только презрение.

Так он отверг все советы мудрецов и много дней был мрачен, точно ворон. Но однажды, запоздав на охоте, он остался ночевать в горном ущелье, и вот, на рассвете, ворвалась в ущелье буря, осыпая его каменные бока огненными стрелами, наполнив горную щель степной пылью и тьмой.

И в громе, во тьме Тимурленг услыхал спокойный Голос:

– Зачем я тебе, человек?

Понял Хромой, кто говорит с ним, но не устрашился и спросил:

– Это ты создал мир, который я разрушаю?

– Зачем я тебе, человек? – повторил Голос бури.

Подумал Тимур, глядя во тьму, и сказал:

– Родились в душе моей мысли, не нужные мне, и требуют ответов. Это ты внушаешь ненужные мысли?

Не ответил Голос, или не слышен был Тимуру ответ его в злом хохоте грома среди камней.

Тогда выпрямился человек и заговорил:

– Вот, я разрушаю мир, – весь он в ужасе пред мечом моим, а я не знаю страха даже пред тобою. Тысячи тысяч людей видели меня, а я даже в сновидениях не встречался с тобою. Ты создал землю, посеял на земле неисчислимые племена, – я поливаю землю твою кровями всех племен, я истребляю лучшее твое, вся земля побелела – покрыта костями людей, уничтоженных мною. Я делаю все, что могу, ты можешь только убить меня, ничего больше ты не сделаешь мне, ничего! И вот я спрашиваю: зачем все это: я, ты и все дела наши?

Голос спокойно сказал:

– Придет час, и я накажу тебя.

Усмехнулся великий убийца.

– Смертью?

И Голос ответил:

– Страшнее смерти – пресыщением накажу я тебя!

– Что такое пресыщение? – спросил Тимур.

Но буря взлетела к вершинам гор, и никто не ответил Тамерлану.

После этого Тимурленг жил еще семьдесят семь лет, избивая тьмы людей, разрушая города, как слон муравейники. Иногда, на пирах, когда пели о подвигах его, он вспоминал ночлег в горах и Голос бури и, вспоминая, спрашивал лучших мудрецов своих:

– Что такое пресыщение?

Они говорили ему много, но ведь нельзя объяснить человеку то, чего нет в сердце его, как нельзя заставить лягушку болота понять красоту небес.

Умер великий Тимурленг, разрушитель мира, после великой битвы, и, умирая, он смотрел с жалостью в очах только на любимый меч свой.

Алишер Навои

Смятение праведных

Перевод со староузбекского В. Державина

О Низами и о Хосрове Дехлави

 
Он – царь поэтов – милостью творца
Жемчужина Гянджийского венца.
 
 
Он – благородства несравненный перл,
Он в море мыслей совершенный перл.
 
 
Его саманной комнаты покой
Благоухает мускусной рекой.
 
 
Подобен келье сердца бедный кров,
Но он вместил величье двух миров.
 
 
Светильник той мечети – небосвод,
Там солнце свет неистощимый льет.
 
 
Дверная ниша комнаты его —
Вход в Каабу, где дышит божество.
 
 
Сокровищами памяти велик
Хранитель тайн – учителя язык.
 
 
Хамсу пятью казнами назови,
Когда ее размерил Гянджеви.
 
 
Там было небо чашей весовой,
А гирею батманной – шар земной.
 
 
А всю казну, которой счета нет,
Не взвесить и не счесть за триста лет.
 
 
Он мысли на престоле красоты
Явил в словах, что как алмаз чисты,
 
 
Так он слова низал, что не людьми
А небом был он назван: «Низами»¹.
 
 
И «Да святится…» как о нем сказать,
Коль в нем самом и свет и благодать?
 
 
Хоть пятибуквен слова властелин,
Но по числу – он: тысяча один!²
 
 
От бога имя это рождено!
А свойств у бога – тысяча одно.
 
 
«Алиф» начало имени творца³,
Другие буквы – блеск его венца.
 
 
Шейх Низами – он перлами словес
Наполнил мир и сундуки небес.
 
 
Когда он блеск давал словам своим,
Слова вселенной меркли перед ним.
 
 
После него Индийский всадник был
В звенящей сбруе воин полный сил.
 
 
С его калама сыпался огонь,
Как пламя был его крылатый конь.
 
 
К каким бы ни стремился рубежам,
Шум и смятенье поселялись там.
 
 
И в крае том, где мудрый строй царил,
Он сотни душ высоких полонил.
 
 
Его с индийским я сравню царем,—
Ведь Хинд прославил он своим пером.
 
 
Все пять его волшебных повестей
Живут, как пять индийских областей.
 
 
А Шейх Гянджи собрал, как властный шах,
Казну – неистощимую в веках.
 
 
Стал от него Гянджийский край богат,
Он был не только шах, но и Фархад.
 
 
Путь прорубал он, гору бед круша…
Гора – поэзия, а речь – тиша.
 
 
Душа его, как огненная печь,
И току слез печали не истечь.
 
 
Он сходит – пир свечою озарить,
Пирующих сердца испепелить.
 
 
Когда знамена над Гянджой развил,
Он, как державу, речь объединил.
 
 
В те страны, что открыл он в мире слов,
Вослед повел полки Амир Хосров.⁴
 
 
От старого гянджийского вина
Душа делийца навсегда пьяна.
 
 
Где б Низами шатер ни разбивал,
Потом делиец там же пировал.
С «Сокровищницей тайн» гянджиец был,⁵
Делиец – с «Восхождением светил».⁶
 
 
Гянджиец новым нас пленил стихом,
Делиец следовал ему во всем.
 
 
Все, что потом им подражать пошли,
К ограде сада мусор принесли.
 
 
Единственный лишь равен тем двоим,
Который, как они, – неповторим.
 

Об Абдуррахмане Джами⁷

 
Он, как звезда Полярная в пути,
К познанью призван избранных вести.
 
 
Он клады перлов истины открыл,
В зерцале сердца тайну отразил.
 
 
С семи небес совлек он тьму завес,
Разбил шатер поверх семи небес.
 
 
Он обитает в мадрасе своей,
Вкушая мир средь истинных друзей.
 
 
Его цветник – высокий небосвод,
Он пьет из водоема вечных вод.
 
 
Как небо несказанное, высок
Его словоукрашенный чертог.
 
 
Там ангелы крылатые парят,
Чертог его от нечисти хранят.
 
 
Под сводом худжры, где живет мой пир,
Скажи – не мир блистает, а Сверхмир.
 
 
Дервишеской одеждою своей
Он затмевает блеск земных царей.
 
 
Душа его есть плоть и естество,
Хоть пышно одеяние его.
 
 
От лицемерия освобожден,
Лохмотьев странничьих не носит он.
 
 
Невидимое, скрытое от нас,
Он видит, совершая свой намаз.
 
 
Его походка – молнии полет
Летящий изумляет небосвод.
 
 
Перелистав страницы мира, он
Соткал, как облак, занавес времен.
 
 
Из крови сердца, а не из чернил
Соткал он занавес – и тайну скрыл.
 
 
В его чернильнице сгустилась тьма,
Но в ней – вода живая – свет ума.
 
 
Кто из его чернильницы возьмет
Хоть каплю, тот бессмертье обретет.
 
 
Стихом он все иклимы покорил,
А прозой новый мир сердцам открыл.
 
 
Им пленены дервиши и цари,
Ему верны дервиши и цари.
 
 
Но преданности в круге бытия
Столь твердой нет, как преданность моя!
 
 
Хоть солнцем вся земля озарена,
В нем и пылинка малая видна.
 
 
Один – средь певчих птиц в тени ветвей,
Шах соловей над розою своей.
 
 
Прочесть мне было прежде всех дано
Все, что ни
создал мудрый Мавлоно.⁸
 
 
Так солнце озарит вершины гор
Пред тем, как осветить земной простор.
 
 
Так видит роза, к свету бытия
Раскрыв бутон: шипы – ее друзья.
 
 
Мне помнится одна беседа с ним:
Был наших мыслей круг необозрим.
 
 
И вот – в потоке сокровенных слов —
Возникли Низами и Мир Хосров.
 
 
Две «Пятерицы» создали они,
Тревожащие мир и в наши дни.
 
 
По среди этих дивных десяти
Ты первых два дастана предпочти.
 
 
Что ты в «Сокровищнице тайн» открыл,
Найдешь и в «Восхождении светил».
 
 
И остальные все дастаны их
Прекрасны; в них – глубины тайн живых.
 
 
«Сокровищница тайн»… в ней глубина,
Где вечных перлов россыпь рождена.
 
 
И отблеск «Восхождения светил»
Нам Истины завесу приоткрыл.
 
 
Коль слово жаром Истины горит,
Оно и камень в воду превратит.
 
 
Но если слово – правды лишено,
Для перлов нитью станет ли оно?
 
 
А если нить надежна и прочна,
Без жемчуга какая ей цена?
 
 
И дни прошли после беседы с ним.
И счастье стало вожаком моим.
 
 
Вновь навестил я пира моего
И вижу рукопись в руках его.
 
 
Он оказал мне честь, велел мне сесть,
Дал мне свой «Дар», как радостную весть.
 
 
Сказал: «Возьми, за трудность не сочти,
Сначала до конца мой труд прочти!»
 
 
А я – я душу сам ему принес,
Взял в руки «Дар», не отирая слез.
 
 
«Дар чистых сердцем» – тут же прочитал,⁹
Как будто чистый жемчуг подбирал.
 
 
То – третий был дастан; хоть меньше в нем
Стихов, но больше пользы мы найдем.
 
 
В нем скрыто содержанье первых двух,
Но есть в нем все, чтоб радовался дух.
 
 
И, потрясенный, сердце я раскрыл,
Его творенье в сердце поместил.
 
 
И, завершив прочтенье песни сей,
Желанье ощутил в душе своей,
 
 
Желанье вслед великим трем идти —
Хоть шага три пройти по их пути.
 
 
Решил: писали на фарси они,
А ты на тюркском языке начни!
 
 
Хоть на фарси их подвиг был велик,
Но пусть и тюркский славится язык.
 
 
Пусть первым двум хвалой века гремят,
Но тюрки и меня благословят.
 
 
Коль сути первых двух мне свет открыт,
То будет третий мне и вождь и щит.
 
 
Когда я к цели бодро устремлюсь,
Когда с надеждой за калам возьмусь,
 
 
Я верю – мне поможет Низами,
Меня Хосров поддержит и Джами.
 
 
Тогда смелее к цели, Навои!
И пусть молчат хулители твои.
 
 
Порой бедняк, к эмиру взятый в дом,
Эмиром сам становится потом.
 
 
Ведь мускус родствен коже; а рубин
Из горных добыт каменных глубин.
 
 
Сад четырех стихий – усладный хмель;
Ограда сада – бедная скудель.
 
 
Отрадны пламя, воздух и вода,
Земля же – их основа навсегда.
 
 
Красив цветочный дорогой базар,
Но рядом есть и дровяной базар,
 
 
Пусть у тебя одежд атласных тьма,
Но ведь нужна для дома и кошма.
 
 
В цене высокой жемчуг южных вод,
Солому же один янтарь влечет.
 
 
Царь выпьет чистый сок лозы златой,
Пьянчужка рэнд потом допьет отстой.¹⁰
 
 
Я псом себя смиренным ощутил —
И вслед великим двинуться решил.
 
 
Куда б ни шли, и в степь небытия,
Везде, как тень, пойду за ними я.
 
 
Пусть в подземелье скроются глухом,
За ними я пойду – их верным псом.