Kitobni o'qish: «Русский акцент»

Shrift:

* * *

Дорога в Израиль идёт через поиски Бога,
По братским могилам погибших в неравном бою,
На свете одна существует такая дорога,
И всё-таки каждый туда выбирает свою.

(Александр Городницкий)

Ах, как бы нам за наши штуки
Платить по счёту не пришлось.
Еврей! Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!

(Игорь Губерман)

Согнувшись в виде запятой,
Гонимые судьбой треклятой,
Мы все ходили под пятой
И под графой ходили пятой.
Покинув тело, гордо рея,
Возносится душа еврея.
Не грех счастливой быть и гордой,
Навек простясь с жидовской мордой.

(Юрий Солодкин)

Глава 1. Поехали!!!

Борис стоял у раскрытого окна и нервно курил. Сквозь сизые кольца сигаретного дыма, рассекающие розоватые блики восходящего солнца, он задумчиво глядел на пепельный фрагмент пустыни Негев. Каменистые холмики пустыни виднелись не где-то за дальним горизонтом, а начинались прямо у четырёхэтажного дома, стоящего на южной окраине Беер-Шевы. В полусотне метров от подъезда горделиво высился облезший верблюд, привязанный к пальме длинной верёвкой. Весь этот тускло-серый ландшафт резко контрастировал с ракурсом, открывающимся из окна огромной трёхкомнатной московской квартиры Бориса. Он родился и вырос в одном из старинных зданий на Арбате, чуть позже воспетым Булатом Окуджавой. Собственно там он и прожил 42 года, вероятно, большую и, наверняка, лучшую часть своей жизни. Ещё неделю назад он, как и сегодня, стоял у окна и курил свои любимые московские сигареты «Ява» за 40 копеек пачка. Только тогда из окна, в противовес сегодняшнему, открывалась не столь величавая, как пишут в туристских путеводителях, сколь будничная и ежедневно привычная для Бориса, панорама столичного Кремля и увенчанный православным крестом купол Храма Воскресения Словущего. Узорчатый крест на шпиле церкви прославлял Христа Спасителя. Для обывателя, в отличие от Бориса, древний Кремль являлся неизменным атрибутом гипотетической сердцевины СССР, а религиозная обитель – символом русского православия. Так уж получилось, что сегодня волею судьбы Борис оказался в Израиле, на родине того самого Христа, который символизировал купол старой церкви на Арбате. Символическим являлся также и факт, что Храм Воскресения после войны с французами в 1812 году был дарован Иерусалимскому патриарху, а сама церковь получила название Иерусалимского подворья. Парадокс заключался в том, что буквально через несколько дней Борис побывает на Русском подворье в Иерусалиме. Теперь же предстояло узнать, сможет ли выполнить уже почти не иллюзорный Христос, возложенные на него функции Спасителя, на святой и обетованной земле, на которой Борис, если быть точным, оказался не совсем уж по воле случая или судьбы.

Говорят, что случайность есть не что иное, как глубоко скрытая закономерность. Похоже, совсем не случайно наступил 1990 год, который, набирая свои лихие обороты, докатился до светлого ландышевого мая. Именно в этот год руководство СССР и КПСС в последний раз приветствовало с трибуны Мавзолея первомайскую демонстрацию. Впервые за многие годы парад неожиданно превратился в митинг протеста, зазвучали антикоммунистические лозунги, появились самодельные плакаты с требованиями отставки советского правительства и Президента СССР М.С.Горбачёва. В этот день светлое майское утро, вопреки заезженному социалистическому шлягеру, «красило стены древнего Кремля» совсем не нежным цветом. В его оттенках чудились суровые тёмные тона необузданной и неизвестно куда ведущей реалии. Объявленная несколько лет назад М.С.Горбачёвым гласность и перестройка с недозволенной скоростью неслись в никем не обозначенный тупик. Борис понуро наблюдал из окна за кумачовой окраской нестройно движущейся демонстрации с надоевшими транспарантными клише: «Солидарность, Мир, Труд, Весна, Май».

Вообще-то он любил этот светлый майский праздник, с детских лет любил, сидя на крутых отцовских плечах, вслушиваться в торжественные звуки духового оркестра и в слова ликующего народного пения «Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Только сегодня на глазах Бориса кипучая, могучая и любимая страна рассыпалась в клочья, которые никто не собирался воссоединять. Именно в эти минуты у него в висках явственно прозвучал какой-то неведомый колокольчик, возвещающий, как в песне Юрия Кукина, вопрос: «Что же, что же не так, не так, что же не удалось?». А в это время захлебнувшийся от майского торжества хмельной и гуляющий народ продолжал привычно напевать, по-прежнему не утруждая себя задуматься над смыслом забытой песни Лебедева-Кумача: «Бьют часы кремлёвской башни, гаснут звёзды, тает тень, до свидания, день вчерашний, здравствуй новый светлый день!». Борис почему-то задумался и, не без основания, решив про себя, что, если вчерашний день не завершился ничем существенным, то и новый день вряд ли сулит в текущий момент какие-то эпохальные изменения к лучшему. Скорее даже совсем наоборот, именно текущий момент навевал совсем безрадостные мысли о бесперспективности мрачного будущего. В противовес думам Бориса, проходящие мимо Мавзолея праздничные колонны подвыпивших москвичей неуверенно громко кричали «Ура-а-а!». И тут его пронзило, как будто током ударило, внутренний голос как будто спрашивал Бориса:

– А что, собственно, Вы тут делаете, Борис Абрамович, на чужом празднике жизни? Да и Ваш ли это праздник? Да и жизнь ли это вообще?

Гнетущие мысли Бориса прервали звонкие голоса его дочерей, семиклассницы Светланы и первоклассницы Наташи, они в унисон, перебивая друг друга, верещали:

– Папочка, мама зовёт пить кофе, она приготовила в честь праздника твои любимые эклеры, а для нас – мороженое.

Борис в знак одобрения согласно кивнул головой, а всё тот же внутренний голос продолжал нашёптывать ему:

– А что, дорогой Борис Абрамович, ожидает твоих ненаглядных дочерей в стране, где они появились на свет?

Борис, увидев в открытое окно шатающегося мужика с початой бутылкой чернильного портвейна с жёлтой этикеткой, на которой красовались рельефно выделенные три семёрки, подумал про себя:

– А что, чёрт побери, их может ожидать, кроме как разброда и шатания, всепоглощающей неуверенности и чувственного смятения, душевной неопределённости и внутренней необустроенности.

Из настежь открытого окна дома напротив, как будто по заказу, из затёртой магнитофонной ленты доносился хриплый голос Александра Кальянова, который пел:

За кордон, за кордон, далеко за кордон,
Где ни бурь, ни зимы не бывает,
Далеко за кордон с перебитым крылом
Улетает, мой друг, улетает.

В голове Бориса какие-то невидимые молоточки продолжали выстукивать мелодию этой песни, рефреном вбивая в его мозговые извилины слово «за кордон». Пока он дошёл до кухонного стола, на котором красовались нежные заварные эклеры и маленькие чашечки с дымящимся кофе, это слово навязчиво трансформировалось в слово эмиграция. Борис, обжигаясь горячим кофе, смотрел на своих дочерей и, переведя взгляд на жену, неожиданно для себя потребовал:

– Танюша, неси быстрее рюмки и коньяк. Сегодня какой-никакой, хоть и с пролетарским оттенком, но всё-таки праздник.

Когда девочки удалились в свою комнату, Борис налил себе в рюмку живительную армянскую влагу под названием «Арарат», привезенную из командировки в Ереван, и залпом осушил её. Затем закурив сигарету, он дрожащим голосом проговорил:

– Послушай, Таня! Буквально несколько минут назад в моих ещё трезвых мозгах щёлкнул какой-то выключатель, который развернул моё мировоззрение на сто восемьдесят градусов.

– Что ещё за выключатель ты придумал, Боря? – проворковала Таня, убирая пузатую бутылку «Арарата» от греха подальше на другой край стола.

Борис привстал, потянувшись к убранной от него бутылке, налил себе ещё одну рюмку и буквально влил её в себя, совсем не наслаждаясь, как это бывало прежде, вкусовым букетом выдержанного коньяка. Он посмотрел немигающим взглядом на жену и отрывисто отчеканил:

– Понимаешь, Танюша, только сегодня до меня дошло, что наша страна на недозволенной скорости въехала на рельсы каких-то хаотических и необратимых процессов. Куда ведут эти рельсы даже богу вряд ли известно. Скорее всего, они протянулись к какой-то тупиковой станции.

– Боря, немедленно прекрати пить свой коньяк, – перебила его жена, – что за высокопарный бред ты несёшь в праздничный день? Что ещё за рельсы ты придумал? О какой такой станции ты говоришь?

Борис, не обращая ни малейшего внимания на реплику жены, неистово продолжал:

– Я не хочу мчаться к этой станции. Не остаётся нам, Танюша, ничего другого, как на полном ходу спрыгнуть с этого быстро несущегося поезда.

– Боренька, дорогой, ты часом не заболел, – забеспокоилась Татьяна, – может всё-таки ты переведёшь свои аллегории и иносказания на простой человеческий язык.

Борис снова потянулся к рюмке, которую Татьяна предусмотрительно отодвинула на недосягаемое для него расстояние, то же самое она проделала с открытой пачкой сигарет. Тогда он, резко привстав из-за стола, порывисто выкрикнул:

– Всё, дорогая Танечка, мы уезжаем, мы эмигрируем в нормальную страну, называемую Израиль. И никаких запятых. Сегодня я ставлю жирную точку, разумеется, с твоего искреннего согласия.

Борис рассеянно смотрел на свою жену. От его блуждающего взгляда не ускользнуло, как судорожно вздрогнули её плечи, как сквозь выступающие слёзы в её зелёноватых глазах выразилось полное недоумение и беспросветная растерянность. Нервно постукивая нежными пальчиками по жёлто-красным яблокам, изображёнными на натюрмортной клеёнчатой скатерти, она чуть слышно выдавила из себя:

– Во-первых, в Израиль не эмигрируют, а репатриируются, точнее, туда евреи возвращаются на историческую родину. На иврите этот процесс называется коротким словом «алия».

– Откуда такие энциклопедические познания, – удивился Борис, перебивая жену.

– А во-вторых, Боренька – продолжила Татьяна, – я не верю своим ушам. Ты ли это? Ты разве не помнишь, какой скандал ты мне закатил при знакомстве с тобой, когда я только заикнулась о переезде в Израиль?

– Так это было лет пятнадцать назад, – вспылил Борис, – время было другое, да и момент инакомыслия тогда ещё не наступил.

– Ишь, как заговорил сейчас, – повысила голос Таня, – всю жизнь свою свято верил в учение Маркса и Ленина, считая его всесильным и верным. Да и искренней любви к советской родине у тебя было, наверное, больше, чем у всех членов Политбюро ЦК КПСС вместе взятых. Что случилось, Боря? Может, сходишь на приём к психиатру?

– К чёрту психиатров и психоаналитиков, – замахал руками Боря, – я здоров, как никогда. Просто, Танечка, изменились жизненные коллизии. Изменилась объективная реальность. Я, действительно, никогда не был антисоветчиком и диссидентом, я всегда считал, что не существует общества идеальнее, чем коммунизм. По правде говоря, я и сейчас так думаю. Только сегодня я понял, что построить такое общество невозможно.

– И что из этого следует? – спросила Таня, импульсивно наливая в рюмки оставшийся коньяк.

– Танюша, дорогая, снова повторяю тебе, что этот безумный мир изменился. Давай, пока мы ещё относительно молоды, попробуем начать жизнь с чистого листа.

– Борис, ты хоть себя слышишь? О каком таком чистом листе ты говоришь? Ведь у нас здесь есть всё: прекрасная квартира в центре Москвы, твой высокий социальный статус и очень-очень приличная зарплата. Ты многого добился, благодаря своим профессиональным знаниям, неуёмной энергии и бешеной настойчивости. Что же ты ещё хочешь?

– Танюша, я вижу, ты не понимаешь, это, как ты называешь, всё, что у нас есть, рухнет в одно мгновение. Уже рухнуло. Ты просто в силу своей природной близорукости пока этого не замечаешь. Что я ещё хочу? Да, пожалуй, только одного: чтобы ты и я, чтобы наши замечательные девочки без оглядки чувствовали себя свободными гражданами свободной страны.

– Боренька, милый, я понимаю, что ты способный человек. Но, как ни странно, этих самых способностей к иностранным языкам, даже вооружённым, взглядом, у тебя не просматриваются. А иврит, насколько я понимаю, совсем не простой язык. Найти работу без знания языка просто нереально. Как и с чего мы будем начинать и в соответствии с этим, на что будем жить?

– Будем, дорогая, учиться осваивать новую профессию, профессию эмигранта или, как ты говоришь, репатрианта. Точно так же, как я учился быть астрономогеодезистом, работая в экспедициях в тундре и в тайге, в горах и в степях; учился писать диссертацию и быть учёным, учился руководить, мною же созданной, большой инженерной фирмой.

– Боря, я страшно боюсь, я боюсь изнуряющей израильской жары, я боюсь змей в пустыне Негев, а ещё я боюсь арабских террористов и что мы с тобой пополним армию нищих и безработных.

– Танюша, родная моя, не забывай, что я рядом с тобой, а вместе мы не пропадём ни на какой географической широте и на долготе тоже. Ты мне только скажи одно слово – поехали. И тогда в самое ближайшее время мы пересечём границу нашей многострадальной страны и, минуя дугообразные параллели и меридианы, окажемся на своей обетованной исторической родине.

Татьяне ничего не оставалось, как встряхнуть свои длинные угольные волосы, тяжело вздохнуть и отрывисто, как Юрий Гагарин перед первым полётом в космос, вскрикнуть:

– Поехали!!!

С этого момента душевное состояние Бориса стало напоминать большой раскрытый чемодан, в который надлежало сбросить всё накопленное за четыре десятилетия его жизни. Собирать его было совсем непростым делом. Речь шла не о том, чтобы скинуть в кожаное вместилище фарфоровые сервизы, атласное постельное белье, замысловатую кухонную утварь и книги, которые красовались разноцветными корешками в двух просторных шкафах. Прежде всего, надлежало надёжно спрятать прошлое в самые потайные уголки душевной сердцевины. Под прошлым подразумевались картинки далёкого детства. Их нельзя было спрятать даже в самый огромный баул. Это ярко-красный грибок в песочнице детского сада в вытянутом переулке с красивым названием Сивцев Вражек. Это и незабвенные годы, проведенные в старинной, тускло-пепельного цвета, школе в Староконюшенном переулке, и блаженное время учёбы в столичном институте инженеров геодезии и картографии. Это также альпинистские восхождения в высокогорьях Кавказа, Памира и Тянь-Шаня. Следовало также утаить в этой сердцевине любимую работу инженера-геодезиста в голубой сибирской тайге Забайкалья и полярной тундре Чукотки, аспирантуру, защиту диссертации и преподавательскую деятельность в должности доцента кафедры космической геодезии. Ещё надлежало не забыть первые робкие и дрожащие поцелуи с рыжей длинноногой одноклассницей Люськой и, опять-таки первый, сумбурный будоражащий секс в палатке со скалолазкой Ниной в ущелье Безенги на Кавказе. А разве можно предать забвению неожиданное знакомство с Таней, их бурный и скоротечный роман, завершившийся закономерным скреплением подписей во Дворце бракосочетаний. Никак не может улетучиться из памяти и эпохальные моменты рождения дочерей Светочки и Наташеньки, которые стали любимыми неразрывными элементами его повседневья. Подсознание Бориса навязчиво твердило ему, что практически на все события, проходившие в прошлом, был наклеен гипотетический ярлык «впервые». Теперь, похоже, этот же экслибрис будет приурочен к предстоящей эмиграции. Ведь перелёт за кордон, за пределы железного занавеса, за пределы СССР или, по образному выражению президента США Рональда Рейгана, «империи зла», Борис со своей семьёй совершит впервые.

Глава 2. Разбитое корыто

Бедуин в белой с красным орнаментом куфие отвязал верблюда и величаво прошёл мимо окна, возле которого стоял Борис. Верблюд медленно повернул голову к окну, внимательно посмотрел на него и, как показалось Борису, подмигнул ему своим большим треугольным глазом, словно пытаясь промолвить:

– Привет, дорогой, добро пожаловать в наши Палестины, будем жить дружно!

Борис отпрянул от окна, мысленно посылая длинношеего «корабля пустыни» в те самые отдалённые места, откуда он приплыл. Он хотел пройти на кухню и заварить себе утренний кофе, но споткнулся о чемодан, который ещё не успели распаковать. Его падение на, покрытый керамической плиткой, пол и вызванное этим протяжное ругательство разбудило Татьяну:

– Боря! Что случилось, – просыпаясь, забеспокоилась она.

– Случилось то, что вместо кисельных берегов обетованной земли, мы оказались в жаркой пустыне, – про себя подумал Борис.

Татьяне он озвучил первое, что пришло ему в голову:

– Да что-то не спится, дорогая. Да и надо идти очередь занимать в «мисрад клита» (министерство абсорбции).

Борис наспех выпил чашечку нехитро приготовленного кофе, который здесь называли странным словом «боц», переводимое как «грязь», что в принципе соответствовало действительности, так как в чашку засыпался натуральный кофе, который после залития его водой превращался в тёмное месиво. Пешеходная часть магистральной улицы столицы Негева Беер – Шевы, по которой Борис быстро продвигался к конторе, занимающейся новыми репатриантами, тоже была покрыто месивом, только не кофейным, а песчаным. Расхожее клише, что у природы нет плохой погоды, здесь явно не срабатывало. Сегодня в Израиле бушевало не очень приятное явление, называемое хамсином, что являло собой жаркий ветер с примесями пустынного песка, который дует с Африки. Сероватая мгла, разбавленная сорокаградусной жарой, буквально поглотила мыслительный тонус Бориса.

Тягостные думы о бренности чуть ли не африканского бытия растворились в, удручающей самодостаточность Бориса, беседе с чиновницей министерства абсорбции. Немиловидная женщина с ярко выраженной семитской внешностью черновицкого пошиба без предисловий спросила его:

– И откуда же вы к нам прибыли, какое у вас образование и на какую работу вы претендуете?

Борис, вежливо улыбаясь, быстро пробарабанил:

– Я из Москвы, кандидат технических наук, инженер-астрономогеодезист, хотел бы работать по специальности.

Чиновница почему-то, как показалось Борису, издевательски улыбнулась, обнажив при этом золотистые коронки передних зубов, и не без пафоса в картавящем голосе радостно произнесла:

– Ну, вот понаезжали тут столичные профессора с докторскими степенями и думают, что я их обеспечу достойной работой.

– Во-первых, степень у меня не докторская, а кандидатская, – перебил её Боря, – а во-вторых, непонятно какую работу вы называете достойной.

Отворачивая голову к окну и не глядя на него, служительница ведомства, призванного помогать репатриантам, мрачно пробубнила:

– В Израиле, как и во всех несоциалистических странах, нет кандидатов в науку, поэтому вы автоматически становитесь доктором наук. С другой стороны, поскольку вы не знаете иврита, могу вам предложить работу на стройке, уборщиком улиц или в качестве бонуса подобрать вам работу сторожем.

Это был удар ниже пояса. До этого разговора у Бориса не было ни малейшего сомнения, что он легко найдёт работу в соответствии со своей квалификацией. При выходе из здания все его сомнения в одно мгновение развеял пузатенький мужчина в интеллигентных роговых очках с огромной метлой в руках. Попросив у Бориса сигарету, он оценивающе взглянул на него и грустно промолвил:

– Сдаётся мне коллега, что и вы получили от ворот поворот.

Не дожидаясь ответа, он продолжил:

– Разрешите представиться, профессор Каценельсон, доктор физико-математических наук, бывший заведующий кафедрой высшей математики.

Перехватив удручающий взгляд Бориса, устремлённый на метлу, профессор подмигнул ему и неистово прошептал ему на ухо:

– Я, можно сказать, перековал мечи на орала, аппроксимировав эллиптические интегралы и трансцендентные функции в орудие по уборке улиц.

Борис и святым духом не ведал, что такая же судьба постигла и более именитых учёных из Советского Союза. Подметали улицы израильских городов доктор технических наук, лауреат Государственной премии СССР, создатель реактивных двигателей для истребителей МИГ Ефим Беккер и доктор технических наук, профессор, создатель двигателя для стратегического бомбардировщика Т-22 Абрам Франк. Мыли подъезды жилых домов крупные специалисты в области конструирования самолётных двигателей доктора технических наук, заслуженные изобретатели СССР Александр Равич и Геннадий Сверников. А вот доктор технических наук, специалист по газовым турбинам Рафаэль Приампольский, похоже, не смог устроиться даже дворником. Но, видимо, Всевышний на святой земле проникся такой симпатией к дворникам с учёными степенями, что усилиями ещё одного бывшего советского профессора Давида Лиора создал инженерную компанию, костяк которой составили эти учёные. При этой компании был создан небольшой заводик, на котором в скором времени были произведены новейшие двигатели для беспилотных самолётов. Аналогов этим двигателям по мощности, экономичности и массе просто не существует. Американцы предложили семь миллионов долларов за переезд этого заводика в США, но профессор Лиор отказался покидать обетованную землю. В ответ те же американцы намерены произвести крупные инвестиции в строительство завода, который будет выпускать в Израиле уникальные двигатели, созданные бывшими дворниками.

Уникальность ситуации здесь состояла и в том, что такое количество именитых учёных-евреев практически одной специальности успешно работали в научно исследовательских институтах СССР. С одной стороны, при наличии пресловутой «пятой графы», устроиться в престижное научное учреждение было совсем не просто. А с другой стороны ещё в 1950 году секретарю ЦК ВКП (б) Суслову М.А. была направлена служебная записка с заголовком «О подборе и расстановке кадров в Академии наук СССР». В ней сообщалось, что в отделе теоретической физики, руководимом академиком Ландау, все руководящие научные сотрудники – евреи, к тому же все они беспартийные, что, якобы он, академик Ландау, подбирает своих сотрудников не по деловым, а по национальным признакам. В руководимом им семинаре по теоретической физике нет ни одного русского сотрудника, в тоже время подотчётная ему расчётная группа, возглавляемая профессором Мейманом Н.С., наполовину укомплектована лицами еврейской национальности. Схожая ситуация налицо и в академическом институте физической химии: в лаборатории, которая занималась важнейшими разработками по специальной тематике, евреи составляли 80 %, все теоретики института (Мейман, Левич, Волькенштейн, Тодес, Олевский) – евреи, заведующий конструкторским отделом и учёный секретарь также евреи. За период с 1943 по 1949 год под руководством директора института академика Фрумкина и профессоров Рогинского и Ребиндера подготовили докторские и кандидатские диссертации 42 человека: из них 37 евреев. Аналогичное положение в Физическом институте имени Лебедева: здесь из 19 заведующих лабораториями русских 26 %, а евреев 53 %. К тому же в оптической лаборатории, руководимой академиком Ландсбергом, русских 33 %, евреев 67 %. В академическом Институте экономики из 20 докторов наук только 7 русских. Следует отметить, что среди теоретиков сложилась монопольная группа: Ландау, Леонтович, Фрумкин, Гинзбург, Лившиц, Гринберг, Франк, Компанеец, Мейман и др. Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы сторонниками этой группы, представителями еврейской национальности. История умалчивает, что предпринял тов. Суслов М.А., ставший при генсеке Брежневе Л.И. главным идеологом КПСС, по прочтению этого документа, который иначе чем доносом и не назовёшь. Точно так же, как и в записке умалчивается о величайших научных достижениях, перечисленных в ней носителей «пятой графы». Думается, что ни один из них не был уволен: в противном случае (товарищ Суслов М.А., надо понимать отчётливо осознавал это), советской науке был бы нанесён непоправимый ущерб.

Как бы там ни было, но сегодня Борис понял, что корыто, к которому он приблизился, грозило оказаться разбитым. Следовало немедленно придумать нечто экстраординарное. Но, как назло, аналитический разбор ситуации не приводил к решению трудоустройства, к проблеме, которая на сегодняшний день являлась не просто насущной, а жизненно необходимой. В реальности оказалось, что груз этой проблемы взвалила на себя Татьяна. Жизнь лишний раз подтверждала, что женщины в пограничных ситуациях оказываются намного боеспособнее и практичнее мужчин. Таня с отличием окончила первый медицинский институт в Москве и работала в больнице врачом-неврологом. Чтобы продолжить врачебную деятельность в Израиле, всем приехавшим докторам из СССР надлежало сдать сложный квалификационный экзамен для получения разрешения на работу. Оценка выставлялась в баллах (от 1 до 60). Сдавшими, как правило, считались соискатели, получившие максимальную оценку в 60 баллов. Это касалось врачей, имеющих стаж работы до 14 лет. Татьяне не повезло, ко времени приезда в Израиль её врачебный стаж составил 13 лет и семь месяцев. Знать бы заранее, она бы приехала на полгода позже. Конечно же, нестыковка со стажем расстроила Таню, но не выбила её из колеи. Она тут же записалась на шестимесячные курсы по подготовке к этому исключительно сложному экзамену, который практически охватывал пятилетнюю программу предметов, изучаемых ею в институте в Москве. Совсем не просто человеку, закончившему почти пятнадцать лет назад институт, нежданно-негаданно пройти экзаменационный тест за весь период обучения.

До открытия курсов оставалось ещё несколько месяцев, а пока что она с Борей изучала иврит в школе по изучению языка, называемой на местном наречии «ульпаном». По форме ульпан представлял собой здание школы, в которой репатрианты штудировали иврит после обеда, когда основные обитатели учебных апартаментов покидали его. По содержанию он меньше всего напоминал языковые курсы. Скорее он являл собой некий театр пантомимы, в котором выступал лишь один актёр в роли учителя семитской словесности. Им оказалась вальяжная дама, коренная израильтянка, которая, не зная русского языка, объясняла перевод слов с иврита исключительно путём движения тела, мимикой и жестами. Как ни странно, эта парадоксальная методика работала. Не столько, правда, по причине её эффективности, сколько из-за безысходности и неимения другой. Иврит Татьяне давался легко, несмотря на отсутствие привычной кириллицы, латиницы, гласных букв и на нетрадиционное написание справа налево. Уже через две недели она довольно сносно объяснялась в магазине и в поликлинике. Дошло даже до того, что сумев прочитать на иврите объявление о предложении работы, она взяла на себя смелость пойти на интервью с израильским работодателем. Таня понятия не имела, что в стране имеются специальные курсы по подготовке к интервью. Однако на интуитивном уровне, владея начальными азами иврита, она вела себя безукоризненно, обладая способностью из совсем небогатого лексикона ивритских слов, строить вполне цельные и грамотные фразы. Да и речь, в общем-то, шла не о вакансии атташе какого-нибудь посольства, а о месте кассирши большого супермаркета. Не обошлось, правда, и без курьёзов. Директор торгового заведения, приятной наружности высокий брюнет, был в дорогих солнцезащитных очках. По этой причине Татьяна, с трудом конструируя простые обороты на пока ещё чужом для неё языке, не могла видеть выражение глаз собеседника как реакцию её ответов на его вопросы. Она, набравшись смелости, попросила его снять очки. Тривиальную, в общем, ситуацию обострило сходство фонетического звучания слов ««очки» и «брюки», которые на иврите произносились соответственно как «мишкафаим» и «михнасаим». У Тани на слуху почему-то крутилось второе слово, что в, конечном итоге, выстроилось во фразу:

– Не будете ли вы так любезны, снять свои брюки.

Огорошенный директор не без эротического интереса взглянул на наивное лицо очаровательной визави и, догадавшись, что виной построения недвусмысленного предложения являлся языковой барьер, весело расхохотался. Надо ли говорить, что Татьяна тут же была принята на работу.

Работа кассира была несложной. В значительной степени её облегчала электронная система кассовых аппаратов, которая к тому времени уже была внедрена во всех супермаркетах Израиля. Требовалось только проводить купленный товар по считывающему устройству, прочитать на мониторе итоговую сумму и выдать покупателю сдачу, которая в цифровом виде тоже высвечивалась на экране. Работа монотонная, не предусматривающая образования вообще и высшего в частности, однако требующая сосредоточия и должного внимания. Всё вышеназванное у Тани имелось, однако, в конце каждого рабочего дня, когда производилась сводка всех продаж, у неё почему-то итоговая сумма выходила больше номинальной. Получалось, что она брала с покупателей больше, чем это было обозначено ценником. В тоже время никто из покупателей не жаловался на незапланированный обсчёт. В советском гастрономе такое экономическое чудо наверняка бы приветствовалось, там больше всего боялись недостачи. Как бы там ни было, начальник отдела отчитывала Татьяну якобы за нерадивую работу. Со временем всё наладилось, и дипломированный врач вносила свой материальный вклад в прокорм своей семьи.

Со временем Татьяна стала опознавать постоянных клиентов. Среди них особо выделялся высокий, профессорской внешности, мужчина с серебристой проседью в чёрных волосах. При оформлении покупки он заговаривал с Таней, оказывая ей признаки внимания, интересовался её образованием и специальностью, сожалел, что у него нет связей в мире медицины, чтобы помочь ей в трудоустройстве. Саги, так звали Таниного клиента, действительно, оказался профессором, он преподавал в Беер-Шевском университете ядерную физику. Когда он узнал, что муж Татьяны имеет докторскую степень по геодезии, он, недолго думая, записал на обороте кассового чека телефонный номер и имя Даниэль. Оказалось, что Даниэль Вассерман, родной брат Саги, тоже был профессором, но уже не Беер-Шевского университета, а Хайфского Техниона. Даниэль читал там курс лекций по математической и физической геодезии. Саги, расплываясь в радостной улыбке, скороговоркой произнёс:

– Пусть твой муж позвонит Даниэлю, я почти уверен, что он что-нибудь подыщет для него. Такие специалисты не должны пропадать в еврейском государстве.

Когда за ужином Таня протянула Борису листок с номером телефона и поведала ему с чем это связано, он, едва не подавившись куском жареной говядины, вскочил из-за стола, подбежал к любимой супруге и неистово закричал:

– Танюша, родная, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала. Считай, что я уже работаю в Технионе. Нам придётся переезжать в Хайфу.