Kitobni o'qish: «Бых. Вторая часть»
Гоша делает успехи и оказывается избит
Первое раскрытое Гошей дело касалось мошенничества. В столице действовало субсидирование на сдачу жилых помещений беженцам. Правительство компенсировало половину суммы аренды и запустило программу государственного страхования для владельцев квартир. Разумеется, где взросли деньги, расцвела жадность. Хозяева, например, впихивали в однушки целые деревни, в результате оставаясь с разгромленным жильем, штрафом, предписанием вернуть компенсации и без права на страховую выплату.
Гоша разбирался с группой, обманывавшей одиноких стариков. Преступники прикидывались представителями департамента социальной защиты и рассказывали о якобы существующей новой программе, предлагающей подселять семьи, бежавшие от чисток и разрухи, в пустующие комнаты. Разжалобив или пробудив корысть, улыбчивые мошенники давали подписать фиктивные документы и приводили скромных гостей, которые потупленным взором высматривали, чем можно поживиться. Особо ловкие втирались в доверие к скучавшему по общению пенсионеру, и хозяин уже сам отдавал деньги, выручая в выдуманной беде. Одну старушку проходимцы даже убедили переоформить на них квартиру. Арендную плату обездоленные под разными предлогами откладывали. Вызвав первые подозрения, они сворачивались и уносили все найденные в квартире ценности. После вновь появлялись представители департамента социальной защиты. Они поражались людскому коварству и заверяли, что скоро от государства поступит страховая выплата, а заявлением в полицию они займутся сами. Если потерпевший был «теплым», то «выяснялось», что есть еще некий «компенсационный фонд», в который беженцы, конечно, не платили. И чтобы получить деньги от государства, старик сперва должен восполнить недостаток за своих жильцов… Когда озарение наконец наступало, следы мошенников успевали остыть.
Само собой, долго оставаться безнаказанными жулики не могли. Но и остановиться было выше их сил: легкие монеты – тот же наркотик. Бдительные граждане стали сообщать в полицию о подозрительных гостях, а «соцработники» попались на камеры. Но настиг их Гоша по классике, используя ноги и нюх.
В последнем эпизоде злоумышленники похитили несколько приметных драгоценностей. Юный сыщик обошел скупки и нашел ту, в которую принесли одну из вещей. Отсюда легко было добраться до торговца краденым. Он только сбывал товар, и Гоша обещал не привлекать его к уголовному делу в обмен на долгосрочное и чистосердечное сотрудничество. Торговец умел оценить хорошую сделку. Так наш герой обзавелся полезным информатором и поймал всех участников мошеннической группы.
– Коллега! – Эдуард пожал ему руку.
Гоша невольно зарделся. В эту секунду он впервые почувствовал, что может стать среди них своим. Он еще, пожалуй, не знал, как отнестись к этому, но было видно, как расслабились, точно после выдоха, его плечи.
Кое в чем старшие товарищи помогли Гоше. Эдуард дал адреса неприметных скупок (часть выручки с них шла в Амстердам в обмен на защиту от погромов самими же националистами), а Лера сопровождала на встречу с барыгой, так как их рыцарю было неловко договариваться с преступником. Теперь Гоша зашел к ним в кабинет – проставиться в знак благодарности. Смущаясь, он представил бренди от дедушки его невесты.
– Может, это и не фирменный коньяк, – объяснил он себе под нос, – но, говорят, очень хорош.
Леру очаровала вручную сделанная этикетка – судя по кривизне наклейки и старательности уродливого почерка, ее создал сам Гоша. Эдуард не имел претензий к дешевизне подарка, ценя дорогой жест. Впервые с момента появления Гоши в отделе в улыбке парня не ощущалась жестокость насмешки. В качестве закуски он презентовал наставникам домашние плюшки.
– Садись! – пригласил Гошу Эдуард, выдергивая пробку. – Раз ты не пьешь, хоть мы тебе расскажем, что принес. Лерка, понятно, хозяйка никудышная, ну а я для тебя расчищу подоконник.
Как выяснилось, раскрытое дело было не единственным и не главным успехом Гоши. Эдуард заметил кольцо на пальце юноши.
– Женился! А чего это я не плясал на твоей свадьбе? Боялся, что я невесту уведу?
Эдуард мучил Гошу, спрашивая, почему же тот не позвал их, а Лера понимала почему: никакой, конечно, свадьбы мечты не случилось. Вместо нее – обмен согласием на Госуслугах и скромный ужин с родителями. Гошу терзали шутливые возмущения Эдуарда, но Лера не сообразила их остановить.
В кабинете, как на незнакомом языке, бубнил телевизор. На канале МВД транслировалось сонное совещание руководителей – никто уже не помнил, по какому поводу собравшихся. Лера решила поискать что-нибудь более приближенное к жизни: музыку или смешную подборку с котами и собаками.
– «Орда другое название Руси», «Богородица галицкая княжна»… Перс, твои последние поисковые запросы взывают к специалистам. Опять всю ночь потел, отвечая китайским троллям?
– Это они от меня потели. Я давно пришел к выводу, что любое сообщение в политическом споре – просто желание выкрикнуть. Конечно, я идиот, что участвую в этих спорах. Привычка. Когда-то меня задевали их комментарии, но однажды я понял: невозможно оскорбить страну. Невозможно уже оскорбить Пушкина и Ломоносова. Невозможно оскорбить моего дядю Сашу, который идет на рыбалку где-то на Волге. Он даже не слышит этих выкриков! Нет, невозможно оскорбить целую страну, если только очень мелочную.
– Какой ты мудрый. Зачем нам президент, если есть ты.
– Я вот никогда не понимал, ты за красных или за белых? – Эдуард подозрительно покосился на Леру.
– Я – за Учредительное собрание.
– Нет, взвешенную позицию занимать нельзя, так тебя обе стороны будут считать предателем. Эх, как выпьем, так тянет говорить о политике! Мне кажется, основные решения так и принимаются: во время пьянки в кулуарах. А с утра – похмелье в порванном пиджаке.
– Ты упрощаешь.
– Тогда почему у нас страна вечно в порванном пиджаке? А вообще, мне кажется, на законодательном уровне нужно запретить обсуждать исторические события на политических трибунах, – рассуждал Эдуард, размахивая пластиковым стаканчиком – развивающий мысль оратор. – Хоть раз это приводило к чему-нибудь, кроме ссор между людьми? Республиканец за грехи монархиста не отвечает. Человек – семечко, брошенное в почву культуры и языка. Оно тогда прорастет, когда впитает их и обретет в них корни. Вот у тебя какие корни? – обратился он к Лере, которая, заслушавшись, забыла переключить канал.
– Музыкальные.
– Прекрасно! А у тебя, Гоша?
– Нет у меня корней, – буркнул тот, делая вид, что разговор его не касается, но становясь недобрым.
– У всех есть корни, – назидательно заявил Эдуард, вручая Гоше сдобу. – На тебе плюшку вместо коньяка. И если уж ты решил, что это они тебе не дают вырасти, то следует не рубить их, а напоить.
– А у Хайруллина какие корни? – полюбопытствовала Лера. И сама ответила: – Татарские.
– Коммунистические. Это особый случай в любой нации.
– Татаро-коммунистически-военные.
– Как он еще на ветру держится… Ну? Чтобы не забывать, откуда мы.
– И кто мы, – добавила Лера.
– И куда идем, – заключил Гоша.
Два стаканчика и кусочек плюшки смялись друг о друга и закрепили пожелания. Гоша расслабился. Они поболтали о расследовании; все ощущалось между ними дружественным и, хотя никто и не озвучивал разногласий, улаженным. И вдруг Гоша застыл, как от внезапной пощечины.
На экране был Седов. Как гласила бегущая строка, он обсуждал с турецкой делегацией возведение Босфорской атомной электростанции.
– У нас Воронежская АЭС уже десять лет реактор ждет, а мы будем в Восточный Босфор деньги вкладывать…
– Выключи, – потребовал Гоша.
– Ты посмотри на него, нам нашего же вице-премьера переводят! Ну не мудак ли – в Москве на турецком переговоры вести?
– Выключи, – побледневшими губами повторил Гоша.
Лера посмотрела на Гошу, на изображение, снова на Гошу. И ее осенило. Она поняла, почему он так отреагировал, почему ей все время казалось знакомым Гошино лицо. И даже догадалась, хотя упускала, как именно, что Хайруллин тоже в курсе.
Выключать, впрочем, стало не обязательно: на экране поползли стрелки энергоснабжения Ливана и Сирии, ожидающих скорой интеграции в Евразийскую державу. Эдуард с одобрением отнесся к реакции Гоши, поняв ее по-своему.
– Что, за Романова будешь голосовать?
– Я ни за кого не буду.
Накал геополитических страстей возрастал. От энергообеспеченности Леванта перешли к обстановке на Аравийском полуострове. Военные базы США, Канады и Англии на западе и юго-западе, китайские и индийские на востоке и юго-востоке, российские на северо-западе и северо-востоке, турецкие на севере. Хиджаз, Неджд, Асир, Джебель-Шаммар, Йемен, Сокотра, Хадрамаут, Оман… Леру позабавила новая абракадабра. Она подумала, что карты – это вроде оптической иллюзии: случайные названия, флаги и пиктограммы, складывающиеся в знакомые предметы наподобие облаков. Ветер посильнее – и будет новая форма. Она пошевелила губами, шепотом озвучивая увиденное, и хихикнула – ни грамма смысла.
– Это почему?
– Да мне все равно. Я собираюсь уехать. Скоплю деньги и свалю.
– Куда это ты собрался? – спросил Эдуард тоном человека, подыскивающего шутку. Гоша подождал, пока заготовленные остроты притупятся.
– В Бразилию.
– С каких пор русскому человеку пальмы милее березок?
– Там тепло. Там океан. Там самба. Там люди улыбаются. Там все не как у нас.
– И шанс получить на улице пулю раз в пять выше, – вспомнила статистику Лера.
– Ну, значит, с полицейским опытом там работа найдется, – враждебно посмотрел на нее Гоша. – Язык только подучить.
– Нет, ты серьезно, что ли? – не поверил Эдуард.
– А что здесь ловить? – Гоша будто улыбался с опущенными уголками рта: снова презрительная насмешка над чем-то. – Ни одному из политиков дела до нас нет. Да нам самим ни до кого дела нет. И ты, Лер, такая же.
– Я? – вздрогнула она, как разбуженная на уроке ученица.
– Ну, это уж ты за себя говори! – вступился за Леру Эдуард. – Я не пойму: откуда такие настроения?
– Да оттуда, что ничего не изменится. В этой стране испокон веку к народу прислушиваются, только когда он достает дубину. А когда он достает бюллетень, им подтираются. Послушай меня как недоучившегося историка. Никто Романова не пустит в Кремль. Создали видимость конкуренции. Ты думаешь, он в администрации президента не отчитывается?
– Да откуда тебе все это известно, недоучившийся историк?
Гоша промолчал, глядя слишком спокойно – и от этого неспокойно сделалось Эдуарду. А Лера подтвердила:
– Он знает.
– Да кто тебя заставляет государство любить? Романова любить, Седова любить? – «Не-не-не», – непонятно попыталась предостеречь Лера, но Эдуард не обратил на нее внимания. – Ты дело свое люби. Добрых людей вокруг люби, не пропускай их.
– Я просто хочу уехать в другую страну. Все. Это не стоит твоей тирады.
– Да почему? Ты думаешь, другие лучше?
– Для меня не так важен дурной пример других стран, как добрый пример собственной страны, – явно процитировал кого-то Гоша.
– О-о-о! Я эти речи узнаю. Говорят, что ничего тут не изменить, чтобы не пытаться изменить. Но ты-то чего? Ты можешь изменить. Вон какой опер растешь! Ты десятку стариков деньги вернул, которые они на лекарства, внукам на образование отложили.
– Да, – смягчился Гоша. – Это неплохо.
– Ну! А эти болтуны в жизни ничего не добились. И вот – удобное оправдание: да просто ничего нельзя изменить!
– У нас сотни людей сидят в тюрьмах, потому что все-таки пытались.
– О, я встретила одного недавно! Хороший парень.
– Да помолчи! – отмахнулся от Леры Эдуард. – Гоша, мальчик мой, на хрена ты форму надел?
Это «мальчик мой» заставило Гошу вздрогнуть, и малейшая расположенность в нем исчезла. Медленно он произнес:
– Видимо, чтобы вырасти из нее.
Эдуард был потрясен; а потом, сбросив оцепенение, неожиданно вдохновенно заговорил:
– Был у меня товарищ на юрфаке. Голова у него была отличная, но вел себя как рок-звезда, которая только и ждет, когда уже можно разбить гитару. Однажды на экзамен по политологии он приперся посреди трипа, такое задвигал, что препод его три часа не отпускал, а потом на основе его ответов написал диссертацию. Сейчас, кстати, этот препод – замминистра юстиции.
После вуза мой товарищ устроился в филиал какой-то нашей фирмы в Берлине. После переезда мы еще иногда общались, а потом, как оно бывает, связь разорвалась. Дюже ему понравилось пшеничное пиво, кебабная в Кройцберге и отвязные тусовки в Нойкельне. Я один раз хотел написать и забыл, второй, а потом вроде как в другую жизнь сообщение отправлять.
И вот сидел я как-то на ночном дежурстве. Тогда, помните, ТЮЗ террористы захватили, кадры еще те: выбегает наш спецназовец с ребенком, а их в спину из окна расстреливают. Лазаю в комментах. Там, понятно, фрик-шоу. И вдруг смотрю – ник знакомый. Пишу – юрфак, такой-то год? Да, говорит. Ну, и – Эдуард! Данила! Слезы, поцелуи.
Что, спрашиваю, за фигню ты пишешь? А у него в комменте было, дескать, что вообще делает русский солдат в этом городе. Я ему, пока ник не разглядел, ответил: «Как видишь, ребенка пытается спасти». Он отвечает: «Спасать никого и не пришлось бы, если бы российская армия не совалась в другие страны». А тут я уже обратил внимание, кто пишет.
В общем, в начале Глиняного десятилетия товарищ мой слегка тронулся умом и сбежал от калмыцкой бронетанковой кавалерии в Канаду. А кому в Канаде нужен специалист по российскому уголовному праву? Жена с детьми в Москву вернулась. А он не мог! Я совсем не возражаю против того, где ему жить. Я, может, и сам мечтаю об итальянском винограднике лет через двадцать. Но ты слышал бы его разговоры! Как он купается в ненависти, как он просит больше убийств, как он наслаждается нашей кровью! Страшно, что ему не приходит в голову вместо этого призывать всюду: «Больше любви, больше жизни и пусть никто не гибнет!» Разве такая победа не лучше?
«Был злодеем погибший ребенок? Не был. Был бы ли солдат, шедший защищать ребенка, злодеем?» – «Никто не заставлял его надевать форму, и никто не звал его в эту страну». – «Пусть даже так. Но ты обвиняешь восемнадцатилетнего паренька в том, что ему не хватило своих мозгов, и радуешься его смерти, будто он не имел шансов измениться. И это ты говоришь!» – «Я не радуюсь ничьей смерти (хотя он радовался). Я лишь отмечаю факт: он добровольно нарисовал мишень на своей спине». – «А ребенок?» – «А за ребенка я виню Россию».
Я думал ответить ему в том духе, что в разных краях ненавидят вместо России США, Китай, Израиль – и на всякую ненависть найдется мертвый ребенок. Но понимаю, что думаю-то вообще не о США и России, не об ООН или ИККАТ. Я-то думаю об одном этом человеке, который бросился вытаскивать мальчишку из-под пуль. «Орк», «враг», «пушечное мясо». Как ни назови – а в решающий момент жизни он мыслил только о том, как спасти чужого ребенка. Если кто-то на небесах есть, то этот парень в тот же миг был прощен. А вот тот, кто считает себя вправе судить на земле, – не простил.
Я ведь читал их прессу после того, как расстреляли эту театральную труппу и ее зрителей. И чему были посвящены их репортажи? На 90 % тому, что Россия сама виновата, и лишь пара строчек посвящена убитым. Они этого не замечают, но нам-то больно. Им как будто в голову не приходит, что у нас тоже есть чувства. Они говорят «русские», кладя сюда всех скопом и играют только на руку нашим собственным мерзавцам, которым самим удобнее сгребать всех кучей.
С тех пор, как мой дружок убежал прочь от России, он каждый раз искренне изумлялся, когда в каком-нибудь событии уравнение сходилось в ее пользу. Точно он был среди нас последним праведником и не сомневался, что уж теперь-то Господь поразит наши Содом и Гоморру.
И он сидит и вводит в поисковик: «новый российский танк – говно», «новый российский самолет – говно», «росс* провалился» и т. д. Он не понимает, что он теперь фильтр для говна, настроенный говно задерживать. А чистое пропускать мимо.
От себя не убежишь! Истинный груз – твоя душа, а не твой паспорт. Что-то такое сказал Сенека. И был прав римлянин!
Он придумывает язвительный ответ, тратит на это время. Он ненавидит режим, но переносит свою ненависть на каждого, кто живет при режиме. Он не осознает, что в его голове создан точно такой же режим, такая же тоталитарная страна, не различающая человека.
О, как мне больно от этого, как больно! Не ненавидьте меня! Ведь тогда и я возненавижу и соглашусь: «Какой у нас выбор, кроме того, чтобы победить вас всех?» Ты кого-то из нас ненавидишь?
Да всех вас.
Знаешь, мне нравится в спорах пробиваться сквозь нежелание слушать. Вылезает в знакомом поклонник «совка» – я ему рассказываю о помогавших в госпиталях царских дочерях. Девочки делали это искренне, а их расстреляли потом в подвале. Или наоборот: заговаривает антикоммунист – я привожу в пример политрука Киселева, который по лесам и болотам девяносто дней вел людей к спасению. Человек на мгновение теряется, его мысль начинает вертеться, как злой хорек.
Его поражает, когда люди, которых он всей душой ненавидел из-за наносного: нации, профессии и тому подобного, оказываются… людьми! Самыми привычными. Маленький факт сбивает его с толку: а что же, может, и неправильно я радуюсь убийству человека? Он, оказывается, был способен на добрый поступок, это жило в нем, это могло быть развито. А его вместо этого – убили, целиком, закопали хорошее вперемешку с плохим.
В детстве маму обожаешь, в пубертате доводишь ее до слез, в зрелости сожалеешь, что мало уделял ей внимания. И это к самому дорогому человеку столько путаницы! А вы раз и навсегда решаете: этого в расход, к этому без жалости…
– А доктор Менгеле однажды наверняка спас котенка.
– Да. И в этом был и его шанс. Но видишь, что произошло? Ты заговорил о человеке, о котором я даже не упомянул. Заметавшаяся система «свой-чужой» пытается взять хоть кого-то в прицел. Нам совсем не хочется узнавать другого человека. Потому что если заглянуть в душу любого мерзавца, то она окажется пугающе знакомой. И судьбу убийцы от судьбы праведника отделяет не пропасть, а несколько случайных колдобин на одной и той же дороге. Люди видят флаги, форму, слышат язык – а человека не видят и не слышат.
– Это понятно. Если человек в военной форме, то, скорее всего, он тебя тоже не склонен видеть и слышать.
– Да! Но получается, что мы все носим эту невидимую форму и стреляем без раздумий.
Эдуард замолчал, вдохновенно и мрачно задумавшись, как проповедник, вещающий с костра. Пьяная Лера завороженно смотрела на него. Она бы, наверное, ни о чем не смогла говорить с такой верой в спасительную силу своих слов.
Но у Гоши к Эдуарду было иное отношение.
– Ты же осознаешь, что, пока твой знакомый пытается через споры с тобой убедить себя, что был прав, когда уехал, ты пытаешься через споры с ним убедить себя, что прав, никуда не уезжая.
– А? Да что ты понимаешь…
– Ну чего ты разошелся? Как будто перед отъездом я тут все керосином полью и подожгу.
– Да потому что ты такой же! И уже кого-то или что-то здесь ненавидишь! Я не вижу, что ли? Я тебе рассказываю, к чему это придет: ты свою ненависть увезешь с собой. Ты только тогда будешь счастлив где-то еще, если перестанешь ненавидеть здесь. Пойми же ты, мальчик мой, государство…
– Ты задолбал меня своим мальчиком называть.
Гоша выругался так буднично, что фраза не воспринималась вызывающей. Перс замолчал, точно его отвлек не относящийся к нему шум. Его лицо не выражало ничего.
– Дубину он понимает. Если ты со своей ерундой не закончишь, я Хайруллину доложу. Погоны в тот же день снимешь.
– Хайруллину на все это плевать, если я буду давать рейтинг. Тебе ли не знать?
Эдуарду словно пар в горло ударил. Лера, почувствовав роковой момент, попыталась подняться, но, испугавшись, не смогла.
– Ты чего несешь? – прохрипел Эдуард, придушенный еще не ясным ему бешенством.
– В Амстердаме тебя, говорю, шибко любят. Фигли ты меня воспитываешь? Россия, Россия… Давай обсудим то, что нас реально беспокоит. Бабки. У меня бабок нет, я подумываю свинтить от любящего… отца нации. У тебя бабки есть – ты остаешься. Весь твой патриотизм на твоем зарплатном счету. Даст тебе УСБ под зад – шибко ты родину любить будешь?
– К-какое УСБ? – Эдуард едва дышал, и, похоже, только недостаток воздуха не давал ему броситься на Гошу.
– Я тебя Хайруллину сдал.
Может, Эдуард и неверно предположил, на чем пойман. Но главное, что его было на чем поймать. Он тут же струхнул.
– Что он сказал?
– Ничего. Видишь, в чем дело? Читай по слогам: ни-че-го. И ничего не сделает, не ссы. А должен был бы тебя обвалять в перьях, сгноить, эгоистичная, жадная, самодовольная, тупая…
Гоша, казалось, вовсе и не видел Эдуарда, и эти слова выливались в белый свет. Не заметил он и сбитый кулак сорокалетнего мужика, свернувший ему морду и сшибивший с подоконника.
Эдуард, дыша тяжело, с присвистом, как дышат от глубокой ярости или после рыдания, направился к выходу. Не дойдя до двери, он повернулся к напарнице:
– Лер, не слушай его.
– Тебя правда беспокоит, что я слушала, а что нет? – переспросила она с неожиданной злобой. Эдуард вырвался из кабинета.
Гоша, убедившись, что кровь не останавливается, зажал нос и поднялся. В то время как Лера искала салфетку, он, не подозревая о ее существовании, тоже вышел. Она смотрела в дверь, протягивая непонятно кому кусок бумаги.
