Kitobni o'qish: «Хрупкое равновесие»

Погрузившись в мягкое кресло и держа в руках эту книгу, вы, возможно, подумаете: а вдруг чтение развлечет меня? Тем не менее, прочитав эту грустную историю, вы, без сомнения, с аппетитом отобедаете, а свою бесчувственность спишете на автора, обвинив того в чудовищных преувеличениях и приступах необузданной фантазии. Но уверяю вас: настоящая трагедия – не вымысел. Здесь все – чистая правда.

Оноре де Бальзак. Отец Горио

Rohinton Mistry

A FINE BALANCE

© Rohinton Mistry, 1995

© Перевод. В. Бернацкая, 2019

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

Пролог
1975 год

Переполненный под завязку утренний экспресс замедлил ход, а потом неожиданно с силой дернулся, словно задумал вернуть себе прежнюю скорость. Из-за его обманного движения пассажиры не устояли на ногах. Выступ из облепивших подножки людей раздулся, как готовый лопнуть пузырь на кипящем супе.

Манек Кохлах держался за поручень, и потому не упал. Чей-то локоть выбил у него из рук учебники. Рядом худощавый юноша повалился на сидящего напротив него мужчину. Сверху на них упали книги.

Толстый том стукнул юношу по спине.

– Ух! – вырвалось у него.

Юноша и мужчина – его дядя – со смехом возились, пытаясь освободиться друг от друга. Ишвар Даржи – человек с изуродованной левой щекой – помог племяннику сесть.

– Ты в порядке, Ом?

– Все хорошо, если не считать моей бедной спины, – ответил Омпракаш Даржи, поднимая две книги в оберточной бумаге. Прикинув на руках их вес, он огляделся, ища владельца.

Манек поспешил признаться, что книги его. От мысли, что тяжелые учебники обрушились на хрупкую спину юноши, ему стало не по себе. Припомнился вдруг воробушек, которого он в детстве зашиб камнем; позже, каждый раз, когда он вспоминал этот случай, его начинало тошнить.

Манек стал горячо извиняться:

– Простите, книги выскользнули и…

– Ничего страшного, – успокоил его Ишвар. – Твоей вины тут нет. – И прибавил, обращаясь к племяннику: – Хорошо, что так вышло. Грохнись я на тебя, ты бы точно костей не собрал. – Они снова рассмеялись. К ним из вежливости присоединился и Манек.

Ишвар Даржи не был тучным мужчиной; поводом для шуток был только контраст между ним и костлявым Омпракашем. Они постоянно беззлобно подшучивали друг над другом. За ужином Ишвар всегда накладывал племяннику порцию побольше, а зайдя в придорожную дхабу¹, выжидал, когда тот пойдет помыть руки или в уборную, и тогда быстро перекладывал часть своей еды на тарелку племянника.

Если Омпракаш возражал, Ишвар говорил: «Что скажут, когда мы вернемся в деревню? Что я морил племянника в городе голодом, а сам ел за двоих? Ешь, давай! Чтобы спасти мою честь, ты должен нарастить жирок!»

– Не бери в голову, – отшучивался Омпракаш. – Если твоя честь равна хотя бы половине твоего веса, ее надолго хватит.

Однако телосложение Омпракаша сопротивлялось настойчивым усилиям дяди, и племянник по-прежнему оставался худым, как спичка. Да и деньги упорно не шли в руки, так что триумфальное возвращение в деревню пока оставалось для них несбыточной мечтой.

Направлявшийся на юг экспресс снова замедлил ход, а потом со свистом и лязгом остановился. Некоторое время еще слышался свистящий звук пневмотормозов, но вскоре затих и он.

Омпракаш глянул в окно, чтобы понять, где они находятся. По другую сторону железнодорожного заграждения стояли убогие хижины, вдоль по канавке стекали нечистоты. Дети играли с палками и камнями. Щенок с лаем носился рядом, надеясь, что и его примут в игру. Голый до пояса мужчина доил корову. Такую картину можно увидеть где угодно.

До поезда донесся едкий запах горящего кизяка. Впереди, на пересечении железнодорожного пути и шоссе, собралась толпа. Несколько мужчин спрыгнули с поезда и пошли по шпалам.

– Надеюсь, мы доберемся вовремя, – сказал Омпракаш. – Если кто-то придет раньше, нам – конец.

Манек Кохлах поинтересовался, далеко ли им ехать. Ишвар назвал станцию.

– Мне туда же, – сказал Манек, поглаживая жидкие усики.

В надежде увидеть циферблат, Ишвар обвел взглядом череду запястий, тянувшихся к поручням.

– Простите, сколько времени? – обратился он к одному из мужчин.

Тот элегантным жестом отдернул манжету и показал часы. Было без четверти девять.

– Ну, давай же, двигай! – сказал Омпракаш, похлопывая по сиденью.

– Волы у нас в деревне послушнее будут, – заметил дядя, и Манек рассмеялся. Так оно и есть, заверил его Ишвар: он помнит с детства, что их деревня ни разу не уступила призовое место в праздничных состязаниях воловьих упряжек.

– От опиума и поезд понесся бы не хуже волов, – сказал Омпракаш.

Продавец расчесок и украшений для волос с трудом прокладывал путь между людьми, бренча пластиковыми зубьями большого гребня. Потревоженные пассажиры сердито ворчали.

– Эй! – окликнул продавца Ом.

– Обручи для волос, надежные, пластиковые зажимы в виде цветка или бабочки, разноцветные гребни, прочные. – Голос продавца звучал монотонно и безучастно – он сомневался, что его позвали не зря и это не розыгрыш, а покупатель действительно настоящий. – Гребни большие и маленькие – розовые, оранжевые, красные, зеленые, синие и желтые, – и все не ломкие.

Омпракаш перепробовал несколько расчесок и наконец выбрал красную – карманного размера. Порывшись в карманах брюк, он вытащил монету. Пока продавец искал сдачу, ему приходилось терпеть со всех сторон враждебные толчки и тычки. Рукавом он обтер отвергнутые гребешки и положил в сумку, оставив в руках только большой гребень с двумя зубьями, и возобновил свое бренчание.

– А куда делась твоя желтая расческа? – спросил Ишвар.

– Разломилась пополам.

– С чего бы?

– Она лежала в заднем кармане. Я сел на нее.

– Плохое место для расчески. Она все-таки для головы, Ом, а не для задницы. – Ишвар обычно звал племянника Омом, называя Омпракашем только когда сердился.

– Будь это твоя задница, от расчески ничего бы не осталось, – парировал племянник, вызвав у Ишвара приступ смеха. Изуродованная щека нисколько не мешала этому смеху; застыв, словно на якоре, она позволяла улыбкам вволю журчать и струиться.

Он дружески пощекотал Омпракаша под подбородком. Разница в возрасте – сорок шесть и семнадцать – обычно давала неправильное представление об их действительных отношениях.

– Улыбнись, Ом. Надутые губы никак не вяжутся с прической героя. – Ишвар подмигнул Манеку, как бы приглашая того принять участие в шутливой беседе. – Этот завиток сведет с ума не одну девушку. Да ты не волнуйся, Ом. Выберу тебе девушку что надо. Большую и сильную, чтобы тела на двоих хватило.

Омпракаш заулыбался и провел расческой по волосам, как бы прихорашиваясь. Поезд по-прежнему не двигался с места. Вышедшие на разведку мужчины вернулись с известием, что на путях впереди опять нашли труп. Манек незаметно придвинулся к двери, чтобы лучше слышать. «Легкий способ уйти из жизни, – подумал он, – при условии, что поезд сбивает прямо в лоб».

– Может, это связано с чрезвычайным положением? – предположил кто-то.

– С чем-чем?

– Так сегодня утром премьер-министр произнесла по радио речь. Вроде стране угрожает внутренний враг.

– Очередная правительственная тамаша².

– Зачем самоубийцы выбирают смерть на рельсах? – проворчал кто-то. – Никто не думает о людях вроде нас. Убийства, самоубийства, теракты наксалитов³, смерти в полицейских участках – все приводит к задержке поездов. Почему бы не выбрать яд, нож или прыгнуть с высоты?

Наконец долгожданный грохот пробежал по вагонам – поезд разминал длинную стальную спину. Облегчение проступило на лицах пассажиров. Когда поезд дошел до развилки, все вытянули шеи, пытаясь увидеть, что задержало состав. Трое полицейских стояли рядом с небрежно покрытым телом, дожидаясь его отправки в морг. Некоторые пассажиры коснулись рукой лба или, сложив ладони, прошептали: «О, Рама, Рама».

Манек Кохлах вышел из поезда следом за дядей и племянником, и они вместе покинули перрон. «Извините, – сказал он, извлекая из кармана письмо. – Я первый раз в этом городе, не скажете ли вы, как мне добраться вот сюда?»

– Ты не тех людей спрашиваешь, – сказал Ишвар, не взглянув на письмо. – Мы тоже здесь впервые.

Но Омпракаш, приглядевшись, воскликнул:

– Взгляни, та же фамилия!

Ишвар вытащил из кармана клочок бумаги и сравнил адреса. Племянник оказался прав: и тут и там было написано одно и то же: Дина Далал, и ниже – адрес.

Омпракаш с неожиданной неприязнью оглядел Манека.

– Зачем тебе Дина Далал? Ты что, портной?

– Портной? Вовсе нет. Она подруга моей матери.

Ишвар похлопал племянника по плечу.

– Не впадай раньше времени в панику. Пойдем искать это место.

Манек не понимал сути разговора. Только когда они вышли из вокзала, Ишвар объяснил ему, в чем дело.

– Видишь ли, мы с Омом портные. А у Дины Далал есть работа как раз для двух портных. Вот мы и хотим предложить свои услуги.

– И вы решили, что я перейду вам дорогу, – улыбнулся Манек. – Не беспокойтесь. Я просто студент. Дина Далал училась в одной школе с моей мамой. И она разрешила несколько месяцев пожить у нее.

Они спросили дорогу у торговца пана⁴ и пошли по указанной им улице. У Омпракаша все еще оставались подозрения.

– Если ты собираешься жить у нее несколько месяцев, тогда где твой чемодан, где твои вещи? У тебя что, ничего нет, кроме двух книжек?

– Сегодня я всего лишь познакомлюсь с ней. А вещи из университетского общежития перевезу в следующем месяце. – Они обогнали нищего. Тот неуклюже передвигался на деревянной платформе на колесиках – она приподнимала его на четыре дюйма над землей. На руках у нищего отсутствовали пальцы, а ноги были ампутированы почти до ягодиц. «O Babu, ek paisa day-ray! – тянул он, потряхивая консервной банкой в забинтованных культях. – O babu! Hai Babu! Aray babu, ek paisa day-ray!⁵»

– За все время, что живу в городе, еще не встречал такого жалкого нищего, – сказал Ишвар, и все с ним согласились. Омпракаш опустил в банку монету.

Они перешли на противоположную сторону и снова спросили дорогу.

– Я живу здесь уже два месяца, – сказал Манек, – но город такой большой и запутанный, что я знаю только несколько больших улиц. А те, что поменьше, все на одно лицо.

– Мы в городе уже полгода, и у нас та же проблема. Поначалу у нас прямо крыша поехала. Первое время никак не могли сесть на поезд – пропускали два или три состава, прежде чем научились протискиваться внутрь.

Манек признался, что ему здесь все ненавистно. Ждет не дождется, когда закончит обучение и вернется домой, в горы.

– Мы тоже приехали ненадолго, – сказал Ишвар. – Вот заработаем немного денег и уедем в свою деревню. Что хорошего в таком большом городе? Шум, толпы людей, жить негде, с водой проблемы, повсюду мусор. Просто кошмар.

– Наша деревня отсюда далеко, – уточнил Омпракаш. – Надо ехать на поезде целый день – только утром доберешься.

– Доберемся, обязательно доберемся, – уверенно произнес Ишвар. – Нет ничего лучше родного дома.

– А я родом с севера, – сказал Манек. – Туда ехать сутки и еще день. Из окна нашего дома видны снежные вершины гор.

– Рядом с нашей деревней течет речка, – продолжал Ишвар. – Слышно, как журчит вода, и видно, как сверкает она на солнце. Там очень красиво.

Некоторое время они шли молча, охваченные мыслями о доме. Нарушил молчание Омпракаш, указав на ларек, где продавали арбузный шербет.

– Неплохо выпить чего-нибудь холодненького в такую жару.

– Хорошая мысль, – сказал Манек. – И выглядит он замечательно.

– Нам не надо, – быстро осадил племянника Ишвар. – Мы утром плотно позавтракали.

Выражение лица Омпракаша тут же изменилось.

– Ну, как хотите, – недоверчиво произнес Манек, заказывая себе большой стакан и поглядывая на портных. Те отвели глаза в сторону, стараясь не глядеть на вожделенный кувшин и запотевший стакан. Какие у них усталые лица, какая бедная одежда, изношенные сандалии!

Манек выпил половину стакана и сказал: «Я напился. Хотите теперь вы?»

Портные отрицательно замотали головами.

– Смотрите. Пропадет зря.

– Раз так, тогда давай, – согласился Омпракаш и взял стакан. Сделав большой глоток, он передал шербет дяде.

Ишвар осушил стакан и вернул его продавцу.

– Как вкусно! – сказал он, радостно улыбаясь. – Очень любезно с вашей стороны угостить нас. Нам очень понравилось, спасибо. – Неодобрительный взгляд племянника заставил его замолчать.

«Столько благодарности за глоток шербета, – подумал Манек, – как изголодались эти бедняги по обычной доброте!»

Латунная табличка с позеленевшими от времени буквами на двери веранды гласила: Мистер и миссис Рустам К. Далал. Открыла дверь сама Дина Далал. На клочке мятой бумаги она разглядела надпись, сделанную собственной рукой.

– Вы портные?

– Да, – сказал Ишвар, вежливо кланяясь. По приглашению хозяйки все трое вошли на веранду и стояли, ощущая неловкость.

Веранда, задуманная как открытая галерея, была позже перестроена и стала отдельной комнатой еще в то время, когда покойный муж Дины Далал был ребенком. Родители решили сделать ее детской, чтобы как-то увеличить площадь маленькой квартирки. Открытые места заложили кирпичом, оставив просвет для зарешеченного окна.

– Но я приглашала только двух портных, – сказала Дина Далал.

– Простите, я не портной. Мое имя – Манек Кохлах. – И Манек выступил из-за спин Ишвара и Омпракаша.

– Ах, так ты Манек! Добро пожаловать! Извини, что не признала. Я уже сто лет не видела твою маму, а тебя – и вовсе никогда.

Она пригласила Манека в гостиную, оставив портных на террасе.

– Подожди меня здесь, пока я разберусь с теми двумя.

– Конечно.

Манек осмотрелся. Мебель в комнате старая: разбитый диван, два стула с потертыми сиденьями, весь в царапинах и щербинках чайный столик, обеденный стол, покрытый выцветшей и потрескавшейся скатертью из искусственной кожи. «Хозяйка вряд ли живет здесь сама, – решил Манек, – наверное, просто сдает квартиру». Краска на стенах облезла. Некоторые места, где отвалилась штукатурка, напомнили Манеку, как он, рассматривая облака, любил угадывать в их очертаниях животных и пейзажи. Здесь ему тоже привиделись картинки. Вот собака подняла лапу. Резко пикирует ястреб. Мужчина с палкой карабкается в гору.

На веранде Дина Далал пригладила рукой свои черные, еще не тронутые сединой волосы и подошла к портным. Хотя ей исполнилось сорок два года, на лбу не было ни единой морщинки. Уже шестнадцать лет она сама обеспечивала себя, но это не ожесточило женщину и не испортило красивого лица, которое прежде заставляло друзей брата соперничать за ее внимание.

Дина Далал спросила у портных, как их зовут и насколько они опытны в своем деле. Портные заверили ее, что знают все о женской одежде.

– Надо только снять мерки с клиентки, и тогда мы сошьем все, что угодно, – уверенно заявил Ишвар. Переговоры вел он, в то время как Омпракаш только кивал.

– Мерки снимать не придется, – сказала Дина Далал. – Шьем по выкройкам. Каждую неделю будете сдавать две или три дюжины изделий – как захочет компания – в одном стиле.

– Работа для детей, – сказал Ишвар. – Но мы согласны.

– А что ты на это скажешь? – обратилась Дина Далал к Омпракашу, который с явным пренебрежением следил за беседой. – Ты ни слова не проронил.

– Мой племянник открывает рот, только если не согласен, – сказал Ишвар. – Его молчание – добрый знак.

Дине Далал понравилось лицо Ишвара – такие люди располагают к себе, с ними легко вести беседу. Но племянник отпугивал – неразговорчивый парень. У него был слишком маленький подбородок, и лицо становилось пропорциональным, только когда он улыбался.

Она назвала свои условия: работа сдельная, и еще – нужно принести свои швейные машины. «Чем больше одежды сошьете, тем больше заработаете», – прибавила Дина Далал, и Ишвар согласился, что это справедливо. Расценки устанавливаются в зависимости от сложности фасона. Часы работы: с восьми утра до шести вечера – не меньше; дополнительные часы приветствуются. И никакого курения и жевания пана в рабочее время.

– Пан мы не жуем, – сказал Ишвар. – Но любим иногда покурить биди⁶.

– Тогда придется курить на улице.

Условие было принято.

– Где мы будем работать? – спросил Ишвар. – Куда нам нести швейные машины?

– Прямо сюда. Приходите на следующей неделе, и я покажу, куда их поставить. Будете работать в задней комнате.

– О’кей! Спасибо. В понедельник обязательно придем. – Уходя, мужчины помахали Манеку. – Скоро увидимся.

– Непременно увидимся, – помахал в ответ Манек. Уловив в глазах Дины Далал немой вопрос, он рассказал о знакомстве в поезде.

– Надо быть осторожнее, – посоветовала женщина. – Можно наткнуться и на жуликов. Город – не твой поселок в горах.

– Они вроде люди хорошие.

– Похоже на то, – сдержанно отозвалась Дина Далал и еще раз извинилась, что приняла его за портного. – Ты стоял за их спинами, и я тебя толком не разглядела – у меня слабые глаза. – «Разве можно сравнить этого красивого юношу с каким-нибудь кривоногим портняжкой, – подумала она. – Как глупо с моей стороны! На вид крепкий парень. Наверное, на пользу пошли горный воздух, здоровая пища и чистая вода».

Склонив голову набок, она внимательно разглядывала юношу.

– Прошло больше двадцати лет, но я вижу в твоем лице материнские черты. Ведь мы с Абан учились в одной школе.

– Мне это известно. – От ее пристального взгляда Манеку было не по себе. – Мама писала об этом в письме. Она хотела бы, чтоб я поселился у вас со следующего месяца. Чек за аренду жилья она вышлет.

– Да, да, разумеется, – сказала Дина Далал, отмахиваясь от этих деталей и уносясь мыслями в прошлое. – В школе мы были маленькими разбойницами. С нами дружила еще Зенобия. Нашу троицу учителя звали «Бедой» с большой буквы «Б». – При этом воспоминании по лицу женщины пробежала грустная улыбка. – А теперь позволь я покажу тебе мой дом и твою комнату.

– Вы здесь живете?

– А где же еще?

Познакомив Манека с планировкой маленькой запущенной квартиры, она спросила, что он изучает в колледже.

– Рефрижерацию и кондиционирование.

– Тогда надеюсь, тебе удастся что-нибудь сделать, чтобы в квартире было не так жарко.

Манек слабо улыбнулся. Убогость обстановки поразила его. «Не намного лучше, чем в студенческом общежитии, – подумал он. – И все же – скорей бы переехать! После того, что там произошло, все сойдет». При воспоминании о случившемся его бросило в дрожь, и он поспешил переключить внимание на другое.

– Комната очень уютная. Спасибо, миссис Далал.

В углу стоял уродливый, обшарпанный буфет с чемоданом на самом верху. Рядом притулился небольшой письменный стол. Здесь, как и в гостиной, потолок был грязный, побелка кое-где облупилась, краска на стенах выцвела, а в нескольких местах обвалилась штукатурка. Несколько замазанных цементом мест казались недавно залеченными ранами. Две односпальные кровати стояли под прямым углом вдоль стен. «Она что – будет спать в той же комнате?» – подумал Манек.

– Одну кровать я передвину к себе.

Через приоткрытую дверь он увидел комнату еще меньше своей и вдобавок в худшем состоянии. Помимо буфета (тоже с чемоданом наверху), там теснились два стула, шаткий стол и три старых сундука, поставленные друг на друга.

– Не хотелось бы стеснять вас, – пробормотал Манек, на которого квартира произвела гнетущее впечатление.

– Не говори глупости. – Голос женщины звучал весело. – Я и раньше собиралась сдавать комнату, а теперь счастливый случай помог мне заполучить в жильцы замечательного юношу-парса⁷, сына школьной подруги.

– Вы очень добры, миссис Далал.

– И одна к тебе просьба. Зови меня тетя Дина.

Манек согласно кивнул.

– Свои вещи можешь принести в любое время. Не понравится в общежитии – милости прошу. Ждать следующего месяца не обязательно.

– Нет, что вы, но благодарю вас, миссис…

– Изволь поправиться.

– Я хотел сказать – тетя Дина. – Оба улыбнулись.

После ухода Манека она во внезапно нахлынувшем волнении, словно перед долгим путешествием, бродила по квартире. Теперь не нужно ехать к брату и выпрашивать деньги. Дина Далал глубоко вздохнула. В очередной раз ей удалось сохранить хрупкую независимость.

Завтра она привезет первую партию ткани из «Оревуар экспортс».

Глава первая
Город у моря

Дина Далал редко позволяла себе с сожалением и горечью вспоминать былые годы или задаваться вопросом, почему жизнь сложилась именно так, лишив ее того блестящего будущего, какое сулили ей в школьные годы, когда она была еще Диной Шроф. Но если она изредка и погружалась в такое состояние, то поспешно из него выбиралась. «Какой смысл ворошить давнюю историю, – говорила она себе, – если все равно все закончится тем же самым: какой путь ни выберешь, все равно окажешься на том же месте».

Отец Дины был врачом, терапевтом со скромной практикой, исполнявшим клятву Гиппократа с большей горячностью, чем прочие представители этой профессии. В начале карьеры сверстники, родственники и старшие товарищи приписывали его преданность работе юношескому рвению и задору. «Как бодрит этот энтузиазм молодости», – говорили они с улыбкой и со знанием дела кивали головой, не сомневаясь, что со временем здоровая доля цинизма и обязанности главы семейства умерят идеалистический пыл.

Но ни брак, ни рождение сына, а спустя одиннадцать лет и дочери никак не изменили доктора Шрофа. Время только усугубило дисбаланс между горячим стремлением облегчить людские страдания и желанием заработать приличные деньги.

«Какая жалость, – качали головами родные и друзья. – Какие на него возлагались надежды! А он трудится, как раб на галерах, не получая никакого удовольствия от жизни. Бедная миссис Шроф! Ни развлечений, ни вечеринок – безрадостное существование!»

В пятьдесят один год, когда большинство врачей стараются перейти на неполный рабочий день, нанимая дешевого помощника, или даже продают практику, уходя пораньше на пенсию, доктор Шроф не имел ни солидного банковского счета, ни стремления его иметь. Вместо этого он добровольно возглавил кампанию по распределению выпускников медицинских колледжей во внутренние районы страны. Там, где ни наука, ни техника не вступили в единоборство с тифом и холерой и болезни косили всех подряд, доктор Шроф вознамерился остановить смертельный серп или хотя бы притупить его.

Миссис Шроф в свою очередь тоже начала кампанию, которая сводилась к тому, чтобы убедить мужа отказаться от затеи, грозившей ему, по ее разумению, неминуемой гибелью. Она пыталась убедить дочь повлиять на отца. Ведь двенадцатилетняя Дина была его любимицей. Миссис Шроф знала, что сын Нусван здесь ничем не поможет. Его вмешательство только испортит дело.

Поворотный момент в отношениях отца и сына произошел семь лет назад, в день, когда Нусвану исполнилось шестнадцать. На праздничный обед созвали тетушек и дядюшек, и кто-то из них сказал: «Ну, Нусван, скоро ты пойдешь по стопам отца и тоже станешь доктором».

– Я не хочу быть доктором, – отозвался Нусван. – Я займусь бизнесом – импортом и экспортом.

Кое-кто из родственников понимающе кивнул. Другие отпрянули в притворном ужасе.

– Это правда? Преемственности не будет? – насели они на доктора Шрофа.

– Конечно, правда, – ответил он. – Я не давлю на детей.

Однако пятилетняя Дина уловила на лице отца обиду, которую тот не успел скрыть. Она подбежала к нему и забралась на колени: «Папочка, я хочу, как ты, стать врачом, когда вырасту».

Все засмеялись и зааплодировали, говоря: какая смышленая девчонка, знает, как своего добиться, даром что маленькая. А позже перешептывались между собой: да, сын не из того теста, что отец – никакой цели, многого не добьется.

Дина не утратила этого желания и в последующие годы, продолжая видеть в отце своего рода божество, которое дает людям здоровье, побеждает болезни, а иногда даже спасает от смерти. Доктор Шроф был в восторге от своей умненькой дочки. Директор и учителя монастырской школы всегда превозносили ее на родительских собраниях. Доктор Шроф не сомневался: дочь добьется успеха, если захочет.

Миссис Шроф тоже была уверена: только дочь может помешать отцу осуществить глупейший филантропический план, и не даст тому уехать в глухомань. Однако Дина отказалась участвовать в заговоре – ей не нравилось, что любимого папочку хотят удержать дома насильно.

Тогда миссис Шроф пошла другим путем. Теперь она уже не говорила о деньгах, об опасностях или о семье, понимая, что так она ничего не добьется. Она напомнила мужу о его пациентах – старых, больных и немощных: «Что будет с ними, если ты уедешь? Они доверяют тебе и надеются на тебя. Как можно быть таким жестоким? Ты даже не представляешь, как много значишь для них».

«Ничего плохого не случится», – сказал доктор Шроф. Он знал, что любовь жены может подсказать ей самые невероятные аргументы, и потому терпеливо объяснил, что в городе достаточно терапевтов, которые способны справиться с самыми разными болезнями, а в тех местах, куда он едет, врачей совсем нет. Но это всего лишь временная командировка, утешал доктор жену, обнимая и целуя ее больше обычного. «Обещаю, что скоро вернусь, – сказал он. – Ты даже не успеешь соскучиться».

Но доктор Шроф не сдержал обещания. Он умер через три недели после начала медицинской кампании, но не от тифа или холеры, а от укуса кобры – смертельного из-за отсутствия сыворотки.

Миссис Шроф с удивительным спокойствием приняла печальное известие. «Это потому, что она жена врача и ближе знакома со смертью, – говорили люди. – Наверное, она не раз слышала от мужа о смерти пациентов, и таким образом как бы приготовилась к неизбежному для всех концу».

Но, когда она проворно занялась подготовкой к похоронам, с поразительной деловитостью вникая в каждую мелочь, окружающие задались вопросом, все ли с ней в порядке. Миссис Шроф открывала и закрывала сумочку, оплачивая всевозможные расходы, а в перерывах принимала соболезнования, утешала скорбящих родственников, поддерживала огонь в масляной лампе у изголовья ложа доктора Шрофа, стирала и гладила белое сари⁸, следила за тем, чтобы в доме было достаточное количество благовоний и сандалового дерева. Она лично давала наставления кухарке по приготовлению специальных вегетарианских блюд на каждый день.

После полных четырех дней похоронных церемоний⁹ Дина все еще плакала. Миссис Шроф, подсчитывающая расходы на молитвы у «башни молчания»¹⁰, сказала ей: «Ну-ка, перестань, дочка! Будь умницей. Папе это не понравилось бы». И Дина изо всех сил старалась сдержать слезы.

Но миссис Шроф рассеянно прибавила, выписывая очередной чек: «А ведь ты могла остановить его, если бы захотела. Тебя бы он послушал».

После этих слов Дина разрыдалась в голос. Теперь она не только горевала по отцу, но испытывала жгучую ярость, почти ненависть к матери. Потребовалось несколько месяцев, чтобы она осознала: в словах матери не было ни злобы, ни обвинения – простая констатация печального факта.

Спустя шесть месяцев после смерти доктора, опора, какой стала для близких миссис Шроф, стала понемногу крошиться. Замкнувшись в себе, она теряла интерес и к домашнему хозяйству, и к себе самой.

На двадцатитрехлетнем Нусване, уже строящем планы будущей жизни, это почти не отразилось. Однако Дина, которой было только двенадцать, остро нуждалась в родительской опеке. Она отчаянно скучала по отцу. А отчуждение матери только ухудшило ее состояние.

* * *

Нусван Шроф стал самостоятельно зарабатывать на жизнь за два года до смерти отца. Он был еще холост, жил в семье и откладывал деньги, подыскивая подходящее жилье и подходящую жену. Когда умер отец и мать ушла в добровольное затворничество, он понял, что искать жилье теперь необязательно, а вот жену надо найти поскорее.

Он возложил на себя обязанности главы семьи, став законным опекуном Дины. Все родственники приняли это как само собой разумеющееся. Они хвалили его за бескорыстный порыв и говорили, что раньше ошибались на его счет. Нусван взял в свои руки и семейные финансы, дав обещание, что мать и сестра не будут ни в чем нуждаться – его жалованья хватит на все. Но он лукавил, понимая, что получит достаточно денег от продажи амбулатории доктора Шрофа.

Первым решением Нусвана в роли главы семьи было сокращение прислуги. Он оставил кухарку, приходившую на полдня и готовившую два основных блюда, и уволил Лили – служанку с проживанием. «Мы не можем, как прежде, жить на широкую ногу, – заявил он. – Моего жалованья не хватит».

Миссис Шроф выразила сомнение в правильности решения сына.

– А кто будет следить за порядком в доме? Мои руки и ноги уже не те, что раньше.

– Не волнуйся, мама. Обязанности мы разделим между собой. Ты будешь делать легкую работу – смахивать пыль с мебели, например. Каждый будет мыть за собой посуду – чашки, блюдца. А Дина – молодая девушка, кровь с молоком. Ей только пойдет на пользу, если ты научишь ее, как держать в порядке дом.

– Возможно, ты прав, – согласилась миссис Шроф, не совсем убежденная в необходимости такой экономии.

Но Дина знала, что дело в другом. Неделей раньше она, направляясь ночью в туалет, проходила мимо кухни. Там она увидела Лили на столе с раздвинутыми ногами и брата, который втиснулся меж ее ног – пижамные штаны болтались на икрах – и крепко прижимал к себе бедра служанки. Дина с любопытством разглядывала его голые ягодицы, потом тихонько прокралась к себе, так и не зайдя в туалет. Щеки ее пылали. Наверно, она чуть замешкалась, и Нусван заметил ее.

Никто не проронил о случившемся ни слова. Лили (получив скромное вознаграждение, о котором не узнала миссис Шроф) покинула дом со слезами, заявив, что таких замечательных хозяев ей больше не найти. Дина жалела ее и в то же время презирала.

В доме установился новый порядок. Все старались, как могли. Эксперимент по самообслуживанию поначалу казался просто забавой. «Словно живешь в кемпинге», – сказала миссис Шроф.

– Тот же дух товарищества, – согласился Нусван.

С каждым днем у Дины появлялось все больше обязанностей. Участие Нусвана в эксперименте сводилось к мытью чашки и тарелки после завтрака. Других обязанностей у него не было.

Однажды утром, допивая чай, он сказал: «Сегодня я что-то припозднился. Пожалуйста, Дина, помой за мной».

– Я тебе не служанка. Сам мой свою грязную посуду! – Копившееся неделями возмущение девочки выплеснулось наружу. – Ты говорил, что каждый будет делать свою работу! А теперь заставляешь меня убирать за тобой!

– Вы только взгляните на эту тигрицу. – Нусвана позабавила выходка сестры.

– Нельзя так говорить со старшим братом, – мягко упрекнула Дину миссис Шроф. – Не забывай – мы все должны участвовать в хозяйстве.

– Он все врет! Он ничего не делает! Все делаю я!

Нусван обнял мать.

– Пока, мама.

Дину он дружелюбно похлопал по плечу, но та отпрянула от него.