Kitobni o'qish: «Россия и мусульманский мир № 12 / 2011»

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ

МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

КАКАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ НУЖНА РОССИИ?¹

Андрей Зубов, доктор исторических наук

Как нам соотносить себя с миром, как строить нашу внешнюю и оборонную политику, в каком направлении проводить и проводить ли вообще модернизацию жизненного уклада нынешней России? Я – историк, и чтобы найти ответы на эти вопросы, попробую подойти к ним исторически.

Начну с того, что цивилизационно и культурно Россия не какая-то особая евразийская или российская цивилизация, как любят у нас говорить, а периферия, отдаленная провинция западного мира. Этот тезис очень легко доказывается. Строй нашей государственной и культурной жизни выходит из догосударственного и бесписьменного состояния в конце X в. после Рождества Христова. Он формируется Восточной Римской империей. Достаточно посмотреть круг чтения, стиль архитектуры и живописи, правовые установления.

Пришедшие из Константинополя христианство и строй жизни наложились на варварский народ, до того долгое время пребывавший в состоянии полной культурной деградации. Академик Борис Рыбаков при всем своем желании смог найти очень мало памятников дохристианского периода на пространствах Восточно-Европейской равнины. Русь – это не Греция, не Египет, не Римская империя с их богатейшим и многотысячелетним дохристианским культурным прошлым. Россия – это очень молодая культура, всецело индуцированная древней средиземноморской цивилизацией в ее христианизированном обличье. Именно поэтому и во временнόм, и в пространственном отношениях Россия – это отдаленная периферия западной цивилизации.

Начало истории – оторванность от культурного центра

Цивилизационные различия Восточного и Западного Средиземноморья в эпоху христианизации Руси были очень невелики и ощущались современниками не более, чем сейчас – различия между Германией и Италией. Второй такой же периферийной зоной западной цивилизации является северо-запад Европы – Скандинавия. Чтобы оценить, как развивается Россия, надо иметь в истории референтную группу. И такой референтной группой может быть очень сходный по историческому генезису с Россией северо-запад Европы.

Когда-то, в далеком прошлом, в IV тысячелетии до Рождества Христова, на том пространстве, где сейчас находятся Россия и Северо-Западная Европа, обозначились два культурных центра доисторического континента. В районе степи и лесостепи между Вислой и Уралом, по мнению большинства ученых, зародился индоевропейский культурный центр, из которого индоевропейцы двинулись в конце III тысячелетия по всем направлениям, кроме, понятно, северного, и постепенно достигли Синьцзяна на востоке, Пенджаба – на юго-востоке, Атлантики – на западе, берегов Средиземного моря – на юго-западе. Не забудем, что и Греция, и Рим, и Армения – это индоевропейские сообщества. Будущие же славяне и балты остались на своих исконных местах обитания – на Восточно-Европейской равнине. А северо-запад Европы (юг Скандинавии, Британские острова, Бретань) – это мегалитическая цивилизация, распространившаяся в III–II тысячелетиях до Рождества Христова до Египта и Сирии.

Но со II тысячелетия до Рождества Христова происходит все большее одичание в обоих древних центрах, а центр культуры утверждается в районе Средиземного моря – Египет, потом Крит, Греция, этрусская Италия. Вспомнить эту глубокую древность нам важно, чтобы не испытывать комплекса неполноценности. Мы, так сказать, дети хороших родителей, без которых нынешний культурный мир был бы немыслим, но по ряду причин мы отбились от рук, одичали и пребывали в одичании, в культурно деградировавшем состоянии за пределами цивилизации около двух тысячелетий. За эти два тысячелетия средиземноморский мир проделал огромный путь культурного развития, а германцы Скандинавии, славяне и балты Восточно-Европейской равнины деградировали, по всей видимости, даже в сравнении со своим древним состоянием времен индоарийской общности. Но вторичная аккультурация в лоне той же цивилизации всегда проходит легче прививки иной цивилизации. Второе, как правило, вообще плохо получается.

И Россия, и Северо-Западная Европа вновь включаются в единое культурное поле Запада только в конце I тысячелетия после Рождества Христова с христианизацией, причем совершенно одновременно. Скандинавия и Русь крещены в конце X в.: в 988 г. князь Владимир крестит Русь, в 993–995 гг. его близкий родственник конунг Олав Триггвесон, погостив у Владимира, – Норвегию.

Скандинавия приняла через Рим западную форму единого тогда православного христианства, а Русь через Константинополь – восточную. Но форма христианства – вопреки тому, что думал Петр Яковлевич Чаадаев – на самом деле ничего не значит для цивилизационного развития этих двух регионов. Да и церковь фактически оставалась единой, как признают практически все историки, даже не до 1054, а до 1204 г., т.е. до разгрома крестоносцами Константинополя. Православная Византия находилась в активном взаимодействии с Европой и даже лидировала в нем и технологически, и интеллектуально до дученто, т.е. до XIII в., а во многих аспектах и до триченто. Вспомним схоластические споры IX–X вв. вокруг Ареопагитик, исихастские споры XI–XIV вв., породившие готику на западе и паламитское богословие на востоке Европы, – они были общими для всего христианского мира. Сама по себе византийская или римская версии православия тогда мало что значили для культурной матрицы. Значимы они были для каких-то отдельных ее аспектов, но не для уровня модернизированности. Константинополь и Фессалоники в XIV в. были не менее «современны», чем Рим или Париж, и прекрасно понимали друг друга на всех уровнях – от богословия до военного искусства, ибо все они были центрами единой средиземноморской цивилизации.

Для периферии же главным является не различие в деталях культуры, а интенсивность общения с культурным центром. Это очень важный тезис. Не тип культуры, а интенсивность общения. Интенсивное общение Скандинавии с западным культурным центром, т.е. со Средиземноморьем и шире – с пространством древней Римской империи, не прекращалось никогда после ее включения в цивилизованное пространство. Вместе с католическим миром происходила христианизация Скандинавии, потом Скандинавия переходит к лютеранству, как и вся Северная Европа. С запаздыванием в 40–80 лет в Скандинавии утверждаются все те же явления, что и в расположенных южнее западных культурных центрах, – университетское образование, готическое искусство и богословие, городское самоуправление. С Реформации, с XVI в., отставание исчезает вовсе. В Норвегии и Швеции крестьянство сохранило личную свободу и в большой степени – собственную землю. В Норвегии помещичье землевладение было ничтожно, в Швеции, где с середины XVI до середины XVII в. дворянское землевладение увеличилось с 22 до 60 % обрабатываемых земель, «редукция» собственности по закону 1655 г. вернула крестьянам и горожанам часть отнятых у них угодий и к 1700 г. за помещиками оставалось не более трети земель. Гражданская же свобода у шведского «четвертого сословия» не отчуждалась никогда, а его обязанности по отношению к государству и помещикам были четко определены королевским законом и не могли превышаться.

В России все иначе. Монгольское нашествие, 1237 – 1240 гг., не нанесло непоправимого удара и не отсекло Русь так, как отсекло Византию турецкое завоевание, завершившееся в 1453 г. Дело в том, что Русь оставалась, во-первых, вассальной, а не полностью завоеванной. Во-вторых, наиболее вестернизированная Северо-Западная Русь (Псков, Новгород) и в меньшей степени вестернизированные, но тоже ориентированные на Запад Полоцкое и Турово-Пинское княжества вообще не были завоеваны. Они платили дань монголам, но не более того. XIV в. стал временем весьма интенсивного общения Руси с культурными центрами Запада, а западная часть Руси была просто отвоевана у татар литовско-русскими силами во второй половине столетия (победа Ольгерда над ордынским войском у Синих Вод в 1363 г.) и ее связь с западным культурным центром через Польшу и Венгрию полностью восстанавливается. Преподобный Сергий Радонежский интеллектуально на равных вел беседу с болгарином митрополитом Киприаном и греком патриархом Филофеем Коккином, а те, в свою очередь, с итальянскими богословами. Творения Григория Паламы почти немедленно переводились на славянский, да и греческим языком русские книжники тогда владели неплохо. Единое культурное поле сохранялось, но, как и раньше, в системе «центр – периферия». Греческий иконописец Феофан учит русского гения – Андрея Рублёва, и в результате появляется живопись своеобразная, но вполне равная по совершенству исполнения лучшим творениям европейского триченто – отставание на 50–80 лет в сравнении с главными культурными центрами Европы было тогда и для Руси обычным.

На самом деле драматическое отсечение Московской Руси произошло в 1448 г., это – самопровозглашенная автокефалия, когда Русская церковь отказалась принимать своих митрополитов из Константинополя, и особенно в 1459 г., когда московские епископы по настоянию митрополита Ионы поклялись хранить от всех независимой, как высшую ценность, «Святую Московскую Церковь». С тех пор примерно на 120–150 лет всякое общение со всем миром для Руси прекращается. Греки будут рассматривать Московскую церковь как раскольническую, схизматическую, самопровозглашенную. Католический мир не признает ее тем более. Завоевание Иваном III Новгорода и разгром его внуком Иваном Грозным Новгорода и Пскова полностью запечатали эти ворота в Европу и искоренили европеизированную северорусскую культуру.

Драматическое 150-летие (с середины XV и до конца XVI в.) стало для Руси периодом максимальной стагнации, остановки развития. За этот период Запад делает колоссальный культурный рывок. Ведь это – эпоха Ренессанса, научной революции. Это Уильям Оккам и Майстер Экхарт, Эразм и Лютер, Микеланджело и Леонардо, Коперник и Кеплер, Галилей и Фрэнсис Бэкон. Запад за XV–XVI вв. осваивает огромный пласт культуры, математики, механики, философии, медицины, а Россия остается почти вне этого процесса, все больше и больше отстает, отрубленная волей своих правителей, и светских, и церковных, от культурных центров. То, что в Париже, Риме, Оксфорде – естественный результат интеллектуального развития, в Москве – чудо-диковинки, вроде как сейчас – нанотехнологии.

В результате, когда в XVI в. в Европе обсуждали проблему свободы воли (помните – дискуссии Лютера и Эразма), в России размышляли, как ходить вокруг аналоя с Евангелием – по солнцу или против солнца, двоить или троить аллилуйю. В качестве компенсации полной отрубленности от всего мира при Василии III выдвигаются всем известные концепции Москвы – Третьего Рима, «Сказание о Мономаховом венце», «О Белом клобуке» и прочий бред, который был осужден Московским собором 1667– 1668 гг. как измышления, сделанные «от ветра головы своея». К тому времени наша референтная группа, Скандинавия, стала вполне органичной частью западного мира – не лидером, но и не чужаком. Рене Декарт чувствовал себя равно естественно и во Франции, и в Голландии, и в Швеции в XVII в., несмотря на все исповедные отличия этих стран. Немецкие же гости в Москве чувствовали себя совсем иначе, а несчастному выпускнику Падуанского университета, православному Михаилу Триволису (известному на Руси как Максим Грек) пришлось долгие годы провести в казематах подмосковных монастырей за попытку поднять интеллектуальный дискурс Москвы на приемлемый для ренессансного человека уровень.

Поэтому модернизация XVII в. проходит уже в основном или через Украину, единственную часть Руси, которая осталась открытой Западу, поскольку она была включена в Польшу, или непосредственно через немецкую Лефортову слободу. Но эта модернизация носит отчетливо имитационный характер, потому что русская модернизация – не следствие развития сознания людей, как в старой Европе, а результат простого заимствования некоторых технических новаций, военных, политических и т.д. Царь Петр Алексеевич сбрил своим боярам бороды и одел их как кукол в европейские камзолы, но европейцами от этого они, понятно, не стали, да и стать не могли. Понадобились немцы, и они в изобилии приглашаются в Россию или включаются в нее вместе с Остзейским краем. Одними ряжеными русскими боярами обойтись наши модернизаторы не смогли. Имитационная модернизация, безусловно, негативный момент. Она создает видимость культуры, но не культуру, подобно костюмам от Корнеллиани у нынешних московских чиновников.

Я не буду подробно говорить об альтернативе петровской модернизации, которая наметилась в конце XVII в. Это – план реформ, намеченных царевной Софьей и Василием Голицыным, последовательных медленных реформ, направленных на сущностную модернизацию. Важно то, что Софью победил Петр – царевну заточили, князя Василия сослали в Каргополь. Суть реформ Петра – это не прорубленное окно в Европу. В Европу была прорублена щель, через которую смогла войти лишь дворянская элита, да и то в системе имитационной модернизации. А 95 % общества оказались полностью отрезанными от модернизационных процессов. Для подавляющего большинства русских людей был закрыт путь к какому бы то ни было образованию, тем более – к европейскому, к любым гражданским свободам. Они не только оставались в XVI столетии. Фактически им было возбранено становиться иными. Указы Петра 1711 и 1719 гг., по существу, превратили в рабов большую часть населения России, причем без надежды на какую-либо аккультурацию. Это был очень примечательный и значимый для нас момент, когда модернизация элиты происходила за счет одичания и ограбления основной массы народа. И в итоге, как много раз писал мой старый друг и коллега Юрий Сергеевич Пивоваров, сложились две субкультуры: субкультура вестернизированная и модернизированная, даже по-русски говорить разучившаяся, но тончайшая – не более 2–3 % русских людей, и субкультура массовая, все более дичавших в сравнении с европейским простонародьем мужиков, «законсервированных» в эпоху Стоглава.

Западноевропейский абсолютизм в XVIII в. провозгласил: «Править без народа, но для народа». К концу 1700-х годов почти все население Пруссии, Франции, Австрии, Англии, Швеции было грамотным. Повсюду действовало местное самоуправление, крепостное право в среде государствообразующего этноса исчезло или сохранилось в совершенно символических формах (недельной в течение года отработки в пользу сеньора). В России с царствования Елизаветы Петровны крестьян перестали приводить к присяге – гражданами они не считались, собственности у них не было, права на свободный брак – тоже, грамоте их не учили, подавать на своих хозяев в суды они не имели права. Это были единоверные дворянам, единокровные им рабы. Об их модернизации не было и речи. Русский абсолютизм был правлением без народа и не для народа, а для тончайшего слоя элиты за счет народа.

Фактически только после освобождения крепостных, с великих реформ 1860-х годов и открытия России вновь полностью Западу – именно всей страны, а не только тонкого элитного слоя, – начинается новая модернизация. И всем известно, насколько быстрой и мощной она была. За 50–60 лет этой модернизации, особенно за последнее 20-летие царской России, произошел невероятный экономический и культурный рывок. Появился сущностно модернизированный слой общества, к которому относятся и славянофилы и западники, и Пирогов и Менделеев, и Чайковский и Лев Толстой, и Ключевский и Сикорский. Но из-за того, что у этой модернизации были больные во многом корни, эта модернизация в итоге закончилась не современной европейской Россией, как об этом мечтал Петр Столыпин, а большевистским кошмаром. Сущностно модернизированный слой русского народа достиг к Первой мировой войне 10–15 % населения, но дикая масса большинства, замученная непонятной для нее войной и взъяренная большевиками, захлестнула и смыла новую Россию в пятилетней Гражданской войне, которая фактически и была войной двух субкультур.

Тупики имитационной модернизации – есть ли шанс?

После короткого открытия времени нэпа с 1929 г. Россия вновь закрывается полностью. При этом уже уничтожен в красном терроре или будет уничтожен в последующие десять лет тонкий слой сущностно модернизированного русского общества, или эти люди были изгнаны из России. Ведь полтора миллиона граждан, которые покинули страну до Второй мировой войны, – в основном лучшая, наиболее модернизированная, самая культурная часть русского общества.

Итак, мы вновь были обречены на все большее отставание. Сталинская модернизация была во многом опять же имитационной в технической и военной сферах. И мнение, что Советская Россия была новой великой цивилизацией и силой, во многом, по моему убеждению, ошибочно. Ошибочно потому, что пока еще существовали старые дореволюционные кадры и их ученики – в основном до конца Второй мировой войны, до ждановщины и лысенковщины, – еще происходили какие-то новые исследования. Но в тех областях, в которых никаких заделов до революции не было, например, в той же генетике, кибернетике, – отставать стали с самого начала. И в итоге СССР в 50–70-е годы приходилось самым грубым образом воровать технические новинки на Западе. Без Пенемюнде, без Бруно Понтекорво возникла бы наша ядерная и ракетная мощь? Так и не осуществив модернизацию сущностную, мы вновь вернулись к модернизации имитационной. Швеция и Норвегия 1980-х годов и СССР эпохи позднего застоя – вот результат тысячелетней модернизационной гонки двух периферийных европейских регионов. Победитель очевиден.

Наконец, открытие России миру в 1990 г., снятие тоталитарного пресса, конечно, вызвали хаос и как результат деградацию общества даже в сравнении с советскими временами. Это понятно. Но этот период проходит. Мы все видим, как сейчас общество стабилизируется, меняется в отношении ценностей. Оно открыто Западу. Интернет, поездки и жизнь на Западе делают свою дело. Особенно меняется молодежь – те, кто завтра станет у руля русской жизни. Россия вновь начинает чувствовать себя частью большой цивилизации. В этой ситуации любые разговоры о создании автаркичной политической модели, об ориентации не на Запад, который является культурной основой России, а, скажем, на страны Дальнего Востока, мусульманский мир как главный источник культурного общения или на самое себя, – безответственны, неразумны и опасны. Сегодня любая попытка оградить Россию, построить новую стену между нею и Западом, как при Павле или Иване III, означает четвертую стагнацию, которую, скорее всего, страна не перенесет. Нынешнее, исключительно быстрое развитие мировой науки и технологии делает самоизоляцию особенно губительной, а покупка современного знания за нефть, т.е. новый виток имитационной модернизации, лечит наше общество не более чем впрыскивание морфия лечит онкологического больного.

Сущностная модернизация ныне – это трудный, долгий и требующий огромного политического искусства процесс. Он совершенно не обещает, что мы вскоре станем великой державой, тем более – сверхдержавой. Но такая модернизация дает нам шанс вернуться в компанию цивилизационно сродных нам обществ и сообща с иными народами, которым мы культурно близки испокон веков, встречать общие вызовы и решать общие проблемы.

Я думаю, что после всего того, что мы пережили, у нас есть шанс или стать, пусть не великой, но все же западной страной, с развитым и ответственным гражданским обществом, или, отгородившись от Запада, попытаться в какой уж раз создать на путях имитационной модернизации мощное государство, но со стремительно дичающим народом, порабощенным безнравственной элитой, – колосса на глиняных ногах, рано или поздно обреченного обрушению. Из этой альтернативы, на мой взгляд, есть только один выход – открыть себя Западу, примириться с тем, что сейчас мы не можем быть первыми (слишком много лучших жизней унес у нас XX в.), и на тех ролях, какие мы еще можем заслужить, войти в концерт западных держав. Другого пути, достойного нашего многострадального народа, у России как не было, так и нет.

«Труды по россиеведению», М., 2010 г., с. 177–184.

ДЕСЯТЬ ТЕНДЕНЦИЙ, МЕНЯЮЩИХ МИР

Йохан Гальтунг, политический аналитик (Норвегия)

Мы живем в переломную эпоху, и когда завершится переходный период, начавшийся крушением Советского Союза, мир станет совсем другим. Зловещих предзнаменований хватает, одним из них стала двойная террористическая атака в Норвегии в июле (на эту тему – ниже). Предсказать, каким будет мир, сейчас невозможно, но тенденции, набирающие силу на наших глазах, позволяют наметить контуры возможных перемен. Выделим десять основных трендов. Пять из них разворачиваются в глобальном пространстве между государствами и регионами, еще пять – в социальном пространстве между группами людей.

1. Глобальные тенденции:

– закат и падение империи США;

– закат Запада;

– ослабление государств и усиление регионов;

– подъем «остальных»;

– рост Китая.

2. Социальные тенденции:

– укрепление наций;

– укрепление гражданского общества;

– рост активности молодежи;

– повышение роли женщин;

– усугубление неравенства и мятежи.

В результате мы становимся свидетелями масштабных перемен, сопоставимых с переходом от греко-римской античности к Средневековью, а затем к раннему Ренессансу и современной эпохе (1789) на Западе. Эти перемены происходили в условиях глобализации христианства, тогда как нынешние преобразования осуществляются в условиях глобализации капитализма и глобального потепления.

Пять глобальных тенденций могут восприниматься как подтверждение теории сообщающихся сосудов: когда один опорожняется, другой наполняется. Запад «мелеет» – «остальные» поднимаются, Соединенные Штаты ослабевают – Китай усиливается. Все эти тенденции взаимосвязаны, но в то же время они проявляются не менее отчетливо или даже нагляднее как пять независимых явлений, каждое из которых развивается в соответствии с собственной социальной логикой.

Так, упадок американской империи имеет свои причины и следствия, вполне сопоставимые с тем, что мы знаем из истории об упадке других империй. Закат Запада в целом связан с этим явлением, но имеет свою мотивацию, когда США по другим причинам, прежде всего социально-экономическим, выступают в качестве той части Запада, которая не может позволить себе устойчивое развитие. Как ни парадоксально это прозвучит, в качестве слаборазвитой страны, в которой американская мечта превращается в американский кошмар.

Закат и окончательное падение империи – это разные процессы, связанные с неизбежной логикой развития империй как организмов, начиная с их рождения, роста и достижения зрелости вплоть до старения и смерти. При грамотной организации и щедро вознаграждаемых за сотрудничество элитах на периферии центр способен добиться от окраин существенной экономической зависимости, поселить в них страх перед возможным применением силы, создать стремление идентифицировать себя с центром и добиться подчинения. Но лишь до поры до времени: империя становится жертвой собственного успеха, переоценивая свои возможности и / или недооценивая возможности державы, выступающей в качестве противовеса. Период экспансии заканчивается, и ему на смену приходит длительный период статус-кво, когда консервируется крайняя несправедливость во всех четырех аспектах силы.

Империя является архетипом несправедливой силы, поскольку добивается зависимости и притворного послушания, сея страх и насаждая коллаборационистские элиты. Иногда периферия сливается с центром. Когда речь идет о соседних географических регионах, этот процесс нередко обозначается термином «строительство нации». Именно так это происходило в Испании, Франции, Великобритании, Германии, России и Китае.

Урок, преподнесенный Британской, Французской, другими западноевропейскими и советской империями, должен сподвигнуть Соединенные Штаты начать производить товары, а не жить за счет неравноправной торговли и тиражирования «мировой валюты». Гибель доллара в этом качестве неминуема, как и приход на смену ему валютной корзины. Нужно сосредоточиться на внутренней обороне, оставив бесчисленные военные базы и прекратив войны по всему миру, начать диалог с другими культурами и договариваться о политических компромиссах вместо того, чтобы стремиться диктовать всем свою волю.

Но, несмотря на растущее число проигранных войн, привлекательность других культур (исламские страны, Япония, Китай) и растущее неподчинение, экономическая эксплуатация может какое-то время не ослабевать, будучи встроена в неравноправные международные торговые структуры, где ресурсы и человеческий труд стоят ничтожно мало. Конечно, будет иметь место известная доля распределительной справедливости в виде помощи в развитии, призванная скрыть трансферты в противоположном направлении, извлекаемые благодаря эксплуатации, бегству капитала, коррупции. Более того, за чисто экономическими способами поощрения скрывается куда более важный социологический эффект западной помощи в развитии. Стипендии выдаются перспективным молодым людям, которые затем пополняют ряды постколониальной элиты. Другие трансферты также призваны поставить эту группу в выгодное положение. Кваме Нкрума (основатель современной Ганы, представитель африканского антиколониального движения) точно охарактеризовал подобную политику как неоколониализм.

Неустойчивое равновесие было достижимо до тех пор, пока Запад пользовался монополией на обрабатывающие отрасли. Япония стала первой неевропейской страной, бросившей вызов такому положению. За ней последовали четыре малых «дракона», а потом четыре огромные страны БРИК. Прежнее равновесие нарушилось, и это стало одним из факторов заката Запада. За этими первыми ласточками вскоре последуют «остальные», которые также начнут производство если не на экспорт, то по крайней мере для обеспечения своих элит.

Растущее во всем мире предложение могло бы соответствовать такому же быстрорастущему спросу, если бы не обострение неравенства на Западе, при котором у 30–50–70 %, представляющих собой население «дна», не хватает покупательной способности, чтобы приобретать товары с высокой долей добавленной стоимости. Прибавьте к этому существование – в силу неравенства – такой аномалии, как перетекание ликвидности к высшим классам, не оставляющее им другого выбора, кроме спекуляции. В их распоряжении масса новых финансовых инструментов вроде дерива-тивов для быстрой купли-продажи – своего рода азартная игра. В результате: бум финансовой экономики + замороженный реальный сектор = крах. Тем более что этому содействуют экономисты, неспособные или нежелающие предсказывать или предвидеть. Если «остальные» и Китай, подобно Индии, попадутся в эту ловушку, их усилению придет конец, как это случилось с той же Японией.

Рецепт исцеления Запада столь же прост, сколь неосуществим: не накачивать ликвидностью банки, неспособные выжить, жестко регулировать финансовый сектор, а затем стимулировать людей, начиная с нуждающихся слоев населения. Поощрять небольшие компании, сельскохозяйственные кооперативы, поликлиники с лекарствами-дженериками для лечения обычных болезней простых людей, школы для обоих полов и всех возрастных групп. Но правящие классы на Западе скорее готовы защищать банкиров, чем обычных людей. Китайская формула «капитализм-комму-низм», поднимающая людей со «дна», облегчающая их лишения и включающая их в реальную экономику, могла бы совершить чудо на Западе. Однако камнем преткновения стали бы ярко выраженные классовые различия, и не только в США. Отсюда последний из социальных трендов – усугубление неравенства и мятежи.

Если главный ключ к развитию и прогрессу – повышение покупательной способности населения, влачащего существование «на дне» общества, все больше стран, включая Индию, будут подражать Китаю. Это негативно отразится на самоуважении и чувстве собственного достоинства жителей Запада и приведет к росту душевных болезней. Не исключено повторение эпидемии суицидов, с которой начался закат империи Габсбургов.

Главная причина неотвратимости тенденции к закату государства и усилению регионов на удивление проста. Маркс писал о средствах производства, но не о средствах связи и транспорта. Благодаря SMS и скоростному перемещению все процессы в мире протекают в режиме реального времени и размеры большинства стран значительно сокращаются. Выживут только сильнейшие – БРИК, США и некоторые другие; остальные будут все больше втягиваться в орбиту регионов, которые отличаются географической близостью и культурным родством.

В результате получаем:

– светско-христианский Европейский союз;

– смешанный Африканский союз;

– индуистско-мусульманскую Ассоциацию регионального сотрудничества стран Южной Азии (СААРК);

– смешанную Ассоциацию государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН);

– светско-католическую Латинскую Америку;

– мусульманскую Организацию Исламская конференция (ОИК), простирающуюся от Марокко до Филиппин;

– буддистско-конфуцианскую Восточную Азию;

– светско-православную Российскую Федерацию, где Чечня имеет такую же автономию, как Нидерланды в Евросоюзе.

А на смену Организации Объединенных Наций (ООН), скорее всего, придет Организация Объединенных Регионов (OOP).

Государство – это территория, власть на которой сконцентрирована в одноименной организации – «государстве». Что же касается наций, речь идет о культурных группах, характеризующихся четырьмя признаками: общий язык, религия-идеология, время – общие представления об истории, прошлом, настоящем и будущем – и пространство, т.е. общая территория и география. В мире 2000 наций и около 200 государств, но только 20 из них представляют собой национальные государства, в которых преобладает одна нация. Только в четырех из 180 многонациональных государств нет преобладающей нации (в Европе это Швейцария, в которой несколько наций сосуществуют на равных, а также Бельгия, раздираемая проблемами межнациональных отношений, а в Азии – лингвистически федеральная Индия и Малайзия). Что касается остальных стран, то самый верный прогноз в их отношении – это борьба, часто насильственная. Нации, находящиеся в тени, будут бороться за место под солнцем – либо за полную независимость, автономию в рамках федерации, за другие виды суверенитета.

Процесс становления наций уходит корнями в историю, и зародившееся когда-то во Франции определение нации как «граждан одного и того же государства» убеждает теперь немногих. Линия водораздела, за которой мобилизуется готовность убивать и быть убитым, сегодня редко совпадает с границами государства – она проходит между нациями, религиями, языками и территориями. Характер войны меняется, но формула «от межгосударственных конфликтов к внутригосударственным междоусобицам» слишком поверхностна и не выдерживает критики. Нации иногда занимают территории разных стран, равно как и многие страны являются общим домом для многих наций. Это приводит к образованию многочисленных и разнообразных конфедераций. Однако регионы могут служить своего рода адаптационными «зонтиками», по мере того как увеличивающийся поток людей, пересекающих государственные границы, все больше сближает их.