Kitobni o'qish: «Новый Декамерон. 29 новелл времен пандемии»

Сборник

Shrift:

THE DECAMERON PROJECT:

29 Stories from the Pandemic

The cover design © Sophy Hollington

Illustrations by Sophy Hollington

Предисловие Кейтлин Роупер

В марте 2020 года в книжных магазинах появилась книга XIV века – «Декамерон» Джованни Боккаччо, сборник новелл, которые рассказывают друг другу флорентийцы, укрывшиеся недалеко от города в разгар эпидемии чумы. В Соединенных Штатах мы как раз ушли на самоизоляцию, учились сидеть на карантине, и многие искали советов в старинной книге. Когда коронавирус начал распространяться по миру, писательница Ривка Гэлчен обратилась в The New York Times Magazine с предложением написать эссе о «Декамероне» Боккаччо, чтобы помочь читателям понять нынешнюю ситуацию. Идея нам понравилась, но мы задумались: а что, если составить собственный «Декамерон» из новых, написанных во время карантина вымышленных историй?

Мы обратились к авторам, попросив их кратко изложить суть будущих рассказов. Кто-то писал роман и не располагал временем. Кто-то занимался детьми и не мог представить себе, как в таких условиях вообще можно работать. Кто-то ответил: «Боюсь, для части моего мозга, отвечающей за художественный вымысел, нынешний кризис не станет источником вдохновения». Мы поняли. Мы начали сомневаться, что наша идея жизнеспособна.

Однако позже, когда вирус принялся за Нью-Йорк, когда все были напуганы и подавлены, мы услышали нечто иное, обнадеживающее: заинтересованность, вызывающие жгучее любопытство замыслы. Романисту Джону Рею захотелось написать «о молодом испанце, отдающем напрокат своих собак, чтобы помочь тем, кто намерен делать вид, будто выгуливает питомцев, таким образом обойти ограничения, налагаемые комендантским часом». Мона Авад думала начать рассказ с того, что «в сороковой день рождения женщина, желая сделать себе подарок, идет в дорогой салон, решившись на неприятную косметическую манипуляцию. В салоне ей предлагают совершенно новую, экспериментальную процедуру, суть которой заключается в стирании плохих воспоминаний с целью глубокого очищения, питания и разглаживания кожи»… Чарлз Ю сообщил нам, что у него несколько идей, «но одна мне наиболее интересна. История, рассказанная под двумя углами зрения: вирус и алгоритмы поиска в «Гугле». Историю Маргарет Этвуд вообще-то «рассказывает группе землян инопланетянин с далекой планеты, откомандированный на Землю в рамках межзвездной программы». Вот и все, весь замысел. Как мы могли сказать нет? Нам захотелось прочесть их произведения. Мы заказали даже слишком много для журнального номера. И быстро, с болью поняли: пора ставить точку.

Когда пошли рассказы, мы, хоть и переживали один из самых тяжелых периодов в жизни, увидели: писатели создали искусство. Мы не ожидали, что им удастся преобразовать нынешний кошмар в нечто столь впечатляющее. Это лишний раз напомнило, как хорошая литература может, с одной стороны, унести человека в даль от самого себя, а с другой, каким-то образом помочь ему ясно понять, где он находится.

Журнал вышел двенадцатого июля, когда в Соединенных Штатах бушевала очередная вспышка вируса. Незамедлительно последовала восторженная реакция читателей. Наши почтовые ящики наполнились письмами, где говорилось об обретенном в рассказах утешении. Что может быть лучшим стимулом для сборника, будь то в виде журнала или книги, которую вы держите в руках, чем желание принести радость и утешение в темное, нестабильное время? Надеемся, вы читаете ее в добром здравии.

Спасительные рассказы
Ривка Гэлчен

Десять молодых людей решают провести карантин в пригороде Флоренции. Идет 1348 год, бушует эпидемия бубонной чумы. Сначала у больных в паху или под мышками появляются фурункулы, затем темные пятна на руках и ногах. Некоторые за завтраком еще вполне здоровы, а обеденную трапезу делят уже, как говорится, со своими предками в мире ином. Дикие свиньи идут на запах трупов и разрывают их в клочья, после чего сами корчатся в конвульсиях и умирают. Чем же занимаются молодые люди, сбежавшие от невыразимых страданий и ужаса? Едят, поют и по очереди рассказывают друг другу истории. В одной из них монахиня вместо апостольника по ошибке надевает на голову трусы своего любовника. В другой женщина с разбитым сердцем выращивает базилик в горшке, куда она поместила отрезанную голову возлюбленного. Большинство историй глуповатые, есть печальные, но ни в одной не говорится о чуме. Таков «Декамерон» Джованни Боккаччо, пользующийся известностью уже почти семьсот лет.

Боккаччо, сам флорентиец, скорее всего, начал писать «Декамерон» в 1349 году, в год смерти отца, предположительно скончавшегося от чумы. Он закончил книгу за несколько лет. Впервые ее прочитали и полюбили те, кто пережил смерть примерно половины своих сограждан. Большая часть вошедших в нее новелл не новые, это своего рода реинкарнации старых известных повествований. Боккаччо заканчивает «Декамерон» шуткой: кое-кто, дескать, может отвернуться от него, поскольку он легковесен, «слишком наполнен острыми словами и прибаутками», хотя, как уверяет автор, «сам он человек с весом». Как понять игривость в такую минуту?

Вместе с остальными в середине марта я смотрела видеоролик из чикагского аквариума Шедда с двумя гуляющими вразвалочку пингвинами-скалолазами. Пингвин Веллингтон заметил белух. К тому времени я прочла, вероятно, уже десятки статей о новоявленном коронавирусе, однако эмоционально реальной пандемию сделали для меня эти забавные изолированные существа, хотя видео вызвало улыбку и послужило облегчением от «новостей». В мае три пингвина Гумбольдта посетили жутковато пустые залы Музея изобразительного искусства Нельсона Эткинса в Канзас-Сити, задержавшись у картин Караваджо. Они сами частично обладали тем, что так потрясает нас в искусстве, – обнажением экзистенциальной реальности, парадоксальным образом скрытой информацией.

Реальность легко упустить, может быть, именно потому, что она все время у нас перед глазами. Моя шестилетняя дочь не очень много говорила о пандемии, особо не задавала вопросов, однако время от времени предлагала план: разодрать коронавирус на тысячи кусочков и закопать их в землю. Ее слишком волновала эта «история», чтобы думать о ней непосредственно. Но когда мы стали узнавать о средствах индивидуальной защиты, на ее куклах появились латы – из шоколадной фольги, проволоки и изоленты. Позже она стала укутывать их в вату. Куклы вели сражения, в которых все было продумано до мелочей и которых я не понимала. В более спокойные минуты дочь увлеченно читала книги «Драконьей саги», где юные драконы делают все во исполнение пророчества, призванного положить конец войне.

Если жестокие, подлинные и такие важные события происходят каждую секунду, зачем обращаться к выдуманным сказкам? «Искусство – это то, что делает жизнь интереснее искусства», – заметил в одном из своих трудов французский художник, представитель течения «Флюксус» Робер Филью, имея в виду, что мы видим жизнь не с первого раза. Она напоминает художественный прием, вроде черепа на картине «Послы» Ганса Гольбейна-Младшего, заметного только, если отойти вбок, а если смотреть на полотно прямо, его можно принять за прибитое к берегу бревно или не заметить вовсе. В итальянском языке слово novelle означает как рассказы, так и новости. Новеллы «Декамерона» представляют собой новости, сообщаемые в удобной для восприятия форме. (Молодые люди установили на карантине правило: никаких новостей из Флоренции!) В первой новелле смешно рассказывается о том, как поступать с человеком, собирающимся стать трупом; юмор набрасывает покров на трагедию, слишком знакомую, чтобы быть понятой.

Но со временем интонация и содержание новелл, которые рассказывают друг другу молодые герои «Декамерона», меняются. В первые дни царит наибольшая шутливость и непочтительность. Четвертый день включает десять новелл о трагической любви. Пятый – истории о возлюбленных, после напастей и неудач обретающих счастье. Боккаччо пишет, что во время Черной Смерти флорентийцы перестали горевать и плакать по умершим. Однако уже через несколько дней его рассказчики снова способны плакать над вымышленными, на первый взгляд, рассказами о несчастной любви. Вероятнее всего, истекает слезами их собственное сердце.

Парадоксальным образом рассказанные эскапистами новеллы Боккаччо в конце концов возвращают и персонажей, и читателей к тому, от чего они бежали. Действие первых рассказов разбросано во времени и пространстве, но события последних часто происходят в Тоскане или даже в самой Флоренции. Персонажи вставных новелл находятся уже в более современных, узнаваемых обстоятельствах. Вот озорники снимают штаны с продажного флорентийского судьи – все смеются. Простака по имени Каландрино все время обманывают и дурачат – смеяться ли нам? В десятый день мы слышим истории о тех, кто перед лицом столь жестокого и несправедливого мира демонстрирует почти невообразимое благородство. Из-под эмоций – ведь это всего лишь выдумка – у персонажей пробивается надежда.

Структура произведения Боккаччо со вставными новеллами сама по себе не нова, однако итальянец ее обновил. В «Тысяче и одной ночи» основной сюжет задан образом Шахерезады, рассказывающей сказки своему мужу, царю. Если царь заскучает, то убьет Шахерезаду, как уже убил ее предшественниц. Вставные новеллы в «Панчатантре» повествуют о персонажах – часто животных, но иногда и людей, – сталкивающихся с трудностями, несущих испытания войнами, вынужденных делать выбор. И все рассказы можно назвать спасительными. Хотя одним из основных их качеств является занимательность, они могут спасти жизнь. Читать художественную литературу в трудные времена – способ их понять, а также через них пройти.

Юные персонажи «Декамерона» оставили свой город не навсегда. Через две недели они решают вернуться. Не потому что закончилась чума – у них не было оснований так полагать. Они вернулись, поскольку, насмеявшись, наплакавшись, определив новые правила сосуществования, смогли наконец увидеть настоящее и подумать о будущем. Рассказ о времени, проведенном ими вдали от дома, оживил novelle их мира, пусть и ненадолго. Memento mori – помни о смерти – правильные, необходимые слова в обычные времена, когда о смерти можно и забыть. Memento vivere – помни о жизни – послание «Декамерона».

Верите ли вы в прошлые жизни?
Виктор Лаваль

В Нью-Йорке не так-то просто найти хорошую квартиру, да еще в хорошем доме. Нет, история не про то, как я купила дом. Разумеется, речь пойдет о людях. Я нашла хорошую квартиру, и в отличном шестиэтажном доме в Вашингтон-хайтс, на углу 180-й улицы и Форт-Вашингтон-авеню. Однокомнатную, чего мне вполне хватало. Переехала я туда в декабре 2019 года. А значит, вы, вероятно, уже поняли, к чему я клоню. Грянул вирус, и за четыре месяца половина дома опустела. Одни соседи бежали в другие свои жилища или к родителям за город; другие, несчастные старики, исчезли в больнице, находившейся в двенадцати кварталах. Я въезжала в полностью заселенный дом и вдруг очутилась в пустом.

А потом я встретила Пилар.

– Вы верите в прошлые жизни?

Мы стояли в холле, ждали лифт. Это было в самом начале локдауна. Она задала вопрос, но я ничего не сказала. Не ответить – совсем другое. Я натянуто улыбнулась, глядя себе под ноги.

Я не грубая, но невероятно застенчивая. И это никак не проходит, даже в пандемию. Я черная, и многие удивляются, обнаружив, что мы тоже можем быть робкими.

– Здесь больше никого нет, – продолжила Пилар. – Стало быть, я, определенно, говорю с вами.

Она ухитрилась выразиться прямо и вместе с тем шутливо. Когда приехал лифт, я скосила глаза в сторону соседки и тогда-то и увидела ее туфли. Черно-белые оксфорды с заостренным носком; белые фрагменты были вшиты таким образом, что целое напоминало фортепианную клавиатуру. Несмотря на локдаун, Пилар потрудилась надеть элегантные туфли. Я возвращалась из магазина в старых поношенных шлепанцах.

Я открыла дверь лифта и все-таки посмотрела на нее.

– Ну наконец-то, – вздохнула Пилар, как хвалят робкую птичку, севшую на палец.

Пилар была лет на двадцать старше меня. В тот месяц, когда я сюда переехала, мне исполнилось сорок. Позвонили мама с папой и пропели из Питсбурга Happy birthday. Невзирая на новости, они не попросили меня приехать домой. Я тоже ни о чем их не попросила. Когда мы собираемся вместе, они начинают задавать вопросы о моей жизни, планах, отчего я опять становлюсь подростком-букой. Отец заказал кучу нужных мелочей и выслал мне по почте. Свою любовь он всегда выражал именно так: хотел быть уверен, что я всем обеспечена.

– Я пыталась купить туалетную бумагу, – сказала Пилар в лифте. – Но все в панике, мне ничего не досталось. Неужели они думают, чистая задница спасет их от вируса?

Пилар посмотрела на меня. Лифт доехал до четвертого этажа. Она вышла и придержала дверь.

– Вы не смеетесь над моими шутками. И даже не скажете, как вас зовут?

Теперь я улыбнулась, так как все обернулось игрой.

– Вот так задачка. Хочу еще вас увидеть. – И она указала рукой в глубь коридора. – Я живу в сорок первой.

Пилар отпустила дверь лифта, и я, доехав до шестого этажа, распаковала покупки. Тогда я еще думала, все скоро закончится. Сегодня даже смешно. Я прошла в ванную. Отец прислал мне тридцать два рулона туалетной бумаги. Я спустилась на четвертый этаж и три из них оставила под дверью Пилар.

Через месяц я привыкла заходить в «удаленный офис» – квадратики с нашими маленькими головами напоминали настоящий, где мы когда-то работали. Надо думать, я болтала с сослуживцами не меньше прежнего. Когда раздался звонок в дверь, я подскочила, обрадовавшись возможности оторваться от компьютера. Может, Пилар. Я засунула ноги в мокасины с пряжками; они тоже разношенные, но лучше тех шлепанцев.

Нет, не Пилар.

Это оказался управдом, Андрес, пуэрториканец лет шестидесяти, с татуировкой, изображавшей леопарда, который карабкается ему на шею. Сейчас нижнюю часть его лица закрывала голубая маска.

– Вы еще здесь! – весело воскликнул он.

– Ехать некуда.

Он кивнул и зафырчал: нечто среднее между смешком и кашлем.

– Город велит проверять все квартиры. Каждый день.

Его сумка загремела, как мешок с металлическими змеями. Заметив мой взгляд, он ее открыл: серебристые баллончики с краской.

– Если мне не ответят, надо лезть в сумку.

Андрес сделал шаг в сторону. Дальше по коридору была квартира 66, зеленую дверь которой обезобразила огромная серебряная буква «В». Такая свежая, что с нее еще капало.

– В – вирус?

Брови у Андреса поднялись и опустились.

– Вакантно, – ответил он.

– Какой милый способ оповещения.

Мы молча постояли, он в коридоре, я в квартире. Я сообразила, что, вступив в разговор, не надела маску, и, задавая следующий вопрос, прикрыла рот рукой.

– Так этого от вас требует город?

– Не везде. Бронкс, Куинс, Гарлем. И мы. Неблагополучные районы. – Вынув баллончик, Андрес потряс его. Внутри защелкал, затрещал шарик. – Я постучу завтра. Если вы не ответите, у меня есть ключи.

Я смотрела, как он уходит.

– Сколько осталось людей? – крикнула я. – В доме?

Андрес уже дошел до лестницы и начал спускаться. Если он и ответил, то я не услышала. Я вышла на площадку. На моем этаже располагалось шесть квартир. Пять из них украшала буква «В». Никого, кроме меня.

Вы, наверное, подумали, что я тут же спустилась к Пилар, но я не могла позволить себе потерять работу. Хозяин и словом не упомянул о снижении арендной платы. И я вернулась к компьютеру до конца рабочего дня.

Какое облегчение – дверь квартиры номер 41 не закрашена. Я стучала до тех пор, пока хозяйка не открыла. Пилар надела маску, как и я на сей раз, но было видно, что, опустив взгляд на мои ноги, она улыбнулась.

– Ваши туфли видали лучшие времена. – И она так весело рассмеялась, что я почти не почувствовала смущения.

Мы с Пилар стали вместе ходить в магазин, два раза в неделю. Шли на расстоянии вытянутой руки, а сталкиваясь с другими пешеходами, увеличивали дистанцию. Пилар говорила все время, неважно, где я шла – рядом или сзади. Знаю, некоторые осуждают болтливых, но ее болтовня орошала меня, словно питательный дождь.

Она приехала в Нью-Йорк из Колумбии, недолго пробыв в Ки-Уэсте, во Флориде. За сорок лет где только не жила на Манхэттене, сверху донизу. Играла на пианино, молилась на Перучина и выступала с Чучо Вальдесом. А теперь у себя дома давала уроки детям за тридцать пять долларов в час. Точнее, давала до тех пор, пока из-за вируса это не стало опасно. «Мне так их не хватает», – повторяла Пилар каждую нашу встречу, а тем временем четыре недели превращались в шесть, шесть – в двенадцать. Она все гадала, увидит ли еще своих учеников и их родителей.

Я предложила помощь в организации дистанционных уроков и использовала рабочий аккаунт, чтобы у нее была бесплатная связь. Однако через три месяца шутливость Пилар ушла.

– Экран дает нам иллюзию, будто мы еще вместе, – сказала она. – Но это неправда. Все, кто смог уехать, уехали. А остальные? Нас бросили. – И она вышла из лифта. – Зачем притворяться?

Пилар меня напугала. Теперь я понимаю. Но тогда я говорила себе, что у меня стало больше дел. Как будто я изменилась. На самом деле я бежала от нее. Все мы жили на грани отчаяния, и ее слова: «Нас бросили. Зачем притворяться?» – прозвучали как будто со дна колодца. Оттуда, куда я уже сама нередко проваливалась. И я стала ходить в магазин одна, задерживая дыхание всякий раз, когда лифт проезжал мимо четвертого этажа.

А Андрес продолжал работать. Я его не видела. Он каждое утро стучал в дверь, а я стучала изнутри. Но мне были заметны результаты его работы. Как-то в течение одной недели буквой «В» оказались помечены три квартиры на первом этаже.

В следующий раз, когда я шла по этажу, прибавилось еще три.

Четыре на втором этаже.

Пять на третьем.

Однажды я услышала, как Андрес стучит в дверь на четвертом. Выкрикнул имя, которое я с трудом разобрала из-за того, что он надел уже респиратор, даже не маску. Я отошла от компьютера и спустилась вниз. Нахмурившись, Андрес смотрел на дверь сорок первой квартиры. Отчаянно стучал.

– Пилар! – крикнул он в очередной раз.

При моем появлении Андрес удивленно обернулся. Глаза у него были красные. Все пальцы на правой руке стали серебристые, казалось, это навсегда. Интересно, сможет ли он когда-нибудь отмыть краску? Но как, если работа все не кончается?

– Я не захватил ключи, – сказал он. – Схожу.

– Я побуду здесь, – кивнула я.

Андрес побежал вниз по лестнице. Я стояла под дверью, даже не думая стучать. Если управдом не разбудил ее, что я могу сделать?

– Он ушел?

Я чуть не грохнулась в обморок.

– Пилар! Вы решили над ним подшутить?

– Нет, – ответила она через дверь. – Но я не его ждала. Вас.

Я присела, чтобы моя голова пришлась примерно на ту же высоту, что и ее. Через дверь было слышно тяжелое дыхание.

– Давно не виделись, – раздался наконец ее голос.

Я прижалась щекой к прохладной двери.

– Простите.

Она фыркнула.

– Даже такие, как мы, боятся таких, как мы.

Я стянула маску, как будто она мешала мне сказать нужные слова. Но они никак не давались.

– Вы верите в прошлые жизни? – спросила Пилар.

– Это был первый ваш вопрос, обращенный ко мне.

– Увидев вас возле лифта, я поняла, что мы знакомы. Узнала. Как будто встретила члена семьи.

Подъехал лифт. Вышел Андрес. Я натянула маску и выпрямилась. Он отпер дверь.

– Осторожнее, – сказала я. – Она там.

Но когда управдом распахнул дверь, коридор оказался пуст.

Андрес нашел ее в кровати. Мертвую. Он вышел с пакетом, на котором Пилар написала мое имя. В нем я увидела черно-белые оксфорды. В левом ботинке записка. «Отдадите при встрече».

Чтобы туфли пришлись впору, мне приходится брать дополнительную пару носков, но я надеваю их, куда бы ни шла.

Такое синее небо
Мона Авад

Сегодня твой день рождения, и это самое главное. Побаиваясь его, ты пару дней назад разослала друзьям эсэмэс: я его боюсь. Поставила испуганный эмодзи: две «х» вместо глаз и «о» – открытый рот. Вышучивая себя и свой глупый страх. Но страх был настоящий. Поэтому, несмотря ни на что, ты здесь. В местечке, которое нашла в даркнете. Открытом, несмотря ни на какой локдаун. Несколько комнат в пентхаусе в самом центре. Темная утроба процедурного кабинета, тяжелая от пара и эвкалипта. Свет мягкий, неяркий. Ты голая лежишь на подогретом столе. Женщина вминает тебе в лицо какую-то козью плаценту. Ты чувствуешь, как костяшки ее рук глубоко погружаются в щеки, отводя лимфатическую жидкость. «Много скопилось», – тихо говорит она. «Еще бы, – шепчешь ты. – Валяйте».

Женщина без возраста, в черном костюме, волосы затянуты в тугой узел.

Три глубоких вдоха, говорит она, ну вот, совсем другое дело. Я буду дышать вместе с вами. Мне подышать вместе с вами?

Натерев руки эфирным маслом, она подержала их над твоим носом и ртом и, возможно, чувствуя твой страх, твои сомнения, сказала: «Не волнуйтесь. Мы принимаем все меры предосторожности. Да, так хорошо». И вы глубоко дышали вместе.

Ты чувствовала, как поднимается и опускается грудь.

– Ну вот, – сказала она. – Уже лучше, правда?

В отдалении слышался звук льющейся воды. Тихая музыка, исполняемая на инструментах, которые ты никак не могла узнать. Будто бесконечные удары какого-то ужасного колокола. Но красиво.

Потом она говорит: «Я только отойду включить свет, чтобы видеть вашу кожу. Свет яркий, я прикрою вам глаза». И вжимает по влажной салфетке в закрытые веки. Ты думаешь о монетках на глазах покойников. Свет очень яркий, ты чувствуешь его сквозь хлопок. Пылающе-красный. На лице горячо. И ее глаза. Смотрящие на тебя.

– Ну, – произносишь ты наконец, поскольку не в силах дольше выносить ее молчание, – каков вердикт?

– У вас был трудный год, не так ли?

Ты видишь себя дома, одинокую, напуганную. Сидишь на своем острове – диване – и дрожишь. Тело горит. Дышишь так, будто тонешь, поскольку из глаз льются слезы.

– А разве не у всех был трудный год? – тихо спрашиваешь ты.

Она молчит. Запах эвкалипта уже начинает угнетать.

– Боюсь, все это здесь, – отвечает она наконец.

Подушечки ее пальцев бегают по морщинам на лбу, глубоким рытвинам между бровями. По венам вокруг носа, складкам вокруг рта. Как ты выяснила, они называются носогубными. По мимическим морщинам, которые появились вовсе не от смеха. Она так нежно касается их, что у тебя из глаз вытекает по слезе. Снимает с век салфетки и подносит к лицу зеркало.

– Воспоминания и кожа всегда идут рука об руку, – продолжает она. – Хорошие воспоминания – хорошая кожа. Плохие воспоминания… – Она умолкает, так как зеркало говорит само за себя, так ведь? – А если попытаться что-нибудь с этим сделать? – спрашивает она таким голосом, словно ласкает тебя.

– Что?

– Прежде я должна спросить у вас: насколько вам дороги ваши воспоминания?

Ты смотришь в зеркало. Горести твоей жизни отпечатались у тебя на коже. Поры уставились на тебя, точно рты, открытые в беззвучном крике. Только за последний год пришлось заплатить серым оттенком, который, возможно, уже не убрать.

И ты отвечаешь собственному отражению:

– Не дороги. Ничуть не дороги.

* * *

И вот тебя обдает яркий свет летнего дня. Солнце еще высоко, такое нежное, золотое. Выскочив из салона, ты идешь пружинистой походкой. Почти бежишь – а почему нет? Ведь все-таки твой день рождения, правда? Это ты не забыла. А что же забыла? – думаешь ты. Вспоминаешь женщину, водившую по твоему лицу гладкие черные диски, соединенные проводами с утыканным ручками аппаратом. Женщина крутила их, как крутят колесики, регулирующие громкость, и ты чувствовала на зубах вкус металла. Теперь забавно вспоминать, как ты вскрикнула, когда электричество прошило череп.

Магазин в вестибюле здания закрыт. Не просто закрыт: витрина заколочена, как будто кто-то разбил стекло кирпичом. Внутри белый голый женский манекен. С запястья свисает блестящая сумка-лебедь, словно он собрался на вечеринку нагишом. Манекен смотрит на тебя сверкающими глазами. Красные губы раздвинуты в легкой улыбке. Твое нутро заливает мрак. По рукам и ногам растекается страх. Но потом в разбитом зеркале ты видишь свое отражение. Сияющее. Подтянутое. Вытравленное. Сильнее всего стучит в голове слово «вытравленное». Странно. Разве «вытравить» не значит «уничтожить»? Твое лицо вовсе не кажется уничтоженным. Да, на тебе траурный черный мешок, ну и что? В лице хватает цвета, жизни, красок – всего, что тебе необходимо. Прибавить еще цвета – и будет уже почти перебор. Пощечина остальным.

В такси по дороге домой ты улыбаешься себе в окно, в зеркало заднего вида, водителю, хотя тот не улыбается в ответ.

– Много клиентов сегодня? – спрашиваешь ты.

– Нет, – отвечает водитель, как будто ты спятила.

Он, кажется, смотрит на тебя с ненавистью? Его рот и нос прикрывает шарф, поэтому трудно сказать. Может, болен? Интересно чем. Ты желаешь бедняге только хорошего. Пытаешься выразить это лицом. Но он лишь холодно смотрит на тебя через зеркало, пока ты не отворачиваешься к окну. Город поразительно пустой и грязный. На коленях жужжит телефон. Кто-то под именем Повелитель Тьмы прислал тебе сообщение.

«Хорошо, – говорится там, – увидимся».

«Все-таки твой д.р.».

«В парке в шесть. Скамейка у лебедей».

Ты листаешь, чтобы посмотреть более ранние сообщения. «Мне необходимо тебя увидеть» – судя по всему, ты отправила Повелителю Тьмы такое сообщение два часа назад. «Пожалуйста». Ты умоляла три раза. Интересно.

Ладно, может, он действительно так ужасен, что тебе захотелось его увидеть? «Необходимо увидеть» – ни больше ни меньше. А он, раз в курсе про твой день рождения, неплохо тебя знает, значит…

Почему бы не встретиться в баре? – посылаешь ты сообщение.

В баре?! – отвечает он.

Ах, ну да, конечно. Буду ждать тебя в парке.

Свидание с Повелителем Тьмы. Это пугает, но и возбуждает, не так ли? Ты смотришь в стеклянную перегородку. При виде своего лица тут же успокаиваешься. Представляешь, как солнце выглянуло из-за груды серых облаков. И ты стоишь в прекрасном свете разума: он прекрасен, он слепит.

Возле парка ты пытаешься всучить шоферу наличные, но он с силой мотает головой. Он не хочет твои чертовы наличные. Пожалуйста, оплатите картой. Ты смотришь, как он с визгом уезжает по пустой улице, и замечаешь, что тротуары тоже пусты. Трава в парке кажется тебе какой-то всклокоченной, менее ухоженной с тех пор, как ты была тут последний раз. Одна-единственная пара быстро идет по тропинке вдоль пруда, низко опустив головы.

Ты замечаешь мужчину в черной толстовке, он в одиночестве сидит на парковой скамейке возле лебедей. Должно быть, Повелитель Тьмы. Тебе, конечно, страшно. Ты возбуждена до крайности. Приключение! Именно сейчас ты готова к нему. Быстро шагая по посыпанной гравием дорожке, ты нагоняешь пару и испытываешь облегчение, видя их так близко – люди! Но когда ты, улыбаясь, приближаешься и хочешь сказать: «Привет! Какой славный день! По крайней мере, в нашем распоряжении остался парк, ха-ха!» – они сходят с дорожки на всклокоченную траву; они даже обходят плакучую иву, лишь бы не столкнуться с тобой. И, удаляясь, смотрят на тебя с ненавистью. Ты только собралась воскликнуть: «Какого черта!» – как вдруг слышишь свое имя.

Оборачиваешься. Бен, твой бывший муж. Сидит на самом краешке скамейки и смотрит на тебя печальными глазами. В руке у него фляжка. Выглядит он ужасно. Рыхлый и тощий одновременно.

– Бен? – спрашиваешь ты. – Ты, что ли?

Ну конечно, он. Ты просто не можешь поверить, что Повелитель Тьмы оказался Беном. Возможно, невинная шутка, которая развлекла тебя как-то вечерком. Напилась и придумала людям из записной книжки глупые прозвища. Правда, забавно. Когда ты видела его в последний раз? Ты рыщешь в воспоминаниях, но там ничего нет. Каменная стена.

– Джулия, – говорит Бен. – Рад тебя видеть.

Однако вид у него такой, как будто он совсем не рад. Смотрит на тебя, нахмурившись. Это странно, потому что выглядишь ты восхитительно. Нельзя выбрать лучший день, чтобы встретиться со своим бывшим, правда.

– Я тоже рада тебя видеть.

Он не улыбается.

– Я выбрал эту скамейку, так как она самая длинная. Можно сидеть на разных концах. – Бен делает жест рукой вдоль скамейки. Ты видишь: на другом конце он поставил маленькую белую коробочку и бутылку вина с винтовой крышкой. – Тебе на день рождения. С днем рождения.

– Спасибо.

Ты тут же вспоминаешь, каким странным всегда был Бен. И остался, судя по всему.

– Не переживай. Я ее протер. Скамейку тоже. – Он осторожно улыбается.

Ты замечаешь маску, болтающуюся у него на шее. Сшита из ткани с цветочным узором. Такое ощущение, что он смастерил ее сам на швейной машинке из куска ткани, выдранной из скатерти. Возможно, твоей старой скатерти.

От вида маски что-то вспыхивает – холод, но потом он уходит. Значит, его мизофобия обострилась. Люди с возрастом делаются все более странными. Грустно, да. И в тебе просыпается нежность к Бену.

Ты подсаживаешься к нему на скамейку. Отхлебываешь вино и открываешь белую коробочку. Там шоколадное пирожное, которое, как он уверяет, никто не трогал руками. Здорово, киваешь ты и улыбаешься, ожидая, что твой роскошный вид его подкосит. Но Бен продолжает осматриваться, как будто чем-то напуган.

– Знаешь, я правда ненадолго, – говорит он.

– Прекрасно.

И ты понимаешь, это действительно прекрасно. Просто прекрасно. Понимание дает некоторые силы. Ты откусываешь пирожное. Бен явно расслабляется. Настолько, что тебе кажется, будто ты согласилась на что-то жуткое. Ты улыбаешься ему.

– Что все это значит? – Он смотрит на тебя до ужаса серьезно. – Ты позвала меня, помнишь?

«Мне необходимо тебя увидеть. Пожалуйста».

– О да! Ну, я подумала, было бы славно наверстать упущенное.

Разумеется. Очень на тебя похоже.

Бен смотрит на тебя, как будто ты совсем рехнулась, и тяжело вздыхает.

– Послушай, Джулия, ты знаешь, я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, Бен.

Как хорошо ответить тем же. Похоже на правду.

– Но должны быть границы, – быстро добавляет он и многозначительно смотрит на тебя с другого конца скамейки.

– Несомненно, – соглашаешься ты. – Границы – это здорово.

О чем, черт подери, он говорит?