Kitobni o'qish: «Многомерный образ человека: на пути к созданию единой науки о человеке»

Введение

Авторы настоящей книги продолжают реализацию того проекта, начало которому было положено изданием книги «Многомерный образ человека» (М., «Наука», 2001).

Это издание – своего рода отчет о том, что было сделано в Институте человека за 2001–2004 гг., вплоть до его ликвидации по решению руководства РАН. Как известно, замысел организатора и первого директора института – академика Ивана Тимофеевича Фролова – состоял в том, что сам Институт должен быть достаточно компактным с точки зрения штата научных сотрудников, но при этом выступать инициатором междисциплинарных, комплексных исследовательских проектов, посвященных проблематике человека. Такой подход нашел свое выражение в составе авторского коллектива этой книги: наряду с сотрудниками Института человека в него вошло немало ведущих исследователей, представляющих самые разные области естественных и гуманитарных наук. Объединяет же их интерес к широкому кругу проблем, возникающих сегодня в связи с изучением человека, – проблем, которые, безусловно, становятся лейтмотивом научного познания в XXI столетии.

В немалой степени это обусловлено тем, что современная наука продуцирует обширные массивы новых знаний о человеке, далеко не всегда согласующиеся между собой и нередко заставляющие переосмысливать наши традиционные представления о нем. Но, пожалуй, еще важнее другое: нынешний научно-технический прогресс во множестве порождает все новые технологии (включая социальные), которые оказывают глубокое воздействие на условия существования человека в мире, да и на него самого. Более того, сам человек все чаще выступает в качестве, если угодно, мишени для таких направленных технологических воздействий. Тем самым, с одной стороны, неуклонно расширяется спектр возможностей, которые открываются перед человеком, позволяя ему развивать и полнее реализовывать собственный потенциал. С другой стороны, однако, человеку приходится сталкиваться и с теми опасностями и факторами риска, которыми чреваты новейшие технологии.

А это значит, что предметом комплексного человекознания как широкого междисциплинарного направления исследований в первую очередь становится осмысление места человека в нынешнем быстро меняющемся мире. Такая задача, однако, по самой своей сути не может получить окончательного решения. Напротив, по мере того как в нашу жизнь будут входить такие «человекоориентированные» технологии, источниками которых сегодня являются прежде всего биомедицина и информатика, нам снова и снова надо будет возвращаться к уже найденным решениям и зачастую корректировать и пересматривать их. Ведь возрастание возможностей человека, мощи средств, оказывающихся в его руках, ведет к тому, что и наш мир, и наше будущее во все большей мере определяются нашими же собственными решениями и действиями.

Еще одна идея И.Т. Фролова заключалась в том, что Институт человека должен быть составной частью комплекса, включающего также и журнал «Человек». И действительно, многие из представленных в этой книге материалов – речь идет, в том числе, о тексте «Круглого стола» относительно возможности единой науки о человеке – были подготовлены благодаря сотрудничеству института и журнала. Некоторые из публикуемых здесь статей также впервые увидели свет на страницах журнала «Человек».

И наконец, необходимо отметить следующее обстоятельство. Книга ни в коей мере не претендует на то, чтобы охватить всю проблематику исследований, проводившихся в Институте человека. За время своего существования он выпустил немало научных изданий, встретивших самый заинтересованный отклик научной общественности. В данной же книге в основном представлены материалы тех докладов и дискуссий, которые имели место в рамках институтского методологического семинара с тем же названием – «Многомерный образ человека». А это значит, что центральная роль на страницах книги, как и в работе семинара, отведена методологическим проблемам современного человекознания. Основную идейно-организационную работу по проведению семинара, как и по подготовке издания, проводили доктор философских наук, профессор В.Г. Борзенков (руководитель семинара) и научный сотрудник Института человека (а ныне – Института философии РАН) С. М. Малков – ученый секретарь семинара.

Безусловно, закрытие Института человека затруднит – и в этом мы уже смогли убедиться за время, прошедшее с момента его ликвидации, – разработку проблематики, теоретическая и практическая значимость которой, вне всяких сомнений, будет только возрастать. Тем не менее исследователи, работавшие ранее в институте, а теперь ставшие сотрудниками Отдела комплексных проблем изучения человека Института философии РАН, ни в коей мере не собираются опускать руки. Работа семинара «Многомерный образ человека» продолжается, и мы рассчитываем, что данная книга будет далеко не последней в серии изданий, посвященных этой тематике.

Хотелось бы высказать самые теплые слова по адресу всех сотрудничавших с Институтом человека и участвовавших в работе семинара, а также и намного более широкого круга тех, кто так или иначе поддерживал наш институт. Наше сотрудничество, конечно же, будет продолжаться!

Б.Г. Юдин,

член-кор. РАН, зав. отделом комплексных проблем изучения человека Института философии РАН, главный редактор журнала «Человек»

I. Новые тенденции в науке о человеке: проблемы, поиски и решения

ОТ УТОПИИ К НАУКЕ: КОНСТРУИРОВАНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Б.Г. Юдин

1. Утопия сегодня

Споры о ведущей роли природы (или наследственности, или генов) либо общества (соответственно среды или воспитания) в формировании человеческих качеств ведутся очень давно. Нередко отмечается маятниковый характер смены представлений о том, чем именно определяются эти качества. Действительно, несколько десятилетий назад едва ли не подавляющим было преобладание представлений, в которых ключевая роль отводилась социальным факторам; сегодня же значительно более популярны воззрения тех, кто считает решающим влияние наследственности (генов). Разумеется, в качестве основания для такого изменения взглядов обычно называют колоссальные достижения молекулярной биологии, и прежде всего – проводимые на молекулярном уровне исследования по генетике человека. На мой взгляд, однако, сами по себе эти достижения – сколь бы впечатляющими они ни были – являются лишь одним из факторов, обусловливающих такое «переключение гештальта», в результате которого именно генетическим, а не социальным детерминантам стала отводиться ключевая роль при объяснении природы человека и его поведения. Ведь и сам этот бурный прогресс биологических наук в существенной степени обусловлен сдвигами социально-культурного порядка.

С одной стороны, исследования в области генетики человека стали несомненным приоритетом не только для современной науки, но и для современного общества (там, где оно вообще хочет и может поддерживать науку). С другой стороны, более высокое доверие к биологическим трактовкам природы человека в противовес трактовкам социологическим или наоборот – это в конечном счете выбор, который делают сами люди и общество.

Здесь уместно будет провести такую аналогию. Предпочтение биологического либо социологического истолкования природы человека можно сопоставить с предпочтением различных объяснений этих перемен в общественных умонастроениях. Одно из таких объяснений ставит во главу угла прямое восприятие обществом научных достижений – как если бы общество было непосредственным реципиентом той весьма специализированной интеллектуальной продукции, которую поставляет ему наука. Другое же объяснение акцентирует роль социально-культурных факторов, которые не просто опосредуют передачу обществу этой интеллектуальной продукции, но и сами в значительной мере определяют те зоны текущего производства новых научных знаний и технологий, которые привлекают повышенный интерес со стороны общества. Обращение к этим факторам, между прочим, позволяет обнаружить немало весьма значимых особенностей и нюансов нынешнего массового «обращения в генетическую веру».

Возьмем только один пример. Зоолог и этолог Франс де Ваал пишет о том, что сегодня противопоставлению природы и воспитания приходит конец¹. Он вспоминает, что, когда в 70-е годы в своих публичных лекциях он рассказывал о сексуально обусловленных различиях в поведении шимпанзе, в частности о том, что самцы более агрессивны и более амбициозны, чем самки, ему приходилось сталкиваться со взрывами протеста². Его обвиняли и в проекции своих ценностей на поведение животных, и в недостаточной строгости его методов, и в других грехах.

Сегодня же, по его словам, подобную информацию повторяют столь широко и часто, что она нагоняет на слушателей зевоту.

Казалось бы, сторонники биологических объяснений могут праздновать победу, однако де Ваала это отнюдь не устраивает. «Мы ничуть не приблизились к рациональному пониманию взаимодействия генов и среды, – пишет он. – Общество позволило маятнику беспорядочно качнуться назад от воспитания к природе, оставив в недоумении многих обществоведов. Тем не менее мы до сих пор любим выражать все в терминах влияния либо того, либо другого, а не того и другого вместе»³.

И далее автор говорит о необоснованности и даже опасности такого рода противопоставлений. Он считает, что современные исследования все более определенно показывают взаимопереплетение биологических и социальных детерминант. Вследствие этого, надеется он, в будущем «столь популярные сегодня дихотомии ослабеют вплоть до того, что от них можно будет отказаться. Вместо того чтобы видеть в культуре антитезу природе, мы придем к более глубокому пониманию человеческого поведения, потихоньку проводив в могилу старый спор о примате природы либо воспитания»⁴.

Вполне можно было бы согласиться с аргументацией и выводом Ф. де Ваала, если бы не одно обстоятельство. Он ведь далеко не первый, кто предлагает похоронить противопоставление природы и воспитания. Подобные суждения, и вполне аргументированные, опиравшиеся на авторитет новейших научных достижений соответствующего времени, высказывались едва ли не на всех стадиях этого вековечного спора. Но, как оказывается, до сих пор это не мешало продолжению противоборства – видимо, его питают далеко не одни лишь научные доводы, но и нечто коренящееся в жизни общества и в его культуре.

Тем не менее в наши дни это противостояние разыгрывается во многом по-новому. С целью проиллюстрировать это обратимся к миру утопии. В нем, как и везде, сегодня происходят кардинальные перемены. Время социальных утопий, видимо, уходит в прошлое. Одной из главных причин этого, на мой взгляд, является то, что утратил актуальность сам замысел построения идеального социального порядка. Он представляется ныне не только недостижимым, но и не особенно привлекательным. Ключевую роль в его развенчании сыграли антиутопии XX века – как художественные вымыслы (или прозрения) Евг. Замятина, А. Платонова, Дж. Оруэлла, О. Хаксли и других авторов, так и те, не менее жуткие, которыми обернулась практическая реализация некоторых утопических проектов. Поэтому наши искушенные современники бывают не очень-то склонны уповать на социальный порядок – к нему, как правило, предъявляются минимальные требования: только бы не мешал жить.

Сам же импульс, питающий утопическое мышление, отнюдь не иссяк. Теперь оно прорастает на иной почве – место социальных утопий занимают утопии индивидуальные. Речь, конечно же, идет не о проектах создания идеального человека – таковые всегда были главной составной частью социальных утопий. Объектом же индивидуальных утопий является будущее самого «утопающего», его детей, вообще близких, а то и копий, получать которые можно будет путем клонирования. В пространственном отношении такая утопия ограничивается близким окружением, оказывается локальной. Вожделения же направляются на такие объекты, как крепкое здоровье, способность добиваться высших достижений в тех или иных областях деятельности, комфортная, счастливая, активная, долгая (в пределе, и сегодня уже отнюдь не только абстрактно мыслимом – бесконечная) жизнь. Такого рода проекты, ориентирующиеся на достижения (чаще чаемые, чем реальные) генетики, именуют «приватной», «семейной», «домашней» евгеникой.

Ориентиром и мерой прогресса при этом выступает непрестанное, в идеале даже безграничное, расширение индивидуальных возможностей человека. Что касается средств, которые предполагается использовать для реализации этих упований, то основные надежды теперь возлагаются отнюдь не на социальные преобразования, а на достижения науки и технологии. Действительно, неисчерпаемым источником, питающим утопическое мышление наших дней, являются биологические науки, и прежде всего – генетика. Они выступают в этой роли вовсе не впервые, но в контексте современного утопизма их роль, как мы увидим в дальнейшем, оказывается весьма своеобразной. И, что характерно, при этом вовсе не имеется в виду то взаимодействие, взаимопереплетение биологической и социальной детерминации, о котором говорит де Ваал.

Сказанное никоим образом не означает, что биологические трактовки человека достигли абсолютного господства. Скорее, нынешнюю ситуацию можно охарактеризовать как очередной этап противостояния, конкуренции двух программ – биологической и социальной. Да, биологическая программа, безусловно, превалирует, однако и социальная программа, претерпевая во многом те же трансформации, что и биологическая, обретает новые возможности для своего развития и практического воплощения.

Эти вкратце обрисованные трансформации являются, на мой взгляд, лишь одним, хотя и весьма характерным, выражением глубоких и далеко не в полной мере осознаваемых нами сдвигов в направлениях и приоритетах нынешнего научно-технического развития. В первую очередь это касается таких областей, как биомедицинские и компьютерные технологии. Яркой иллюстрацией сказанного представляется тематика, к которой ныне обратился автор одной весьма нашумевшей в начале 90-х годов концепции.

2. Возобновление истории?

В своей недавней книге⁵ Фрэнсис Фукуяма соглашается с теми своими оппонентами, которые оспаривали идею «конца истории». И причина такого изменения позиции – вовсе не события 11 сентября 2001 года. Он не склонен интерпретировать атаку террористов в духе «столкновения цивилизаций» – западной и исламской – по С. Хантингтону. «Я считаю, – пишет Фукуяма, – что эти события вовсе не были проявлением чего-либо подобного и что исламский радикализм, стоящий за этими событиями, есть всего лишь отчаянная арьергардная акция, которая со временем будет подавлена более широкой волной модернизации» (р. XII).

Основанием же для того, чтобы не просто отрицать конец истории, но и, более того, говорить о ее возобновлении, является, с точки зрения Фукуямы, происходящая ныне биотехнологическая революция и те вызовы, которые она ставит перед человеком, перед обществом, перед политикой. Эта революция – не просто нарушение или ускорение размеренного хода событий; она приводит к тому, что будущее человечества вовсе не является предопределенным, как то утверждалось в концепции «конца истории». Напротив, оно оказывается открытым, в решающей мере зависящим от наших нынешних решений и действий.

Сценарии «постчеловеческого будущего», которые рисует Фукуяма, выглядят довольно мрачными; при этом некоторые из тенденций такого развития событий уже реализуются. Пути же в это постчеловеческое будущее как раз и прокладывает биотехнологическая революция. Человечество, впрочем, может избежать такого будущего, но для этого ему надлежит прилагать специальные усилия, целенаправленные и скоординированные.

Исходное представление о постчеловеческом обществе автор очерчивает путем сопоставления двух популярнейших антиутопий – «1984» Дж. Оруэлла и «Прекрасный новый мир» О. Хаксли. Обе они, по мнению Фукуямы, предвосхитили две большие технологические революции: базисом первой антиутопии являются информационные, а второй – биологические технологии. Но если технологические предвидения оказались довольно точными в обоих произведениях, то в политическом отношении предвидения Дж. Оруэлла безнадежно уступают тем, которые были сделаны О. Хаксли.

В целом различные модели «жесткого» тоталитаризма, который живописал Оруэлл, ненамного пережили установленную им сакраментальную дату – 1984 год. В то же время технологические возможности, многие из которых уже 70 лет назад предвидел Хаксли, такие, как оплодотворение в пробирке, суррогатное материнство, психотропные лекарства и т. п., в ходе их все более расширяющегося применения заложили основы для более «мягких», однако и более основательных, глубинных способов воздействия на человека.

Как писал в этой связи в 1946 году сам Хаксли, его интересовали в романе «лишь те научные успехи, те будущие изысканья в сфере биологии, физиологии и психологии», результаты которых могут быть непосредственно применены к людям. И далее: «Жизнь может быть радикально изменена в своем качестве только с помощью наук о жизни. Науки же о материи, употребленные определенным образом, способны уничтожить жизнь либо сделать ее донельзя сложной и тягостной; но только лишь как инструменты в руках биологов и психологов могут они видоизменить естественные формы и проявления жизни»⁶.

В противоположность «1984», в «Прекрасном новом мире», как отмечает Фукуяма, «зло не столь очевидно, поскольку никто не страдает; действительно, в этом мире каждый получает то, что он хочет… В этом мире нет болезней и социальных конфликтов, нет депрессий, душевных расстройств, одиночества или эмоционального страдания, секс всегда качественный и легко доступный» (р. 5). Но хотя люди в «Дивном новом мире» здоровы и счастливы, они, продолжает Фукуяма, перестают быть человеческими существами. Они больше не борются, у них нет желаний, любви, они не чувствуют боли, не встречаются с ситуациями сложного морального выбора, у них нет семей, и вообще они не делают ничего из того, что мы традиционно связываем с человеческим существованием.

«Прекрасный новый мир», таким образом, – это вовсе не грубое насилие над человеческой природой. Это радикальное ее преобразование, которое можно интерпретировать даже как полный отказ от нее во имя чего-то другого.

«Цель моей книги, – пишет в этой связи Фукуяма, – показать, что Хаксли был прав, что самая существенная угроза, исходящая от современной биотехнологии, – это возможность того, что она изменит природу человека и, таким образом, приведет нас в «постчеловеческую» стадию истории. Это важно, по-моему, потому, что природа человека существует, что это – осмысленное понятие, что она обеспечивает устойчивую непрерывность нашего существования как вида. Именно она совместно с религией определяет наши самые фундаментальные ценности. Природа человека формирует и ограничивает возможные виды политических режимов, так что если какая-либо технология окажется достаточно могущественной, чтобы переформировать нас, то это будет, видимо, иметь пагубные последствия для либеральной демократии и для природы самой политики» (р. 7).

Сегодняшнее развитие науки и техники открывает такие возможности реализациии утопий, которые были недоступны во времена Хаксли и Оруэлла. «Если, – пишет Фукуяма, – оглянуться на средства, которые использовали социальные инженеры и планировщики утопий прошлого столетия, они представляются невероятно грубыми и ненаучными (курсив мой. – Б.Ю.). Агитпроп, трудовые лагеря, перевоспитание, фрейдизм, выработка рефлексов в раннем детстве, бихевиоризм – все это было похоже на то, как если бы квадратный стержень природы человека пытались забивать в круглое отверстие социального планирования. Ни один из этих методов не опирался на знание нейрнной структуры или биохимической основы мозга; ни у кого не было понимания генетических источников поведения, а если и было, то его нельзя было применить для воздействия на них» (р. 15).

По правде говоря, сам по себе недостаток научных знаний редко ограничивает утопическо-конструкторскую мысль, и едва ли изобретатели и пользователи перечисленных Фукуямой методов воспринимали такой дефицит как серьезное препятствие. Напротив, как я уже отмечал в начале статьи, каждый из этих методов считался, а в известной мере и был, воплощением самых последних достижений научного гения, которые тогда было попросту невозможно оценивать и критиковать с наших сегодняшних позиций. Вместе с тем не стоит переоценивать научную обоснованность и сегодняшних, безусловно намного более тонких, технологий воздействия на человека. Вполне вероятно, что через полстолетия и они будут восприниматься как ужасно грубые, неэффективные и малонаучные. На мой взгляд, различия между утопизмом тогдашним и нынешним лежат совсем в другой плоскости.

Обращаясь к вопросу о том, насколько реальны опасности, порождаемые современной биотехнологией, Фукуяма рассуждает следующим образом. Возможно, замечает он, со временем мы обнаружим, что последствия биотехнологии исключительно благоприятны и что зря мы из-за них теряли свой спокойный сон. Возможно также, что биотехнология окажется не столь могущественной, как это представляется сегодня, или что люди проявят достаточную умеренность и осторожность в обращении с нею. Но эти оптимистические ожидания подрывает то обстоятельство, что, в отличие от многих других научных достижений, биотехнология создает неразделимую смесь очевидных благ и трудноуловимого вреда. «Во многих случаях, – отмечает Фукуяма, – медицинские технологии предлагают нам сделки с дьяволом: более продолжительная жизнь, но с пониженными умственными способностями; освобождение от депрессии с одновременным освобождением от творчества и от духовной жизни; лечение, которое размывает грань между тем, чего мы достигаем сами по себе, и тем, чего мы добиваемся за счет воздействия на наш мозг различных химикатов» (р. 8).

На мой взгляд, такое противопоставление биологических и медицинских технологий всем другим является излишне резким. Практически в любой новой технологии, предлагаемой для практического использования, поскольку с ней так или иначе придется взаимодействовать человеку, можно выделить как позитивные, так и негативные стороны. Более того, специальный междисциплинарный комплексный анализ любой новой технологии, направленный на выявление этих позитивных и негативных сторон, на оценку связанного с ней риска и управление им, который можно назвать гуманитарной экспертизой⁷, представляется сегодня чрезвычайно актуальной и совершенно необходимой формой оценки технологий. И все же нельзя не признать того, что именно биомедицинские технологии несут в себе особый, самый непосредственный, если так можно выразиться, интимный риск для человека, поскольку ими определяются возможности самых радикальных модификаций его телесного и психического существования.

* * *

Фукуяма описывает четыре биотехнологических пути, ведущих в постчеловеческое будущее. Это расширение знаний о мозге и биологических основах человеческого поведения; нейрофармакология и манипулирование эмоциями и поведением; продление жизни; генетическая инженерия.

Рассматривая науки о мозге, Фукуяма дает характеристику того, что он называет биотехнологической революцией. Она отнюдь не сводится к тому, что происходит в области генетической инженерии; более того, возможно, для того, чтобы попасть в постчеловеческое будущее, нам вовсе не придется ждать ее грандиозных успехов. «То, что мы переживаем сегодня, – пишет Фукуяма, – это не просто технологическая революция в нашей способности декодировать ДНК и манипулировать ею, а революция в основополагающей науке – биологии. Эта научная революция опирается на открытия и достижения в ряде взаимосвязанных областей помимо молекулярной биологии, включая когнитивные науки о нейронных структурах мозга, популяционную генетику, генетику поведения, психологию, антропологию, эволюционную биологию и нейрофармакологию». (р. 19).

В течение большей части XX века, констатирует Фукуяма, в естественных, а особенно в социальных науках, по большей части подчеркивали культурную, а не природную детерминацию поведения. Однако сегодня многие, напротив, говорят о ведущей роли генетических причин (при описании этого сдвига Фукуяма также прибегает к метафоре маятника). Этот сдвиг в воззрениях ученых находит отражение и в СМИ, которые широко обсуждают «гены, ответственные за.» все – от интеллекта до излишнего веса и агрессивного поведения. Популярной темой стала генетическая детерминация работы мозга в том, что касается не только интеллекта, но и преступного поведения, сексуальных ориентаций и т. п. Конечно, в каждом случае можно дискутировать об относительном весе генетических и социальных причин, но само существование генетического фактора делает обсуждение этих черт поведения крайне противоречивым, поскольку оно означает, что возможности моральной регуляции весьма ограниченны.

Важно, однако, то, отмечает Фукуяма, что «научное знание о причинах неизбежно ведет к технологическим поискам путей манипулирования этими причинами. Например, «обнаружение биологических коррелятов гомосексуальности – пренатальных андрогенов, характерной нейроанатомии или гена гомосексуальности, лежащего в основе этих андрогенов, – открывает возможность найти некогда «лечение» от гомосексуальности» (р. 39).

И далее автор предлагает такой мысленный эксперимент: допустим, через двадцать лет мы станем хорошо понимать генетику гомосексуальности и откроем для родителей возможность резко снизить вероятность того, что у них родится гомосексуальный ребенок. Для этого не обязательно прибегать к генетической инженерии – хватит и таблетки, обеспечивающей достаточный уровень тестостерона в утробе матери для того, чтобы маскулинизировать мозг развивающегося зародыша. Пусть такое лечение будет дешевым, эффективным, безопасным и будет назначаться с сохранением врачебной тайны. Допустим, далее, что социальные нормы станут абсолютно терпимыми по отношению к гомосексуалам. Многие ли из будущих матерей выберут тогда такое лечение? Фукуяма полагает, что очень многие, включая даже тех, кого возмущает дискриминация против гомосексуалистов.

Гомосексуальность при этом станет восприниматься как нечто подобное плешивости или низкому росту – пусть и морально непредосудительное, но тем не менее то, от чего собственных детей лучше бы избавить. А это приведет к тому, что вскоре гомосексуалисты вновь станут подвергаться дискриминации, и даже более жестокой, чем прежде. В основе этой дискриминации будет лежать «домашняя евгеника», осуществляемая посредством актов свободного выбора, который делают родители.

К аналогичным последствиям может привести и расширение наших знаний о тех структурах мозга, которые ответственны за интеллектуальные способности или за антисоциальное поведение. Общим для всех этих ситуаций является прежде всего то, что всякий раз мы не можем с определенностью сказать, имеем ли мы дело с терапевтическим вмешательством, то есть предотвращением или лечением какого-то заболевания, либо – с воздействием, цель которого – получить ребенка с улучшенными (по сравнению с тем, что он получает генетически) свойствами. И такая неопределенность, обусловленная тем, что очень часто мы не можем однозначно разделить болезнь и здоровье, характерна для многих современных биомедицинских технологий⁸.

* * *

Следующий маршрут в постчеловеческое будущее, который обозначает Фукуяма, – это нейрофармакологический контроль поведения. Представляется, что из всех описанных Фукуямой путей именно этот ближе всего подводит нас к постчеловеческому будущему. В основном речь идет о двух чрезвычайно популярных в США препаратах – прозаке и риталине; но весьма интересен и анализ тех социальных сил и интересов, которые обеспечивают и подстегивают эту популярность.

Действие прозака основано на том, что он повышает уровень серотонина в мозге; серотонин – это нейротрансмиттер, соединение, контролирующее передачу нервных импульсов. Уровень серотонина непосредственно воздействует на наши эмоциональные состояния, такие, как чувство благополучия, самооценка, страх и т. п. Низкий уровень серотонина ассоциируется со слабым контролем импульсов, несдерживаемой и неоправданной агрессивностью, депрессией и склонностью к суициду. Было показано, между прочим, что обезьяны, обладающие низким статусом среди себе подобных, имеют и низкие уровни серотонина; напротив, у обезьян, которые занимали доминирующие позиции, отмечалось высокое содержание серотонина⁹.

Фукуяма характеризует прозак и сходные препараты как главное культурное явление конца XX века; он упоминает книги-бестселлеры, которые прославляют прозак как удивительное лекарство, чудесным образом изменяющее личность. Сегодня прозак и сходные препараты принимают около 28 млн. американцев, или 10 % населения.

Вместе с тем выходит немало публикаций, направленных против прозака. В них говорится о побочных эффектах этого средства, таких, как прибавление веса, уродливые судороги, потеря памяти и многое другое, о чем умалчивают его производители. Вполне возможно, что на смену прозаку придут новые, более безопасные препараты, а сам прозак из-за этих побочных эффектов перестанет восприниматься как чудо-лекарство. Но, отмечает Фукуяма, более трудная политическая и моральная проблема возникнет в том случае, если окажется, что прозак или какая-либо его усовершенствованная модификация окажутся безвредными. Ведь прозак оказывает воздействие на такие ключевые для психологии человека эмоции, как самоуважение и самооценка.

Общепринятый и морально одобряемый путь повысить самооценку всегда был таков: бороться с собой и с другими, упорно работать, безропотно переносить болезненные жертвы с тем, чтобы в конце концов возвыситься и увидеть, что ты добился своего. Но с появлением препаратов, подобных прозаку, фармацевтическая индустрия может поставлять более высокий уровень самооценки в бутылках, просто повышая уровень серотонина в мозгу. «Понятно, – пишет Фукуяма, – что в мире существуют миллионы людей, у которых депрессия носит клинический характер, а уровень самооценки находится намного ниже должного. Для них прозак и сходные лекарства стали настоящей находкой. Но низкий уровень серотонина не является определенным показателем патологического состояния; существование же прозака открывает путь для того, что Крамер (один из наиболее ревностных пропагандистов прозака. – Б.Ю.) удачно назвал косметической фармакологией, когда лекарство употребляется не из-за его терапевтической ценности, а просто для того, чтобы «почувствовать себя еще лучше» (р. 46). Прозак, таким образом, может использоваться как своего рода таблетка счастья, что весьма похоже на сому из «Прекрасного нового мира» Хаксли.