Kitobni o'qish: «Грибы – братья меньшие (сборник)»

© А. Карышев, 2002

© Б. Рыбин, 2002

© Издательство «Транзит-Икс», 2002

* * *

Моей жене Вере Владимировне

Грибы – братья меньшие

Вячеславу Улитину

Мне хочется писать о грибах. Их чистый здоровый запах и светлые образы подавляют во мне злость и будят добрые чувства. Надоело слышать и видеть политических, финансовых, духовных уродов. Надоело ощущать тлетворные веяния времени. Спасибо, милые грибы, что в трудную минуту вы оказываетесь рядом и проситесь в положительные литературные герои!

Знакомые говорят: дело не в грибах. Просто ты избегай уродов, не смотри на них и описывай людей нормальных. Я отвечаю: уроды – на виду, нормальные люди нынче прячутся, боятся за свой душевный покой, за честь свою и жизнь, и их, нормальных, так же нелегко разглядеть за сонмищем сказочных чудищ и оборотней, как благородные грибы за множеством ядовитых поганок.

Вот и в выборе сравнения на память пришли грибы. Но я признаю, конечно, что засилие уродов чудится в смутную историческую пору.

Съедобный гриб – последний друг человека, его истинный меньший брат, в сравнении с новым поколением домашних животных. Я недавно писал о том, как в реформы сытые ухоженные собаки перегрызают сородичам глотки, а раньше о таких происшествиях я слыхом не слыхивал. Как говорится в одном современном стишке:

 
Псы озверели, коты одичали.
Подобных реформ мы вовек не встречали.
 

А у животных, между прочим, социальное положение устроено на людской лад. Нищие у них тоже есть, бомжи и «новые русские», и чем жизнь пса благополучнее, тем он наглее и свирепее. Как хозяин…

Давешнее лето было у нас довольно сухое, и грибы обильно росли только на северо-востоке земли владимирской: такие у меня о них были сведения. В сезон из-за многих дел я ни разу не выбрался в лес, но поздней осенью, в конце октября мы с приятелем уговорились поехать на его дребезжащем драндулете под названием «Москвич» в грибное место за Ковров. Приятель мой, артист декламаторского жанра, из Москонцерта, плохой ходок по лесам: идет-идет и вдруг захромает, начнет стонать и жаловаться, что стер ноги; сядет на пенек, скинет сапоги, шерстяные носки и с блаженством на лице (оно у них, артистов, преувеличенно отражается) гладит себе пятки, чистит между пальцами и приговаривает: «Ножки, вы мои ножки». Не поднять его тогда в поход даже громозвучным сигналом боевой трубы. Я с ним не люблю ходить (а так он человек хороший). Я вообще предпочитаю бывать в лесу один. В конце концов приятель со мной и не пошел, и вспоминаю я тут о нем лишь потому, что он отвез меня в заповедную лесную деревню и устроил на ночлег к своей знакомой крестьянке Полине Ивановне.

Ехали мы долго, чинились в пути и деревни достигли к вечеру. Было очень холодно. Я и с утра чувствовал себя не совсем здоровым, а по приезде увидел, что разболелся окончательно. Пощупал лоб, поклацал зубами, выгоняя озноб наружу, и невольно пробормотал:

– Кажется, заболел.

На это приятель, по любому поводу разражавшийся стихотворными строчками, ответил с шекспировской страстью, протянув ко мне руку и сделав безумные глаза:

 
Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
 

Приятель, надо сказать, человек крупный, в физическом смысле, а голос у него напористый, громкий, отчетливо слышный в последнем ряду концертного зала. Ему бы Маяковского на сцене сыграть, но слабоват характером, и тут громкий голос не спасет.

В избе мы окунулись в тепло, уют и потрясающий запах пирогов. Под дощатым потолком неярко светила лампочка, закрытая тканевым абажуром. В левом верхнем углу горницы чуть колебался сиреневый огонек лампады, похожий очертаниями на птичье перышко, а за огоньком смутно виднелась икона в тусклых золотистых ризах, старинная, наверно (позже ее у Полины Ивановны украли залетные мазурики, сперва попробовав задешево купить). Хозяйка сидела у стола под лампочкой и пальцами левой руки сучила толстую нить из овечьей шерсти, а в правой держала веретенце, которым вкруговую помахивала, сматывая пряжу. Запомнилось мне, что она была с непокрытой седой головой, в очках, обрезанных валенках и хлопчато-бумажном спортивном трико, выглядывавшем у нее из-под юбки и морщинившимся у щиколоток. Она оставила работу и всмотрелась в нас, топчущихся у порога, а узнав артиста, торопливо поднялась со словами:

– Батюшки, какие гости!

Он сгреб ее в охапку. Хозяйка смущенно смеялась и отворачивалась, пока он лобызался.

– Мы с ним (это он про меня) по грибы к тебе заехали, – медоточиво произнес артист.

– Ну и ладно, – ответила Полина Ивановна юным голосом и взялась накрывать на стол.

Трясло меня сильнее, а исходившее от натопленной русской печи благодатное тепло сулило великое удовольствие, исцеление, и я подошел и прижался к печи спиной. Хозяйка заметила, что меня познабливает, и сказала обеспокоенно:

– Э, милый, дело плохо! Полезай-ка ты на печь, а я тебе туда чаю с малиновым вареньем подам!

Вначале с помощью приставной лестницы она сама полузалезла на лежанку и, согнувшись, расправила на ней покоробленные жаром подстилки. Сойдя вниз, Полина Ивановна взяла из комода простыню, а с кровати, на которой собралась уложить моего приятеля, как барина, одну из двух пуховых подушек, шерстяное одеяло и закинула их на печь.

– Полезай, полезай!

И я, конечно, полез и задвинул линялые ситцевые занавески. Но у мужчин такие лекарства от простуды, как малиновое варенье, все же не на первом месте, и вскоре артист пожаловал мне со стола рюмку водки, хлеба кусок да соленый огурец, которые я употребил не без труда и некоторого мелкого свинства, так как стучал зубами и трясся.

Меня окатывали волны теплого воздуха, со спины припекали кирпичи лежанки, а внутри грела водка, по всему телу распространяя свой мощный жар. Постепенно я приходил в себя и, отказавшись от плотного ужина и чаю с пирогами, уже задремывал, но настроение было не особенно хорошее: а вдруг у меня не хватит сил поутру встать с печи и отправиться в лес? Это для заядлого грибника было бы, образно выражаясь, хуже смерти. Тревожную мысль я перенес из яви в забытье и, «отключившись», увидел не радужную картину сбора подосиновиков и боровиков, а мрачную церемонию чьих-то похорон. Перед тем, как заснуть основательно, я очнулся весь в поту, снял брюки, рубаху с майкой, спросил пить и на сон грядущий послушал разговор артиста с Полиной Ивановной:

– Какие теперь грибы? – сомневалась хозяйка приятным бодрым голосом, подходившим скорее молодой девушке, чем женщине преклонных лет. – Обещали заморозки, а вы по грибы собрались!

– Грибы, Полина Ивановна, самые обыкновенные! Если хочешь знать, они и в январе растут, по деревьям выскакивают, маленькие такие грибочки! А боровик можно под снегом нащупать!.. Вы вот тут живете, а ничего не знаете! Что в лес-то вы, деревенские, не ходите? Как ни заеду, все дома сидите!

– Сидеть нам, милый, некогда. В страду трудимся до седьмого пота. И в совхозном поле спину гнем, и у себя в огороде, и за скотиной нужно ходить. Попробуй-ка, да на одни руки!

Приятель заранее мне сообщил, что хозяйка давно овдовела и живет в одиночестве.

– А я страсть люблю грибы собирать! И в снег, и в зной, и в дождик проливной, как в песне поется! – Уже заметно было, что он хорошо поддал: слишком много восторга и легкомыслия слышалось в его разглагольствованиях. – Меня хлебом не корми, дай только по грибы сходить! Я прямо одержимый! Доходило до смешного: все на первомайскую демонстрацию, а я в лес за сморчками! Про жену, бывало, на все лето забуду, а о грибах – никогда! Летом еду на рассвете, часа в три! Иной раз от волнения не сплю вовсе! Нынче, конечно, светает поздно; стало быть, часов в восемь намылимся, а то и полдевятого!

– Ну, сходите, сходите! – добродушно сказала Полина Ивановна (слышно было, как она прихлебывает чай). Сбейте охоту! По лесу в хорошую погоду удовольствие прогуляться! Да разве мы не ходим, когда есть время?.. Товарищ твой вот прихворнул. Что-то его не слышно на печке.

– Спит, наверно, черт лысый, – сказал артист. – Припухает.

Я извиняюсь, но это ложь чистой воды, будто я лысый. Волос на моей голове еще хватит, чтобы мне издали сойти за патлатого…

Проснулся не рано, уже рассвело, а свет был какой-то удивительно белый. Опять я сильно пропотел, в полном смысле слова, облился испариной. Вытерев просохшей на печке горячей майкой лицо и тело, я оделся и слез. Артист храпел на кровати, приоткрыв зубастый рот, разметавшись, как спящий под звездами вольный казак. Одеяло было зажато у него между волосатых ног. Хозяйка топталась на скрипучем полу за дверью в сенях, что-то переставляя, погромыхивая ведрами. Потопталась и ушла на улицу. Земля, трава, крыши домов – все за окном сказочно побелело от изморози. Вот откуда взялось это молочно-белое освещение! Сюрприз погоды поразил меня – еще вчера она была сырой, а пейзаж темным, сумрачным. И я заколебался: идти в лес – не идти, ведь, наверно, опасно это для застуженного человека: с горячей печки да на морозный воздух, – но необъяснимая мистическая страсть грибника пересилила опасение, и я толкнул приятеля кулаком в плечо:

– Вставай!

– Зачем? – спросил он сквозь сон.

– По грибы пойдем.

Артист что-то забормотал скороговоркой, перевернулся со спины на бок и, в иной тональности, продолжил партию храповицкого. Понадобилось толкнуть его настырнее, прошлось хлопнуть по щеке и потрепать по подбородку. Соскочив, как бешеный, с кровати на пол, он схватил себя под мышки, скукожился и запрыгал на месте, пришептывая: «Ой, холодно! Ой, холодно!»

Глянув за окно и увидев изморозь, товарищ мой ужаснулся и с разбегу ринулся назад под ватное одеяло, пружины матраца хрустнули.

– Какие грибы? – заорал он. – Я не враг своему здоровью! «Все бело, грязи нет, санки ладить пора»! Зима наступила! Теперь уж на будущий год сходим! Спать хочу!

Закрыв голову подушкой, он больше из-под нее не показывался.

А я обул кирзовые сапоги, положил в корзину яблоко и два пирога (хозяйка оставила все это на столе под белой тряпицей и еще чаю нам с артистом погрела). Хотел сразу выпить чаю – мучила жажда, – но вспомнил, что не умылся: поискал глазами рукомойник, да передумал освежаться в избе и с полотенцем на плече отправился во двор. Я для того подробно описываю свое утреннее омовение, чтобы во веки веков прославить русскую народную печку. И без меня ее тысячу раз прославили, но я тоже не хочу отстать. Повторю, что побаивался выходить на заиндевелую улицу – с годами начинаешь беречь здоровье, – а потом с изумлением увидел, что и горло у меня перестало болеть, и кости не ломит, и голова не раскалывается, и в теле такая приятная легкость. Подошел к деревянной бочке, стоявшей под крышей, пробил кулаком ледок и с наслаждением омыл шею и лицо холоднющей дождевой водой…

Лес тут повсюду, он окружает деревню. Я взял свободное направление: вдоль деревни под уклон – и миновал улицу в два порядка домов, а в конце ее, в котловине пересек по мостку быструю речку, с гулом и мелкими водоворотами несущуюся по белым камням. Поднялся в великолепную песчаную гору, на которой росли сосенки и елочки, и скоро вышел к скошенному полю, стерня на нем тоже была в изморози, как в сахарной пудре. Вокруг поля – смешанный лес. Погода стояла безветренная, и неподвижный загадочный лес настораживал, но одновременно так манил, что я не выдержал и, потряхивая корзиной, висевшей у меня на сгибе руки, пробежался по полю до опушки. Здесь тоже росли сосенки и елочки, а меж ними тонкие березы и можжевеловые кусты. В чаще, среди больших деревьев, было тесно и темно, а на опушке светло и свободно. Удивительно, что трава под налетом изморози оставалась еще зеленой, свежей, мелькали в ней даже какие-то застывшие цветочки. Небо обложили тучи, низко нависшие и в северном направлении сгустившиеся до грозовой черноты. Казалось, тучам не будет конца, но они где-то расступились, и по глазам мне резанул ярчайший свет солнца.

И сразу засверкали нити паутины на можжевеловых кустах и изморозь на траве, желтая листва берез стала золотой, сияющей, высветилась глубина леса, мертвую тишину нарушил дятел, замолотивший клювом по стволу где-то в поднебесье, и все вокруг сказочно покрасивело, и на душу легла благодать. Но взгляд грибника жадно зашарил по земле. «Какие теперь грибы?» – сказала вчера Полина Ивановна, и мой приятель сегодня повторил; но я нутром чуял: грибы есть, затаились только, и сразу откроются мне, если хоть один найду.

Зрение у меня сейчас не очень острое, но все же я обратил внимание на синевато-желтые круглые нашлепки, украсившие землю между сосенками. Присел, пощупал и ахнул: нашлепки оказались рыжиками! Их было много. Они прижались к земле и легли шляпками на землю и друг на друга. Постучал пальцем по одной шляпке – как по деревяшке. А холодная-то – словно озябшая щека! Ах, вы дорогие мои! Ах, лапушки! Даже руки тряслись, пока срезал каждый гриб, задубеневший от холода. Я его с наслаждением нюхал (у какого еще гриба такой потрясающий сложный запах прелых листьев, сосновой смолы и дикого меда?) и любовался оранжевой изнанкой его шляпки и ярким срезом трубчатой ножки. Очень обрадовался я и удивился рыжикам. Я-то думал, эти грибы в наших лесах все повымерли, раз давно мне не встречались, а они вон, пожалуйста, во множестве растут в окрестностях глухой деревни!..

Побрел по опушке, озирая кочки, ямки и пни, и по примеру своих рыжих товарищей стали выскакивать мне навстречу то розовая волжанка, то черный груздь, то темнокожий масленок, запекшийся сверху, как ромовая баба, то снова рыжик. Пока лиственных деревьев на моем пути было немного, но вот начался березовый перелесок, и землю накрыл плотный лиственный ковер. Листья под ногами похрустывали, как жареный картофель на зубах, чистенькие, разных оттенков янтаря и посеребренные изморозью листья. Сплошь желтые кроны берез, поредев от листопада, были прозрачны и легки, как газовые покрывала, а одна из берез, плакучая, с покрывалом до пят, отступив на поле, издали казалась высоко наметанным круглым стогом соломы.

Искать грибы среди палых листьев – труд нелегкий. Для успешных поисков необходимо отменное цветоощущение. Зато в лиственном лесу часто попадаются подосиновики, подберезовики и белые. Они мне были очень нужны, и не только из-за своих питательных свойств, но и из-за благородной внешности. Веселых-то, озорных, пестро одетых щеголей в моей корзине собралось уже немало, требовались степенные красавцы. Я не люблю, когда на грибы смотрят лишь как на продукт питания. Они должны быть подобраны как цветы. Хорошая корзина с грибами – это произведение искусства.

Первый же найденный мной подосиновик был цвета чайной розы. Он тоже прижался к матушке-земле, согреваясь ее теплом, и его распластанную шляпку перехлестнула травинка. А следующие два подосиновика завораживали сочным морковным колером, с некоторой примесью свекольного. Эти грибы поздней осенью окрашиваются в редкие, пронзительные цвета, у них свое «бабье лето», ножки вот только делаются тонкими да шляпки распускаются как зонты, чтобы укрыть ослабевшие ножки от непогоды. Нашел я и несколько чистых подберезовиков, не поленился собрать разноцветные сыроежки и с большим удовольствием взял в руки ореховик, ласкающий взор грибника своей зеленой бархатной шляпкой и ее лимонно-желтой атласной подкладкой. Белый гриб мне пока не встретился, а без него я редко уходил из леса, даже в плохие урожаи грибов…

Солнце не слишком высоко поднялось над лесом, но пригрело, хотя не могу сказать, что в ватнике мне сделалось жарко. Вмиг растаяла изморозь, палые листья отсырели и смочили головки моих сапог. Надо мной каркнула ворона и пролетела, отбрасывая на землю тень, а в стороне, в ореховых кустах защебетали мелкие пичужки и – чего уж я никак не ожидал – откуда-то взялся и, мотаясь из стороны в сторону, полетел над землей бледный полусонный, слабосильный мотылек. Славно-то как было вокруг! Какие прекрасные лесные виды! Какой свежий воздух! И… ни чубайсов тебе, ни черномырдиных, ни «демократии»!.. Но теперь я задался целью отыскать классический белый. Пятно его шляпки было неразличимо в узоре палых листьев; но я знал осенние повадки белого гриба и прежде всего выбрал такой участок опушки, что обрывался к полю ступенькой. Ступенька по опушке леса, бровка, меньше засорена листвой, и осенью белые, во-первых, любят тут, на свету, расти, во-вторых, легче обнаруживаются. Вдоль бровки я и пошел, часто останавливаясь, опускаясь на четвереньки возле каждого подозрительного бугорка, закрытого листком, и вынюхивая белый гриб, как фокстерьер вынюхивает мелкого зверя в норке. Сравнительно долго я ничего не находил. Вместо белых грибов на глаза мне попадались лакированные красные мухоморы, все в белых накрапах, как бы прилепленных к шляпке. Они вытягивались передо мной, красовались и по-солдатски отдавали честь, и я взял пару штук вместе с землицей, травой и листком, чтобы отвезти в город и показать внучке натюрморт с мухоморами.

Вдруг мелькнула коричневая шляпка боровика. Я кинулся к нему, по обыкновению его потрогал, и тут же разочаровался: это был валуй, любитель рядиться под первосортного белого и сбивать с толку грибников. Шельмец смахивал на Егора Гайдара: такой же тыквоголовый, обтекаемый и скользкий. Ладно, пусть растет дальше, перерастает и трухлявеет. Опять я стал приглядываться к бугоркам. Один из них, под кучкой листьев, показался мне на ощупь теплее прочих; и сердце мое сладко заныло от доброго предчувствия, а когда я наклонился над крохотным отверстием в вершине бугорка, то мне почудилось тихое дыхание и посапывание. Осторожно раскапывал я бугорок пальцами, и шевелившийся в нем крутолобый увалень недовольно морщился со сна, щурился от яркого света и ворчал: «Спать не дают! Ходят тут всякие!» Я уже понял, что экземпляр мне встретился редкий, но, чем глубже копал, тем больше удивлялся картофельной ядрености гриба и его солидным размерам. Добравшись до корня длинной толстой ножки, я у самой грибницы подрезал красавца ножичком и осторожно извлек из земли. Голова у него была цвета кофе с молоком, а местами даже почти белая – посветлела в темноте. В моей руке крупный боровик походил на кувалду. Я поцеловал его в маковку и отправил в корзину. Он свысока кивнул своим менее породистым собратьям, а мне наконец улыбнулся.

Всего белых грибов я собрал в эту позднюю вылазку семь штук. Корзина отяжелела и оттягивала руку; но я получил еще не все, что хотел: недоставало мне кое-какой прелестной мелочи, последних ярких мазков в живописной картине «Сокровища осеннего леса». Я знал, где искать эту мелочь, как раз начинались места ее обитания: лиственный лес сменился хвойным, я вошел в его многоколонный зал и осмотрелся.

Сосны и ели стояли тут не очень плотно, но купы их перекрывали небо, и внизу царил полумрак. По стволам матерых деревьев, по их толстой шершавой коре, рос сухой серый мох, похожий на пепел, а по земле, островками, стелился мох темнозеленый, еще сочный. В отдалении мелькнули красные сыроежки, но я к ним не пошел: слишком велики, разлаписты, некоторые же надломились и упали на землю. Высмотрел я немало мраморных моховиков, темнеющих на водянистом срезе, а дальше на посыпанной иголками и шишками земле собрал выводок лисичек, напоминающих цветом яичного желтка скорее маленьких цыплят. Лисички-цыплята очень меня порадовали. Я насыплю малышек наверх, между остальными грибами, когда хорошенько уложу их в корзине, и грибной букет намного покрасивеет.

Но для завершения картины мне нужны были еще те самые нарядные грибочки, ради которых я заглянул в хвойный лес. Они легко оставляют с носом неумелого грибника, но от меня не спрячутся; я знаю, как их выследить, а знание очень простое: ложись на землю животом и, затаив дыхание, смотри. Как заметишь яркий светло-зеленый огонек, сразу к нему бросайся, и помни, что рядом с ним огоньков полно, их надо лишь терпеливо откопать. Грибы эти – зеленухи – как гномы выскакивают на свет Божий из-под земли, и колпаки у них гномьи: широкие, островерхие, падающие грибам на глаза. А вкусны поразительно, в особенности маринованные – ни с чем не сравнимый у них тонкий вкус!

Недолго пришлось мне ползать по земле. Скоро я набрал очаровательных зеленух, подул на каждую, чтобы немного очистить ее от песка, и уселся на пенек перебирать грибы: шикарные уложил наверх, в красивых позах, а меж ними насыпал зеленух и лисичек. Теперь все. Можно идти назад. Я любовался корзиной с грибами, я был счастлив, мне хотелось жить долго. Вот умные головы всё выясняют, что есть счастье, а я думаю, оно состоит в том, что ты поздней осенью, в холодный солнечный день удачно сходил по грибы, и они в твоей корзине лежат один краше другого и все чистенькие, так как утренник выгнал из них червяков. Приятель же мой, чтец-декламатор, пусть ищет счастье во сне на кровати…

Снова выйдя на опушку, я еще бросил в корзину пяток великолепных листочков: красных – осиновых и золотистых – березовых, но вдруг спохватился: времени уже не так мало, и зашел я, кажется, довольно далеко. У грибника всегда так: движется мелкими шажками, ничего, кроме грибов и красоты вокруг, не замечая, но вдруг глянет на часы: ба, четыре пополудни, а дороги, на которую поначалу ориентировался, и в помине нет! Конечно, я не боялся заблудиться, так как накопил опыт хождения по незнакомым лесам. Меня беспокоило лишь то, что поздней осенью скоро темнеет, и если не успеть до сумерек взять верное направление, то есть шанс заночевать в лесу. Такое со мной однажды случилось.

Солнце опускалось все ниже и теперь не рассыпало лучи, а грустно тлело между верхушками деревьев. Его жар стал красным, сохранив некоторое пламенное свечение, как жар догорающего костра. Быстро зрел осенний вечер, а на душе разливалось ощущение недолговечности бытия. Снова потянуло морозцем, и в телогрейке мне стало зябко.

Хорошенько подумав, куда идти, я решил сократить расстояние смелым маршем через лес, но лишь свернул с опушки и углубился в чащу, как отчего-то стало мне не по себе. Пошел медленнее, с оглядкой, чуя рядом живое существо, и неожиданно заметил недалеко от себя в сторонке крупную серую, с желтыми подпалинами, собаку, похожую на овчарку. Собака прямо, неподвижно стояла перед еловым подлеском и зловеще смотрела на меня.

– Господи, откуда ты тут взялась? – сказал я, собираясь осторожно пройти мимо. – Где твой хозяин?

Она, не сводя с меня глаз, изогнувшись, мягкими скачками забежала вперед и встала на моем пути. Стоило мне сделать еще шаг, как собака свирепо оскалилась, вся ощетинилась, припала на передние лапы и, собирая кожу на морде складками, рыкнула так неслыханно грозно, что я похолодел от страха и попятился.

«А ведь это не собака, – мелькнуло у меня в голове. – Такие собаки не бывают».

Позже, в спокойной обстановке, я вспомнил, что у встреченного мной зверя была необыкновенно густая для овчарки шерсть, особенно вокруг шеи, на боках и хвосте, могучая грудь, при этом поджарый живот и тонкие стройные ноги, слишком длинные клыки и страшные узкие глаза. К счастью, волки, говорят знатоки, на человека зря не набрасываются, даже поздней осенью, когда становятся злыми, но кто знает, что этому могло стукнуть в голову.

– Ладно, не пугай. Я сам отчасти волк. Дай пройти.

Он еще порычал, щелкая зубами, сверкая желто-зелеными глазищами, повернулся и ушел в чащу. А я боком-боком – из чащи, подальше от серого и его товарищей, бродивших, может быть, где-то рядом. Задыхаясь, пробежался я с корзиной по опушке, но грибы сберег, не растряс, а потом ступил на травянистую проселочную дорогу, по которой еще засветло вернулся в деревню.

1997 г.