Kitobni o'qish: «Самодержавие в истории России»

Предисловие

В 1913 г. Россия отметила 300-летие Дома Романовых, избрание на престол Михаила Федоровича, – первого царя из династии Романовых. Этим актом Земский собор как бы подводил черту и под Смутным временем.

Но еще более страшная смута, двери которой открыла Первая мировая война, уничтожила и Российскую империю, и августейшее семейство. Эта смута, победителями из которой вышли большевики, наложила свой отпечаток на все XX столетие. Завершавшее его десятилетие было отмечено обвалом 1991 г., взвихрившим публицистические и научные страсти. Острые дискуссии в средствах массовой информации и в академической среде по многим вопросам отечественной истории, в том числе и по монаршим персоналиям, это, в сущности, неизбывная полемика о перспективах развития России.

И в историческую науку 1991 год принес разительные перемены. Нет наваждения былой идеологии, нет табу ни на одну тему, доступными стали практически все архивы, и – никаких препон к сотрудничеству с зарубежными коллегами. Известный историк Б.М. Миронов пишет, что в настоящее время стена между западной и отечественной историографией быстро разрушается, если уже не разрушилась вовсе, что формируется сообщество историков-русистов не только всероссийского, но и мирового масштаба, это нормально для эпохи глобализации. С ним вполне солидарна проф. М. Перри (Великобритания), авторитетно свидетельствующая, что на развитие зарубежной историографии, в том числе и допетровской России, самое серьезное влияние оказал обвал Советского Союза, знаменовавший конец марксистских подходов к изучению истории. Новые подходы и западных, и российских специалистов к изучению истории настолько сблизили позиции ученых, что, полагает М. Перри, с 1990-х годов можно даже говорить об определенной степени конвергенции между российской и западной историографией допетровского времени. И не только того времени, это свойственно и исследованиям истории России в целом.

Научное сообщество переосмысливает российскую историю. На языке нового историографического времени. Формационная теория «слиняла», как «выцвел» и ее антипод – «тоталитарная модель». И хотя доминирующей теории, парадигмы вроде бы нет ни у отечественных, ни у зарубежных историков, это как бы компенсируется обращением к циклической теории и к теории модернизации, к наследию западников, славянофилов, евразийцев и т.д., использованием междисциплинарного подхода, освоением «новой культурной истории», которая применяется универсально, в том числе и в исследованиях по политической истории.

Главное в этом новшестве – внимание к культурному контексту поведения человека, преимущественный анализ культурных форм (символов, ритуалов, дискурсов и т.п.) и понимание в духе постструктурализма того, как язык порождает новые знания, давая иной смысл тому, что мы понимаем как реальность. Обращение ученых к «новой культурной истории», к экспериментам с лингвистикой, «нарративом» и «дискурсом», к идеям постмодернизма, в 1990-х годах стало, можно сказать, массовым явлением в исторической науке, хотя у постмодернизма и его идей есть и откровенные противники.

Неудивительно, что история российского самодержавия, которая изучается теперь в свете этих новаций, во многом уже представляется не так как прежде. Теперь считается, что оно постепенно эволюционировало, дрейфовало под сень закона, к гражданскому обществу, несмотря на централизацию государственного управления и быстрый рост бюрократии. Причем абсолютизм был инициативным, гибким и не слишком конфронтационным. И всей полнотой своей власти практически не располагал: часть ее была у местного самоуправления, часть – у высших государственных органов, в которых нередко погоду делали представители тех или иных семейных кланов. И воздействовал монарх на своих подданных часто ритуалами и репрезентациями. И дело модернизации страны продвигал прежде всего венценосец, высшая государственная власть. И вполне успешно. Современные историки в большинстве своем рассматривают Россию второй половины XVIII – начала ХХ в. как члена европейской семьи. По крайней мере гершенкроновские сентенции о сугубой отсталости России – это уже вчерашний день историографии.

Сравнительно новое направление в науке – изучение истории Российской империи, в которую входило более 200 больших и малых народов. Бытовавшее утверждение о России как тюрьме народов теперь отвергается с порога: народы сохраняли свою религию, культуру, самоуправление. Многие представители местных элит влились в российскую аристократию. Государственное управление окраинами в целом не было деспотическим, но и не идиллическим. Главный вопрос, который более всего интересует современных историков, это причины долговременного существования империи, ее прочности. Рассматриваются вопросы колонизации, проводятся сравнения империй. Обоснованно утверждается, что империи, существовавшие в рамках одной и той же международной системы государств, сталкивались со многими схожими проблемами. Они представляют наилучший материал для сравнительной истории.

Отечественные и зарубежные исследователи в последние годы опубликовали немало книг о русских императорах, вписывая биографии монархов в контекст эпохи и порой пересматривая традиционные мнения о них. На Западе, как отмечал еще в середине 1990-х годов проф. Ханс Иоахим Торке, персонализированное рассмотрение истории длительное время отвергалось под влиянием франкфуртской школы и школы «Анналов». Поэтому последняя большая биография одного из русских императоров – Петра Великого – на немецком языке была написана в 1964 г.

В настоящем сборнике помещены информативные материалы, отражающие современную литературу по истории самодержавия. Сборник построен по проблемно-хронологическому принципу. Он открывается обзором работ, в которых рассматриваются проблемы возникновения и эволюции княжеской власти, предшествующей самодержавной власти царя.

О времени образования русского централизованного государства и правлении Ивана IV существует огромная литература. Об этом написаны и книги известных отечественных историков: А.А. Зимина, С.О. Шмидта, Л.В. Черепнина, С.Г. Скрынникова, Н.Е. Носова, А.Л. Хорошкевич др. К их классическим трудам уже много лет обращаются и специалисты, и широкая читательская аудитория. Менее известны работы современных зарубежных исследователей. Поэтому в сборнике представлены реферат монографии крупного британского ученого И. де Мадариага и обзор польских исследований.

В связи с тем, что все большее внимание ученых привлекает история государственного управления, в частности история приказной системы, в сборник включен обзор новейшей литературы по этой теме.

В сборник вошли рефераты и обзоры о восприятии царской власти и монарха в XVI – начале ХХ в., ряд материалов об абсолютизме XVIII в., о Российской империи, ее социальной истории, сословном обществе, о власти и реформах, последних годах существования старого режима.

Авторы сборника выражают надежду, что информативные материалы, составляющие его, будут полезными для читателей.

В.М. Шевырин

Проблемы политогенеза у восточных славян и эволюция княжеской власти в средневековой Руси
(Аналитический обзор)

А.Е. Медовичев

Проблемы образования государства у восточных славян, характера русской средневековой государственности, специфики верховной власти в княжеской Руси и истоки русского самодержавия уже более 250 лет привлекают внимание историков, рассматривавших эти проблемы, как правило, в контексте общественного строя страны в целом. Детальный анализ их концепций представлен в работе М.Б. Свердлова (16). Как отмечает исследователь, для российских историков XVIII – первой половины XIX в. от В.Н. Татищева до Н.М. Карамзина, находившихся под влиянием западноевропейских идей о единстве исторического прогресса народов Европы, аксиомой являлось представление о феодальном характере общественного строя Руси и княжеской власти домонгольского периода как монархической. Однако начиная с 1830-х и вплоть до середины 1890-х годов в отечественной исторической науке, не без влияния установок официальной правительственной идеологии, а также славянофильства и народничества, утвердилось мнение о различии путей исторического развития Западной Европы и России. Соответственно происхождение княжеской власти, сословий, городов, с точки зрения большинства русских историков, было иным, чем в Западной Европе, где существовал феодализм, которого, по их мнению, не было на Руси, где государь и государство лишь венчали общинно-вечевой строй «Земли» (16, с. 6–7).

Возврат к концепции единства исторического развития России и стран Западной Европы в середине 90-х годов XIX в. связан с именем Н.П. Павлова-Сильванского, установившего наличие развитых феодальных институтов на Руси XIII – первой половины XVI в. Впрочем, предшествующий период, до XII в. включительно, оставался в его понимании «дофеодальным» в соответствии с характеристиками общинно-вечевой теории. В это же время А.Е. Пресняков показал, что Русь XI–XII вв. представляла собой не совокупность вечевых общин, вступавших с князьями в договорные отношения, а земли (волости) – княжения, являвшиеся их наследственными вотчинами (16, с. 12–13).

В целом, отмечает М.Б. Свердлов, концепции Н.П. Павлова-Сильванского и А.Е. Преснякова заложили основы нового синхростадиального сравнительно-исторического подхода к изучению средневековой Руси в едином контексте европейских стран, получившего распространение в русской исторической науке 1900– 1920-х годов.

В советский период значительные коррективы в представления о характере экономической и социальной среды, в которой находился древнерусский князь, а также системы социально-политических связей, в которую княжеская власть была включена до XIII в., внесла концепция Б.Д. Грекова о феодализме в Киевской Руси, понимаемом как сочетание крупного землевладения с крепостничеством. В то же время широкое признание получила оценка политического строя Руси X–XI вв. как раннефеодальной монархии, а периода раздробленности – как феодально-иерархической структуры, основанной на связях сюзеренитета-вассалитета. Другое исследовательское направление акцентировало внимание на неземельных фьефах-феодах как основе феодальных общественных отношений (16, с. 22).

В работах отечественных историков 1990–2000-х годов (М.Б. Свердлова, А.А. Горского, В.В. Седова, В.Я. Петрухина, И.П. Ермолаева, Н.Ф. Котляра и др.), рассматриваемых в данном обзоре, истоки и эволюция восточнославянской государственности, социально-экономического строя Руси и ее политических институтов продолжали изучаться на основе различных подходов и с разных позиций. Несомненно, заслуживает внимания и концепция ранней русской истории, представленная в монографии британских историков С. Франклина и Дж. Шепарда и в статье французского византиниста К. Цукермана, которая является наиболее распространенной в современной зарубежной историографии.

Использование широкого круга нарративных, юридических, археологических и лингвистических источников позволяет исследовать происхождение и эволюцию восточнославянской государственности и верховной власти начиная с VI в. – времени существования двух, уже бесспорно славянских археологических культур – пражско-корчакской и пеньковской. Носителей этих культур историки отождествляют с двумя крупными группировками славян, известными в письменных источниках середины VI в. под названиями словене (Σκλαβηνοι, Sclaveni) и анты (Άνται, Antes) (1, с. 10).

Источники VI в. отмечают наличие у славян знати (primates, τōις εθνάρχαις). Для обозначения славянских князей, так же как и германских королей, византийские писатели пользовались заимствованным из латинского языка термином ρήγες («короли») или более широким по значению греческим понятием άρχοντες, что, по мнению М.Б. Свердлова, отражает в социально-политической терминологии единые индоевропейские генетические истоки княжеской власти. В целом, как полагает исследователь, сравнительный анализ социальных, политических и военных институтов славян VI – начала VII в. и германцев I–II вв. свидетельствует о синхростадиальности их общественного строя (16, с. 55–56, 66).

Согласно Тациту, основной функцией короля (rex), избираемого по принципу знатности, являлось управление племенем в мирное время, тогда как герцог (dux) был выборным предводителем воинов. Собственно германскими терминами, обозначавшими правителя, служили др.-верхн.-нем. kuning, др.-сканд. konungr, которые возникли из названия главы рода (прагерм. ^*kuningaz). Славяне в процессе этнокультурного и политического взаимодействия с германцами заимствовали прагерм. ^*kuningaz для обозначения главы племени в форме ^*kъnedzь («князь»). Этот заимствованный термин вытеснил исконно славянское слово ^*vlodyka («владыка»). Термин dux, в свою очередь, соответствовал др.-верх.-нем. herizoho и средн.-верхн.-нем. herzoge (букв. «воевода») и был синонимом слова ^*vojvoda, «предводитель воинов», в праславянском языке. Впрочем, судя по византийским источникам, князь в славянском племени мог избираться и предводителем войска, т.е. выступать одновременно и в роли воеводы (16, с. 72).

Как полагает М.Б. Свердлов, особый социальный статус князя основывался не только на воле народного собрания племени. Его поддержанию способствовал также институт дружины, относящийся к системе княжеской власти. Слово ^*druћina в значении «товарищество» существовало в праславянский период. В позднем племенном обществе это было постоянное добровольное объединение в военное и мирное время людей, связанных отношениями дружбы–службы со своим предводителем, обособленное в социальном плане и обладавшее собственной внутренней иерархией. Материальным обеспечением дружинников, помимо доли в военной добыче, служили пиры с дальнейшим их развитием в продовольственное обеспечение («корм»), которое они получали не от племени, а от князя (16, с. 76–77).

Впрочем, вопрос о существовании у славян дружины в рассматриваемый период из-за отсутствия прямых свидетельств источников вряд ли может быть решен однозначно. Сам М.Б. Свердлов основывает свои выводы, опираясь главным образом на описание Тацитом этого института в германском обществе. Тот же источник лежит в основе реконструкции им статуса князя у славян VI – начала VII в. По археологическим материалам, относящимся к данному периоду, прослеживается одинаково бедный обряд погребения, характерный для славянских археологических культур, что, как отмечает исследователь, свидетельствует об отсутствии еще в это время социального неравенства либо практики ее фиксации в погребальном ритуале. Тем не менее, полагает он, внутреннее социально-экономическое и политическое развитие славянских племен, их тесные контакты с Византией, германцами и аварами, вероятно, способствовали ускоренному выделению княжеской власти из системы традиционных племенных институтов (16, с. 80– 81). Не исключено, однако, что идея о зарождении у славян в VIVII вв. института княжеской власти является модернизацией исторического процесса (см.: 7, с. 35).

Несомненно, что словене и анты, являвшиеся весьма обширными группировками славян к моменту начала их Расселения, включали в себя ряд общностей. Однако названия таких общностей, которые принято считать «племенами» или «союзами племен», появляются в источниках только начиная с VII в. и, судя по их этимологии, являются новыми названиями этнополитических структур, которые в праславянскую эпоху, до Расселения, бесспорно не существовали. Смена большей части этнонимов, по мнению А.А. Горского, предполагает, что в результате Расселения прежняя (очевидно, племенная) структура праславянского общества была разрушена и сформировались новые сообщества, носившие уже не кровнородственный, а территориально-политический характер. Для обозначения этих славянских сообществ, считает он, больше подходят термины «племенные княжества» и «союзы племенных княжеств», «поскольку этнополитическая структура раннесредневекового славянства была хотя еще и догосударственной, но уже постплеменной, являла собой переходный этап от племенного строя к государственному, и формирование славянских государств происходило на основе именно этой переходной этнополитической структуры (а не непосредственно из племенной, как часто подразумевается в историографии)» (1, с. 14).

Соответственно, иначе, с точки зрения А.А. Горского, должна рассматриваться и проблема так называемой «племенной знати», существование которой у славян в период до образования государств также является общим местом в историографии и, казалось бы, не должно вызывать сомнений. Племенную старши́ну восточных славян, которая, собственно, и могла только составлять основную массу племенной знати, долгое время видели в упоминаемых в русском Начальном летописании «старцах» и «старейшинах». Но анализ употребления этих терминов в древнерусской письменности показал, что они являются книжными и не несут информации о реальных общественных категориях. В источниках, относящихся к другим регионам раннесредневекового славянского мира, отсутствуют надежные данные о наличии племенной старши́ны. В них явно преобладают термины – «мужи» князя, «други», fideles («верные»), nobiles viri fideles («благородные мужи верные»), homines («люди») князя, optimates («лучшие») и т.п., – которые, с точки зрения исследователя, указывают на служилый, «дружинный», характер знати. «Племенная знать», пишет он, несомненно, существовала в праславянских племенах «дорасселенческого» периода, но в ходе расселения в результате слома старой племенной структуры основная ее часть – племенная старши́на – утратила свои позиции, все больше уступая место новой, служилой знати, не связанной с родовыми и племенными институтами, формировавшейся по принципу личной верности предводителю – князю (1, с. 19).

М.Б. Свердлов отдает предпочтение понятию «племенное княжение» – общепринятому в современной историографии, отмечая при этом, что термин «племенное княжество» упреждает формирование княжества как определенной государственной структуры во главе с князем (16, с. 87). Князь племенного княжения, полагает он, вероятно, действовал еще в рамках традиций племенного строя в исполнении своих административных, судебных и, возможно, воеводских функций. Можно лишь предполагать, что его роль в какой-то из этих сфер возросла, о чем косвенно свидетельствует сватовство древлянского князя к вдове великого русского князя, которой вряд ли могли предложить в мужья малозначимое племенное должностное лицо. По мнению М.Б. Свердлова, племенные князья могли быть в числе «светлых и великих князей», которые фигурируют в договоре 911 г. Руси с Византией в качестве находящихся «под рукою» великого князя русского Олега. Такой их титул может свидетельствовать о высоком статусе глав племенных княжений как внутри этих княжений, так и в общерусском контексте (16, с. 89).

Древлянская знать, которая вместе с князем принимает политические решения и участвует в их исполнении, в Повести временных лет (далее – ПВЛ) названа «лучшими мужами» и «мужами нарочитыми». «Лучшими мужами» названа также знать словен, кривичей, чуди и вятичей, которых князь Владимир Святославич переселил в конце X в. в южнорусские города, ликвидируя тем самым племенную знать с целью окончательной интеграции племенных княжений в состав Русского государства. Понятия «нарочитые мужи» и «лучшие мужи» М.Б. Свердлов считает синонимами, которые соответствуют таким терминам, как optimates, maiores, honestiores в латиноязычной письменности. Оба понятия использовались в легендарном пласте известий ПВЛ для обозначения племенной знати, тогда как в качестве названия русской знати середины XI в. они уже не применялись (16, с. 90).

С точки зрения Н.Ф. Котляра, мысль о существовании в племенных княжениях социально обособленной потомственной знати с князем и его дружиной является ошибочной. Примечательно, пишет он, что в ПВЛ «племена» фигурируют безлично, как совокупность населения. Даже в прославляющем полян повествовании об уплате ими дани хазарам мечами, по-видимому, относящемся к эпохе племенных княжений, поляне выступают общей массой: их князь (или князья) не назван и не упомянуто о его существовании, что, возможно, свидетельствует об отсутствии единоличной власти. Известия летописцев о восточнославянском обществе персонифицируются со второй половины IX в., с момента появления Рюрика в Новгороде и захвата Аскольдом и Диром Киева. И в дальнейшем летописцы ведут повествование, всегда называя имена князей, активных действующих персонажей исторических процессов. Таким образом, племенные княжения, полагает исследователь, не были начальной формой восточнославянской государственности, но со временем стали ее фундаментом и непосредственными предшественниками первого настоящего государства, возникшего в Среднем Поднепровье в середине IX в., и даже сосуществовали с государством (7, с. 34–35).

Наиболее ранние сведения о Руси как политическом образовании содержатся в Бертинских анналах в связи с посольством византийского императора Феофила ко двору императора франков Людовика Благочестивого в 839 г. В составе посольства оказались люди, которые в сопроводительном письме Феофила были обозначены как представители народа rhōs. Однако проведенное Людовиком расследование установило, что они являются шведами (comperit eos gentis esse Sueonum). Способность Людовика и его советников распознать шведов (свеонов) современными историками не подвергается сомнению (см.: 16, с. 93; 21, с. 40).

Очевидно, что термин rūs / rhōs использовался для обозначения какой-то группы людей преимущественно скандинавского происхождения. Однако споры о том, кто такие эти rūs / rhōs и откуда они пришли, продолжаются уже более двухсот лет, занимая центральное место в дискуссии о роли норманнов в формировании государства Русь. Между тем неоспоримым фактом является то, что название «русь» принадлежит к западнофинскому этнонимическому ряду: корсь, чудь, сумь, весь и т.д. Финноязычные народы называют шведов ruotsi, rootsi (в восточнофинском варианте – roossi), что закономерно трансформируется в древнерусском языке в русь подобно тому, как самоназвание финнов – suomi – в сумь. В процессе славянской колонизации финноязычного севера, где славяне в финской среде столкнулись со скандинавами, они, очевидно, восприняли от местного населения и название норманнов – ruotsi > русь. Последние историко-этимологические исследования показывают, что эти названия (ruotsi, rootsi) восходят к др.-сканд. словам с основой на ^*roюs-, типа roюsmardr, roюskarl со значением «гребец, участник похода на гребных судах». Вероятно, так называли себя «росы» Бертинских анналов и участники походов на Византию (см.: 15, с. 189–192; 13, с. 51, 53; 12, с. 99; 5, с. 226; 21, с. 30).

Примечательно также, что система сборов в поход на Византию у росов аналогична сборам морского ополчения в средневековой Швеции – ледунгу. Ледунг собирался в области на побережье Швеции – Рослаген (Rōdslagen), с которой не раз (начиная с А. Щлёцера) связывали происхождение Руси. В действительности этот топоним содержит ту же основу ^*roюs-, что и слова, обозначающие гребцов-дружинников, давшие основу названия «русь», которое, таким образом, было походным, а не племенным названием. Из контекста источников ясно, что выражение «вся русь» означало не какое-то конкретное племя, а дружину в походе на гребных судах. Это название княжеских дружин распространилось в процессе консолидации Древнерусского государства на все население страны от Ладоги и Верхнего Поволжья до Среднего Поднепровья. Поэтому составителю ПВЛ оно было известно прежде всего как этноним, а поскольку поиски племени под таким названием в Скандинавии не увенчались успехом, это, как отмечает В.Я. Петрухин, дало возможность некоторым исследователям, во-первых, объявить все построение летописца о происхождении руси тенденциозным сочинительством, а во-вторых, «право» искать изначальную русь где угодно, в зависимости от того, насколько были созвучны отыскиваемые аналогии: на Рюгене у ругиев, у кельтов-рутенов, иранцев-роксоланов, даже у индоариев. Естественно, все эти поиски могли осуществляться лишь при решительном абстрагировании от контекста летописи (12, с. 100; 13, с. 52, 55).

Скандинавская этимология имени «русь» принята большинством лингвистов (см.: 13, с. 75). Очевидно, что среди руси, фигурирующей в Бертинских анналах, к 838 г. сформировался некий тип политической структуры, которую, по словам гостей императора Людовика, возглавлял chaganus («каган»). Титул «каган» в VIIIIX вв. носили правители Хазарии, но он, по-видимому, был настолько хорошо знаком шведскому konungr, что мог считаться приемлемым и для него самого. Наконец, франкский император Людовик II в своем письме византийскому императору Василию I в 871 г. указывает, что в империи франков «каганом» именуется глава авар, а не хазар или норманнов (nortmanni). В этом послании термин rūs не применен, но наиболее вероятно, что под «каганом норманнов» имеется в виду правитель Руси скандинавского происхождения (1, с. 54; 21, с. 40).

Впрочем, главный вопрос состоит в том, где располагалась резиденция этого правителя и так называемый «каганат русов». Две версии, сохраняющие актуальность в настоящее время, которые можно условно обозначить как «южная» и «северная», помещают «русский каганат», соответственно, в Среднем Поднепровье (с центром в Киеве) и в Приильменье (с центром в Ладоге или Новгородском (Рюриковом) городище) (см.: 19, с. 64).

Те, кто придерживаются южной гипотезы, приводят данные восточных, византийских и западноевропейских источников, которые, по их мнению, свидетельствуют о локализации «каганата русов / росов» в Среднем Поднепровье (17, с. 77; 16, с. 96–99; 1, с. 56–57; 7, с. 35; 8, с. 30). В «Баварском географе» – источнике IX в. – Русь (Ruzzi) названа рядом с хазарами (Cazari), что, по мнению А.А. Горского, указывает на юг Восточной Европы. Вероятнее всего, полагает он, связывать «Русский каганат» с предшественниками Олега в Среднем Поднепровье – упоминаемыми в ПВЛ варяжскими правителями Киева Аскольдом и Диром (др.-сканд. Hшskuldr и Diri) и теми, кто был там у власти до них и отправлял посольство в Византию в 839 г. Таким образом, «Русский каганат» сложился на территории, ранее контролируемой хазарами. Трудно сказать, когда и каким образом власть в этом образовании перешла к норманнам, а их предводитель принял титул кагана в качестве главы «государства», конкурирующего с собственно Хазарией. Но это должно было произойти, несомненно, ранее 871 г., когда правитель Руси в письме Людовика II был назван «каганом норманнов», и скорее всего до 860 г., когда «русь» совершила поход на Константинополь, полагает А.А. Горский (1, с. 56–57).

По мнению В.В. Седова, русы («народ рос» Бертинских анналов) были одним из крупных диалектно-племенных образований славянства, представленного в V–IX вв. волынцевской и именьковской культурами. Происхождение самого этнонима «русь» он относит к антскому периоду, когда имел место славяно-иранский симбиоз. Подобно некоторым другим славянским племенным названиям (сербы, хорваты, анты и др.) русь – ославяненный, первоначально неславянский этноним. Он восходит или к иранской основе ^*rauka- /^*ruk- (осетин. ruxs / roxs – «светлый», персид. ruxs – «сияние»), или, как и обширная однокорневая топонимическая номенклатура Северного Причерноморья, произведен от местной индоарийской основы ^*ruksa/^*ru (s)sa – «светлый», «белый» (17, с. 67). Как разновидность славян трактует русов (ар-Рус) Ибн Хордадбех (18, с. 28). Впрочем, это единственный из арабских писателей, кто смешивал русов со славянами. Все остальные их четко различали (см.: 4, с. 15).

С племенным образованием русь, ассоциируемым с носителями волынцевской и трансформировавшихся из нее культур, В.В. Седов связывает раннегосударственное образование «Русский каганат», территория которого охватывала Днепро-Донское междуречье, где позднее располагалась и «Русская земля» в узком смысле (17, с. 77). Принятие главой русов титула «каган» свидетельствует о полной их независимости от хазар в 30–60-е годы IX в. Картографирование кладов куфических монет демонстрирует абсолютное преобладание этих находок на территории Русского каганата. На этом основании исследователь делает вывод о том, что «на юге Восточно-Европейской равнины в IX в. ведущая роль в распространении восточных монет и, очевидно, в торговых операциях со странами Востока принадлежала не Хазарии, а Русскому каганату» (17, с. 75).

К внешнеполитическим акциям Русского каганата В.В. Седов относит посольство в Ингельгейм в 839 г., набег русов на Амастриду (вероятно, в 840 г.) и нападение их флота на Константинополь в 860 г. (18, с. 31–32). О противостоянии с хазарами свидетельствует строительство последними в 30–40-е годы IX в. серии крепостей на северо-западной границе, призванных сдерживать натиск крепнущего соседа, а также служить базой для покорения соседнего славянского населения (17, с. 73; 18, с. 36).

В конечном счете под натиском хазар Русский каганат как единое государственное образование, объединявшее земли полян, северян, вятичей и донских славян, перестал существовать, а сами эти племена в 60–70-е годы IX в. оказались данниками хазар. Только поляне сохранили политическую независимость, создав свое племенное княжество с центром в Киеве, в котором, однако, власть вскоре была захвачена Аскольдом и Диром (17, с. 77).

Возникновение в Среднем Поднепровье объединения восточнославянских племен, с точки зрения М.Б. Свердлова, было ускорено внешним фактором – агрессией со стороны Хазарского каганата. В первой трети IX в. группа скандинавов, воинов и купцов, прошла по уже сложившемуся Балтийско-Днепровско-Черноморскому пути («из варяг в греки») с Северо-Запада Восточной Европы в Среднее Поднепровье, зону славянского расселения, и влилась в процесс формирования государственного образования в этом регионе. Однако, в отличие от В.В. Седова, установление здесь хазарского господства он датирует 40–50-ми годами IX в. (16, с. 99, 102).

Появление в Среднем Поднепровье в начале 860-х годов новой группы викингов во главе с Аскольдом и Диром положило конец зависимости полян от Хазарского каганата, и, по мнению Н.Ф. Котляра, Киевское княжество Аскольда стало тем социально-экономическим ядром, вокруг которого начало сплачиваться Древнерусское государство. Для IX в., с его точки зрения, нет заслуживающих доверия источников относительно государственно-образующей деятельности ильменских словен, сравнительно недавно перед тем пришедших на север с исторической прародины. «Поэтому, – заключает исследователь, – оживший в последнее время спор: откуда, с севера или с юга, “пошла Русская земля”, может быть однозначно решен в пользу юга» (8, с. 31).