Kitobni o'qish: «Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах», sahifa 5

«Другой Рим»: антикизация прошлого в историческом воображении

При всей популярности гуннской и готской традиций, обращение к средневековым историческим сочинениям показывает, что «превращение» в потомков гуннов или готов было далеко не единственной возможной стратегией для того, чтобы обрести достойных предков, способных конкурировать в доблестях и славе с римлянами. При наличии должной эрудиции и таланта можно было даже создать новую, неизвестную доселе, эпохалистскую идентичность в античном интерьере. Классическим примером подобного подхода является знаменитый труд валлийского историка Гальфрида Монмутского «О деяниях бриттов» («De gestis Britonum») (ок. 1136 г.)²⁰³, где конструируется квазиимперская «бриттская» идентичность, а древняя Британия выступает равноправным партнером и соперником Римской империи²⁰⁴. Похожее явление наблюда ется и в труде датского историка Саксона Грамматика «Деяния данов» («Gesta Danorum») (ок. 1200 г.)²⁰⁵. Созданный в период датского великодержавия, когда сфера влияния датской короны простиралась от Рюгена до Эстонии, труд Саксона Грамматика представляет нам величественную картину истории «балтийской империи» данов²⁰⁶, которая посредством использования антикизирующих географических и этнических названий, а также недвусмысленных исторических аллюзий вызывает у читателя однозначные ассоциации со «средиземноморской империей» римлян²⁰⁷.

Примером такой стратегии в интересующих нас странах Центральной Европы является «империя лехитов» – дискурсивный конструкт, созданный гением краковского каноника (будущего краковского епископа) Винцентия Кадлубка, одного из образованнейших людей Польши в XII–XIII столетиях. Свое произведение «Хроника поляков» («Chronica Polonorum») магистр Винцентий облекает в форму изысканного по своим риторическим свойствам диалога двух ученых мужей – гнезненского архиепископа Яна (1146–1167 гг.) и краковского епископа Матвея (1143–1166 гг.)²⁰⁸. Вымышленный разговор двух интеллектуалов переполнен цитатами и аллюзиями, выдающими колоссальную начитанность Кадлубка. Тут и Цицерон, и Сенека, и Лукан, и Платон, и Овидий, и Макробий и множество других авторов, не исключая и современников магистра²⁰⁹. При этом важно отметить, что все это книжное знание использовалось автором отнюдь не только в риторических целях. Оно помогло Кадлубку, во-первых, сформировать уникальный «республиканский» политический идеал, отвечавший интересам краковской элиты эпохи правления Казимира II Справедливого (1177–1194 гг.)²¹⁰, а во-вторых, как некогда Кассиодору в случае с готами, «вернуть из забвения» славные деяния лехитов, то есть поляков, искусно сконструировав при этом такую версию истории, которая отвечала вышеупомянутому политическому идеалу.

Согласно магистру Винцентию, предки поляков – лехиты – издревле были доблестным народом-воителем. Их история прослеживается автором со времен древних галлов, которые сами будучи великими завоевателями, сумевшими захватить Рим, столкнулись с лехитами, когда покорили Паннонию. Однако справиться с лехитами им не удалось, и, заключив перемирие, два могучих народа фактически поделили между собой Европу. В то время как в руках галлов уже оказалась Греция, «нашим», сообщает Кадлубек, достались земли, «тянувшиеся с одной стороны вплоть до страны парфян, с другой – вплоть до Болгарии, с третьей – до границ Каринтии»²¹¹. Так возникла огромная «империя» лехитов, дожившая до времен раннего Средневековья. Вызывает интерес само происхождение названия «лехиты». В источниках, предшествующих труду Кадлубка, оно не встречается, хотя существовал ряд похожих племенных этнонимов – лендзяне, личики, лицикавики, о соотношении которых друг с другом в науке уже более столетия ведутся бесплодные споры²¹². Известно также, что на Руси всех подданных державы Пястов именовали «ляхами» – названием, произведенным от имени польского племени лендзян, обитавшего в верховьях Буга и Стыри²¹³. Все это позволяет думать, что лехитская идентичность была сконструирована Кадлубком из наличного славянского материала по образцу античных этнонимов.

Первым правителем лехитов, согласно Кадлубку, был Гракх (Крак), прибывший из Каринтии и основавший Краков. История Крака и двух его сыновей, победивших чудище (holophagus), обитавшего в пещере под Вавелем, несомненно, заключает в себе элементы древних мифов, восходящих, вероятно, еще ко временам древнего Вислянского княжества (IX–X вв.), чьим племенным центром являлся Краков. Так, уже само имя Крака, трактуемое исследователями как древнее славянское понятие, обозначавшее «законотворца», вызывает ассоциации с именем легендарного правителя чехов – мудрого судьи Крока, известного из «Чешской хроники» Козьмы Пражского²¹⁴. Сходство имен этих персонажей, конечно же, не является случайным, отражая сходство их исторических ролей. Подобно чешскому Кроку, Крак в повествовании магистра Винцентия предстает в роли культурного героя: он сообщает лехитам законы и становится их первым королем, фактически создавая тем самым новый народ. Победу сыновей Крака над чудовищем также следует трактовать как преодоление хаоса и рождение новой цивилизованной общности людей²¹⁵. Наконец, сообщение магистра Винцентия о том, что Крак пришел (вернулся) в район Вавеля из Каринтии, заставляет вспомнить древние этногенетические легенды с характерным для них топосом миграции племени и/или прихода извне первого правителя²¹⁶.

Показательно, однако, что, вводя в свое повествование автохтонный миф о Краке и придавая этому «культурному герою» ключевую в своей исторической концепции роль законотворца и основателя державы лехитов, магистр Винцентий антикизирует имя своего героя, называя его Гракхом (Graccus). Таким образом, возникает аллюзия к известному персонажу римской истории – трибуну-законотворцу Тиберию Семпронию Гракху (ок. 163–133 гг. до н. э.), что хорошо соответствовало как республиканским политическим идеалам самого магистра Винцентия, так и роли Крака как «устроителя общества» в исходном славянском мифе.

Параллели с римской историей можно при желании усмотреть и в самой сюжетной линии рассказа об основании Кракова. Так, история победы сыновей Крака над чудовищем может вызвать ассоциации с победой Геркулеса над «полузверем» Каком, обитавшим, согласно «Энеиде» Вергилия, в пещере на месте будущего Рима, а описанная затем магистром Винцентием история убийства младшим сыном Крака, стремившимся стать наследником отчего престола, своего старшего брата способна вызвать в памяти историю Ромула и Рема. Впрочем, даже если считать эти параллели случайными, Краков неминуемо должен был обретать в глазах образованного читателя черты Рима, ведь основанный Краком город был метрополией великой империи – империи лехитов.

Искусное переплетение автохтонных славянских мифов Краковской земли с разного рода античными сюжетами и реминисценциями продолжается и в дальнейших главах, где магистр Винцентий посредством вымышленного диалога двух прелатов продолжает знакомить читателя с важнейшими вехами истории лехитов. Чрезвычайно интересен в этом отношении сюжет о дочери Крака Ванде, избранной правительницей лехитов после короткого правления его сына Крака II.Согласно Кадлубку, Ванда была чрезвычайно мудрой женщиной, обладавшей сверхъестественными способностями. С их помощью она сумела остановить выступившее против лехитов войско «леманского» (алеманнского, немецкого) тирана. Современные исследователи отмечают чрезвычайную архаичность сюжета о Ванде²¹⁷, обнаруживая любопытные параллели ему в скандинавской и кельтской мифологиях²¹⁸. Между тем, рассказывая о Ванде, магистр Винцентий не ограничивается пересказом древнего мифа: он сообщает о том, что в честь Ванды получила свое название река Вандал, именуемая также Вислой, в то время как подданные королевы Ванды стали именоваться вандалами²¹⁹.

Как видно, Кадлубек связал миф о Ванде с распространенным в средневековой Европе отождествлением поляков с древним народом вандалов. Это отождествление, впервые встречающееся еще в Х столетии в «Чудесах св. Одальрика», где польский князь Мешко назван «дуксом вандалов»²²⁰, может объясняться, как полагают современные исследователи, двумя факторами. Первым было очевидное сходство этнонима «вандалы» с германским названием славян «венды», а вторым – восприятие средневековыми авторами представлений античных географов о проживании вандалов на севере Центральной Европы²²¹. Ко времени появления труда Кадлубка отождествление поляков с вандалами было весьма распространенным в Западной Европе и, судя по сообщению Гервазия Тильбурийского о том, что он узнал о вандальском происхождении поляков от своего польского знакомого, пустило корни и в самой Польше²²². Важно, однако, что Кадлубек, как справедливо отмечает польский исследователь В. Михальский, подчиняет концепцию тождества поляков и вандалов автохтонному мифу о Ванде. Иными словами, согласно Кадлубку, это лехиты стали называться вандалами, а не вандалы – лехитами²²³.

Антикизации в труде Кадлубка подверглись не только персонажи ранней истории лехитов, но и древние польские города. Так, описывая сопротивление, которое древние лехиты будто бы оказали самому Александру Македонскому, магистр Вицентий цитирует фиктивное письмо Александра Великого своему учителю Аристотелю, где македонский царь рассказывает о своей победе над лехитами и взятии славного города под названием «Caraucas». Данный город, естественно, отождествляется Кадлубком с Краковом, который, вообще говоря, на античный манер повсеместно именуется им «Гракховией». Здесь, впрочем, следует отметить, что фигура Александра Великого, историю деяний которого магистр Вицентий хорошо знал из античной литературы, была весьма популярна в средневековой Европе благодаря особому жанру сочинений – «Александридам». Александр Великий принадлежал к числу излюбленных персонажей средневековых авторов, и его присутствие в древней лехитской истории могло казаться чем-то совершенно естественным. Согласно магистру Винцентию, лехитам все же удалось победить войско завоевателя благодаря военной хитрости одного из жителей – златоткача, прозванного Лешеком²²⁴. Этот человек и был избран следующим королем лехитов.

Другим популярным персонажем средневековых европейцев был Юлий Цезарь, с именем которого в разных странах Европы связывалось основание ряда городов²²⁵. Так, в созданных в XII столетии житиях св. Оттона Бамбергского, обратившего в христианство поморян, сообщается о том, что Юлий Цезарь был основателем Волина²²⁶, а в «Славянской хронике» Гельмольда из Босау говорится о том, что Юлий Цезарь основал поморский город Вологощ (ныне – Вольгаст в Германии). Неудивительно, что Юлию Цезарю нашлось место и в «реконструированной» Кадлубком древней истории лехитов. Согласно магистру Винцентию, шестой по счету лехитский король Лешек (Лешек III), в трех битвах одержал победу над Юлием Цезарем²²⁷. Однако затем, после заключения мира, он породнился с римским правителем, взяв в жены его сестру Юлию. Пребывая в Польше, Юлия основала города, названные в ее честь. Одним из них был расположенный на крайнем западе страны город Любуш (ныне Лебус близ Франкфурта-на-Одере), а другим – расположенный на востоке Люблин. Примечательно, что эти известия Кадлубка обрели популярность в средневековой Польше, притом, однако, что существовали определенные расхождения как в идентификации городов, так и в представлениях об обстоятельствах их основания. Так, на роль поселения, основанного самим Юлием Цезарем во время его пребывания в Польше, претендовал Любёнж в Силезии. Согласно мифу, культивировавшемуся в местном монастыре – одном из крупнейших цистерцианских аббатств Центральной Европы, Любёнжский монастырь был основан на месте языческого храма, сооруженного римлянами в честь Юлия Цезаря²²⁸.

Сын Лешека III от брака с Юлией, сестрой Юлия Цезаря, получил имя Помпилиуш – так магистр Винцентий модифицировал имя древнего польского князя Попеля, известное из труда Галла Анонима. Предполагается, что имя польского правителя, звучавшее подобным образом, должно было вызывать у читателя ассоциации со знаменитым римским политиком и полководцем Гнеем Помпеем Великим (I в. до н. э.)²²⁹. Так или иначе, но, сообщая о воцарении Помпилиуша, магистр Винцентий в очередной раз дает читателю почувствовать величие империи лехитов: по сообщению краковского каноника, Помпилиуш как первородный сын Лешека, рожденный в браке с Юлией, стал верховным правителем империи, которая была поделена между 20 другими сыновьями Лешека, которые, в отличие от Помпилиуша, были рождены от браков Лешека с другими женщинами, после того как Юлия была вынуждена вернуться в Рим. По словам историка, эти сыновья получили в управления княжества, графства, маркграфства и королевства, но все они подчинялись Помпилиушу, согласно воле которого управлялась не только «монархия Славии»²³⁰, но также соседние государства²³¹.

В историографии справедливо отмечается, что выглядевшая подобным образом «империя Помпилиуша» напоминала не столько Римскую империю, сколько современную Кадлубку Священную Римскую империю, также являвшую собой конгломерат разных по статусу политий. По замечанию польского исследователя М. Карпа, дело здесь не только в том, что устройство Священной Римской империи было хорошо известно Кадлубку, имевшему возможность рисовать древнюю державу лехитов по образцу современной ему империи, но и в том, что плюралистическая политико-административная структура Священной Римской империи соответствовала политическим идеалам магистра Винцентия как идеолога малопольского можновладства²³². Не менее важным обстоятельством, способствовавшим артикуляции сходства двух империй, было и то, что посредством родства Помпилиуша с Юлием Цезарем апелляция к римскому наследию в случае с Польшей выглядела ничуть не менее убедительной, чем в случае со Священной Римской империей. Таким образом, можно говорить о сознательном использовании магистром Винцентием элементов идеологии «translatio imperii» для защиты польских интересов перед лицом могущественного политического конкурента²³³.

Историческая схема Винцентия Кадлубка, в основе которой лежала идея «квазиримской» империи лехитов, была воспринята последующими историками и стала основой средневекового польского исторического нарратива. Так, в конце XIII в. история империи лехитов была воспроизведена в созданной в Любёнжском монастыре в Силезии так называемой «Польско-силезской хронике»²³⁴, а также в «Великопольской хронике», в первоначальном виде написанной, как полагают многие исследователи, вскоре после коронации Пшемысла II (1295 г.)²³⁵ – эпохального события, ознаменовавшего собой возрождение Польского королевства после длительного периода политической раздробленности²³⁶. Авторы этих хроник заметно упростили и сократили повествование магистра Винцентия, преобразовав его из диалогической формы в обычный нарратив, а также убрав свойственные труду Кадлубка риторические детали и разного рода экскурсы и отступления. В результате получилось сжатое и более доступное для понимания обычным читателем изложение польской истории, к которой силезский и великопольский авторы добавили собственное повествование о событиях XIII в.

Примечательно, что при этом иногда получали дополнительное развитие «античные» элементы исторической концепции Кадлубка, еще теснее связывавшие империю лехитов с классической древностью. Так, автор «Великопольской хроники» постарался, насколько это было возможно, ввести историю империи лехитов в контекст античной и библейской истории, добавив в повествование соответствующую относительную хронологию. Легендарный Крак выступает в «Великопольской хронике» современником библейского «короля Ассуера» («Книга Есфирь»), обычно отождествляемого с персидским царем Артаксерксом I (465–424 гг. до н. э.) из династии Ахеменидов²³⁷. Также хронист счел нужным сообщить, что на время правления в державе лехитов Лешека III приходится рождение Христа, и что Лешек правил до эпохи римского императора Нерона²³⁸. Таким образом, политическая история древней Польши обретает в «Великопольской хронике» ясное хронологическое начало и последующую четкую хронологическую канву, тем самым в полной мере становясь частью всемирной истории.

Еще дальше на пути антикизации происхождения поляков пошел в начале XIV в. автор «Хроники Дзежвы»²³⁹, судя по всему, являвшийся краковским францисканским монахом²⁴⁰. Подобно автору «Великопольской хроники», при описании древнейшей истории Польши Дзежва использовал историческую схему Винцентия Кадлубка, ооснованную на представлении о существовании в древности обширной империи лехитов. Однако Дзежва отнюдь не ограничился пересказом содержания событийной канвы, извлеченной из сочинения магистра Винцентия, а существенно дополнил сюжеты, связанные с происхождением поляков. Вероятно, эти сюжеты вызывали особый интерес ученого францисканца, создававшего свой труд в начале правления Владислава Локетка – сначала краковского князя (1306–1320 гг.), а затем польского короля (1320–1333 гг.), успешно осуществлявшего в начале XIV в. процесс воссоединения польских земель под эгидой Кракова²⁴¹.

Первое, что бросается в глаза в этом замечательном произведении польской исторической мысли, – детальная проработка библейской генеалогии поляков, что, несомненно, являлось значительной новацией, ведь и в труде Кадлубка, и в первоначальной редакции «Великопольской хроники» история праполяков-лехитов была прослежена лишь с античной эпохи, со времен древних галлов. Согласно Дзежве, прародителем поляков был праотец Вандал. Таким образом, Дзежва совершенно иначе, нежели Кадлубек, подошел к распространенному в Средневековье отождествлению поляков с вандалами. Если для Кадлубка поляки именовались вандалами в честь дочери Крака Ванды, то для Дзежвы поляки – это потомки Вандала, то есть «вандалиты»²⁴². Это позволяет считать Дзежву родоначальником нового – «вандальского» – эпохалистского мифа, с тех пор прочного вошедшего в польскую историческую мысль.

Однако, этим смелым шагом новаторство Дзежвы отнюдь не исчерпывалось. Прослеживая генеалогию Вандала, Дзежва отмечает, что славяне происходят от сына Ноя Иафета. Следующими за Иафетом в ряду предков идут Иаван, Филира, Алан, Анхиз, Эней, Асканий, Нума Помпилий и Рея Сильвия, Алан (II), «первым прибывший в Европу», и Негнон. Негнон породил четырех сыновей, первым из которых и был праотец поляков Вандал. Приведенное Дзежвой родословие Вандала говорит о многом, ведь из него следовало, что в числе предков поляков были ключевые фигуры троянской и римской истории (Анхиз, Асканий Юл, Нума Помпилий, Рея Сильвия).

Уже одно это обстоятельство ставило Польское королевство в один ряд с ведущими державами Европы, такими, как Французское королевство, где тщательно культивировался миф о троянском происхождении франков. При этом генеалогия Дзежвы никоим образом не была просто конъюнктурной выдумкой. Исследователи давно обратили внимание на сходство генеалогических выкладок краковского францисканца с генеалогиями предков бриттов, содержащимися в «Истории бриттов» Ненния. Эти генеалогии, в свою очередь, восходят к франкской «Таблице народов», наиболее ранняя редакция которой датируется первой половиной VI в.²⁴³ Мы не знаем, пользовался ли краковский автор, составляя свою генеалогию, непосредственно трудом Ненния или каким-либо другим источником, но совершенно ясно, что его генеалогическая концепция находилась в строгом соответствии с имевшимся книжным знанием. Это был именно плод ученого творчества, а не фантазия.

Собственно имперские параметры лехитского исторического мифа достигли своей кульминации во второй половине XIV в. под пером неизвестного редактора «Великопольской хроники». Этим временем датируются появившийся в тексте хроники обширный пролог, подробно повествующий о происхождении славян, лехитов и других славянских народов, а также ряд дополнений к тексту отдельных глав. Ввиду того, что эти дополнения в основном касаются Поморья и земель полабских славян, которым и в прологе уделяется повышенное внимание, в историографии высказывались мнения, что редактором хроники мог быть либо знаменитый подканцлер Казимира III Великого Янко из Чарнкова, более десяти лет проживший в Шверине и Мекленбурге, либо лицо из окружения Казимира Слупского, правителя небольшого удельного княжества на берегу Балтики, который рассматривался в последние годы правления Казимира Великого в качестве его преемника на престоле.

Детальное знание славянского мира, особенно его северо-западных областей – Поморья и Полабья – позволило интерполятору «Великопольской хроники» существенно конкретизировать образ империи лехитов, наполнив его массой историко-географических сведений. Так, при описании в восьмой главе хроники правления Земовита, сына основателя новой династии Пяста, автор дополнений не только подробно перечисляет области князей, отпавших от империи лехитов в правление Помпилиуша II, но и сопровождает перечисление подробным «историческим комментарием», выводя из славянских языков названия оставшихся за пределами империи Земовита городов (например, Бремен – от бремени, Висмар – от имени князя Вышимира, и т. д.).

Очерченные нами два основных варианта создания эпохалистской идентичности в средневековом историческом воображении – через апелляцию к легендарным варварским народам (готам, гуннам, вандалам) и через романизацию/антикизацию локальной языческой архаики – не всегда существовали в чистом виде. Они могли соединяться в исторических произведениях, рождая любопытные гибридные варианты. В славянском мире примером подобного исторического нарратива может служить так называемый «Протокол» Августина Старгардского, посвященный ранней истории Поморского княжества (1342–1347 гг.)²⁴⁴. Августин, монах августинского монастыря в Старгарде, создававший свой труд в период правления поморского князя Барнима III Великого (1344–1368 гг.), при котором Поморское княжество со столицей в Щецине достигло небывалого политического, экономического и культурного расцвета²⁴⁵, создал эпохалистский этногенетический миф, ставший на несколько веков вперед основой исторического сознания поморской интеллектуальной элиты²⁴⁶.

Примечательно, что, как и во многих рассмотренных выше случаях, возникновение труда Августина было связано с актуальным политическим запросом – ученому монаху было необходимо представить аргументы в пользу самостоятельности Каменьской епархии, которые бы позволили воспрепятствовать ее переходу под юрисдикцию Гнезненской митрополии, опасность которого стала ощущаться в период союза Барнима III с польским королем Казимиром Великим²⁴⁷. Описывая историю польско-поморских отношений, отличавшихся, по мнению Августина, давним антагонизмом, поморский интеллектуал обращается к истории империи лехитов, о которой ему было известно из труда Кадлубка и «Польско-силезской хроники».

Согласно Августину, после смерти королевы Ванды империя лехитов распалась на Польшу и Поморье, причем именно Поморье стало наиболее могущественной и передовой частью бывшей империи. Жители Поморья, еще именовавшиеся в то время вандалами, избрали своим королем Аттилу, ставшего основателем династии поморских князей. Интересно, что, сообщая об Аттиле, Августин не упоминает гуннов, а самого поморского Аттилу делает современником Александра Македонского. Хорошо знакомый с житиями Оттона Бамбергского и «Славянской хроникой» Гельмольда, Августин заимствует оттуда информацию о пребывании в Поморье Юлия Цезаря и основании им Волина и Вологоща. При этом поморский автор дает любопытное объяснение обстоятельствам возникновения этих городов, укладывающееся в схему древнего польско-поморского антагонизма: города Юлин (Волин) и Юлия Августа (Вологощ) Цезарь будто бы основал как крепости для защиты Поморья от поляков²⁴⁸.

Таким образом, в труде Августина Старгардского мы наблюдаем любопытное переплетение варварских и римских мотивов – гуннского и вандальского мифов, а также апелляции к «квазиримской» империи лехитов и непосредственно к Римскому государству, а именно к наследию Юлия Цезаря.