Kitobni o'qish: «Литературоведческий журнал №40 / 2017»
К 250-летию рождения Н.М. Карамзина
Поэзия Карамзина и литературные процессы в России конца XVIII – начала XIX в
А.С. Курилов
Аннотация
В статье рассматриваются основные темы, мотивы и жанры лирики Карамзина в контексте русской литературы конца XVIII – начала XIX в.
Ключевые слова: Н.М. Карамзин, поэзия, стихотворное послание, басня, эпитафия, меланхолия.
Kurilov A.S. The poetry of Karamzin and the development of Russian literature at the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century
Summary. The article deals with the main motives, topics and genres of Karamzin’s poetry in the context of Russian literature of the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century.
В жизни каждого человека бывают мгновения, когда в нем, по словам А.С. Пушкина, «пробуждается поэзия…
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…
………………………………
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут».
«Осень» (1833).
И рождается поэт…
1
В Пушкине поэзию «пробудила» любовь:
Так и мне узнать случилось
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблен!
«К Наталье» (1813).
Для Василия Тредиаковского мгновением, пробудившем в нем поэзию, явилась скорбь, вызванная известием о кончине Петра I. И первым его стихотворением была «Элегия о смерти Петра Великого» (1725):
Что за печаль повсюду слышится ужасно?
Ах! Знать Россия плачет в многолюдстве гласно!
………………………………
Всюду плач, всюду туга презельна бывает.
Но у Бога велика радость процветает:
Яко Пётр пребывает весел ныне в небе,
Ибо по заслугам там ему быти требе.
Антиох Кантемир признается, что в юном возрасте по незрелости ума писал «любовные песни»:
Довольно моих поют песней и девицы
Чистые, и отроки.., –
однако ни одна из них до нас не дошла. Биографы поэта полагали, что они не были оригинальными, что «образцом ему служили французские песни»1, возможно это были и просто вольные их переводы, потому они и не сохранились. Но поэтом Антиох почувствовал себя лишь тогда, когда, сочинив в конце 1729 г. сатиру «К уму своему (На хулящих учение)» «для одного, – как он писал, – только провождения своего времени, не намерен будучи ее обнародить», получил неожиданно высокое одобрение самых крупных наших поэтов того времени – архиепископа новгородского Феофана Прокоповича и архимандрита Новоспасского Феофила Кролика, подобно тому как в свое время Пушкин получил одобрение Державина, и «стал далее прилежать к сочинению сатир»2.
У Михайлы Ломоносова пальцы запросились «к перу, перо к бумаге», чтобы в приливе самоиронии «излить» свою досаду по поводу того, что «школьный проступок», имевший место в бытность его учебы в Славяно-греко-латинской академии (и оставшийся для нас неизвестным), на который, как он надеялся, никто не обратит внимание, тем не менее был замечен и доставил ему одни неприятности («напасти»):
Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! – плачут убоги, –
Меду полизали,
А сами пропали.
1734.
Душа Александра Сумарокова «стеснилась лирическим волненьем» в процессе студенческих застолий:
Благополучны дни
Нашими временами;
Веселы мы одни,
Хоть нет и женщин с нами.
Честности здесь уставы,
Злобе, вражде конец,
Ищем единой славы
От чистоты сердец…
1732–1739.
У молодого Гаврилы Державина стихи «потекли» от переполнившей его радости по случаю прибытия в 1767 г. «на судах по Волге» Екатерины II в его родной город. Одно стихотворение посвящалось судьбе реки, связанной с деятельностью правителей России до и после воцарения Екатерины:
Пристойно, Волга, ты свирепо протекала,
Как для побед Татар тобой царь Грозный шел;
Ты шумом вод своих весь полдень (южные страны. – А. К.) устрашала,
Как гром (артиллерию. – А. К.) тобою Пётр на гордых Персов вел;
Но днесь тебе тещи (течь. – А. К.) пристойно с тишиною:
Екатерина мир приносит всем собою.
«На шествие Императрицы в Казань».
Другое – празднику, бывшему в городе в ее честь:
Достойно мы тебя Минервой называем,
На мудрые твои законы как взираем.
Достойно мы тебя Астреею зовем:
Под скипетром твоим златые дни ведем.
Воистину у нас Орфеев век с тобою:
И горы и леса текут к тебе толпою.
Где ты, Монархиня, тут пир и торжество,
Ликует стар и мал, ликует общество,
И дикие с степей сбегаются фауны
И пляшут пред тобой, согласно движа струны.
Россия! похвались владычицей своей:
И варварски сердца уже пленились ей.
«На маскарад, бывший перед Императрицей в Казани, где нагайцы и прочие народы плясали и играли на своих инструментах».
2
Стихи Николай Карамзин стал писать, когда ему, как и его предшественникам – Тредиаковскому, Ломоносову и Державину, – «перевалило» за двадцать. Поэзию в нем «пробудили» не «лирические волнения», не любовь, не скорбь, не радость, не застолье или что-то в подобном духе, а желание наставлять других, учить их разумному поведению, напоминая при этом о бренности бытия и предначертанности судеб. И решил он это делать в стихотворной форме. Тем более что один из самых близких ему тогда людей – Иван Дмитриев – на момент их знакомства и последовавшей затем дружбы уже «долгое время стихотворствовал»3, невольно провоцируя молодого приятеля (он был старше Карамзина на шесть лет) на подобного рода занятия. Потому совсем не случайно первым стихотворением Карамзина стало дружеское послание Дмитриеву, который пожаловался ему на свою «участь»4. Это послание положило начало их многолетней переписке:
Часто здесь в юдоли мрачной
Слезы льются из очей;
Часто страждет и томится,
Терпит много человек.
…………………
Но ты должен постараться
Скорби уменьшать свои,
Сколь возможешь утешаться,
Меньше мучить сам себя.
Впредь не думай, что случиться
Может страшного тебе;
Коль случилось, ободряйся;
Что прошло, позабывай.
…………………
Ни к чему не прилепляйся
Слишком сильно на земле;
Ты здесь странник, не хозяин:
Всё оставить должен ты.
Будь уверен, что здесь счастье
Не живет между людей;
Чтó здесь счастьем называют,
То едина счастья тень.
1787.
Мотив бренности, предназначенности и обреченности звучит и в следующем послании к Дмитриеву:
Но что же скажем мы о времени прошедшем?
Какими радостьми, мой друг, питались в нем?
Мы жили, жили мы – и более не скажем,
И более сказать не можем ничего.
……………………………
Но всё, мой друг, мне всё казалось время сном –
Бывали страшны сны, бывали и приятны;
Но значат ли что сны? Не суть ли только дым?
1787.
И в третьем послании, пропев дифирамб дружбе, Карамзин отмечает как ее назначение, так и обреченность:
Счастье истинно хранится
Выше звёзд, на небесах;
Здесь живя, ты не возможешь
Никогда найти его.
…………………
Верна дружба! ты едина
Есть блаженство на земле;
Кто тобою усладился,
Тот недаром в мире жил.
Небеса благоволили
Смертным дружбу даровать,
Чтоб утешить их в несчастьи,
Сердце бедных усладить.
Буди ты благословенна,
Дружба, дар святый небес!
Буди жизни услажденьем
Ты моей здесь на земле!
Но и дружбе окончаться
Время некогда придет…
……………………
Время всем нам разлучиться
Непременно притечет…
……………………
Всё исчезнет, что ни видишь,
Всё погибнет на земле;
Самый мир сей истребится,
Пеплом будет в некий день.
1787.
Таким образом, Карамзин, как говорится, с ходу и достаточно активно включается в процесс освоения нашими поэтами стихотворного послания («эпистолы», «письма»). В XVIII в. у нас этот процесс был начат просительной «Эпистолой от Российския поэзии к Аполлину» (1735) Тредиаковского:
О начальник Аполлин, и пермесска звона!
………………………
Нову вещь тебе хочу сею объявити,
И с Парнаса тя сюда самого просити,
Чтобы в помощь ты мою был всегда скорейший,
Чтобы слог мой при тебе начал быть острейший.
…………………………
Поспешай к нам, Аполлин, поспешай как можно:
Будет любо самому жить у нас, не ложно.
Затем появились две наставительные «Эпистолы» – «о русском языке» и «о стихотворстве» (1747) Сумарокова, сокращенный вариант которых он прямо назовет «Наставление хотящим быти писателями» (1774). Наставительной была и сумароковская «Эпистола его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Павлу Петровичу в день рождения его 1761 года сентября 20 числа»:
Любовь к отечеству есть перва добродетель
И нашей честности неспоримый свидетель.
Не только можно быть героем без нея,
Но можно быть никак и честным человеком.
………………………
Царь мудрый подданных любовию, не страхом,
Имея истину одну единую в закон,
К повиновению короны привлекает
И сходны с естеством уставы изрекает.
…………………………
И счастлив будешь ты, когда тебя порода
Возвысит на престол для счастия народа.
Сумароков пишет два элегических послания «К г. Дмитревскому» (1763 и 1774) и одно «Ко Степану Фёдоровичу Ушакову, губернатору Санкт-Петербургскому, на преставление графа Алексея Григорьевича Разумовского» (1771):
Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу.
О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,
Как должен проживать честнейший человек.
Не остается в стороне от этого процесса и Ломоносов. В 1750 г. появляется просительное «Письмо к его Высокородию Ивану Ивановичу Шувалову». Отметив:
Толь многи радости, толь разные утехи
Не могут от тебя Парнасских гор закрыть.
Тебе приятны коль Российских муз успехи,
То можно из твоей любви к ним заключить, –
поэт просит:
Воспомяни, что мой покоя дух не знает,
Воспомяни мое раченье и труды, –
и тогда
…мой дух твоим приятством ободрится,
Которое взнести я на Парнас потщусь.
Ему же Ломоносов адресует и свое научно-, можно сказать, просветительное «Письмо о пользе стекла» (1762):
Немало о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже минералов.
3
В XVIII в. стихотворные послания в том или ином виде у нас писали практически все поэты. Наиболее широко они представлены в творчестве Державина, начиная от «Оды к Фелице» (1782), которая по своему характеру была смиренно-почтительно-просительным посланием (ее жанровую природу – послание – отметил уже Н.А. Полевой5), и кончая чарующим посланием-идиллией «Евгению. Жизнь Званская» (1808). Однако свое первое дружеское послание – «К Н.А. Львову» Державин пишет только спустя десять лет – в 1792 г. Карамзин обращается к такого вида стихотворениям, как мы видели, чуть раньше.
Истоки жанра восходят у нас к «Посланию слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» (1760-е), которое по форме было снисходительно-дружеским, а по содержанию иронически-язви-тельным. Ответы «любезного дядьки», конюха и лакея на заданный им вопрос: «на что сей создан свет?» – где лукаво, вплоть до отождествления, переплелись понятия «Божий свет» и «здешний (московско-петербургский) свет», были адресованы именно представителям «здешнего света», чьи деяния в глазах Фонвизинских «слуг» ну никак не отвечали самой идее создания «Божьего света», что подтвердил и сам автор-инициатор послания:
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»
Дружеским по форме, но издевательски-язвительным по замыслу было неоконченное Фонвизиным «Послание к Ямщикову»:
Натуры пасынок, проказ ее пример,
Пиита, философ и унтер-офицер!
Ограблен мачехой, обиженный судьбою,
Имеешь редкий дар – довольным быть собою,
Простри ко мне глагол, скажи мне свой секрет:
Как то нашлось в тебе, чего и в умных нет?
Доволен ты своей и прозой и стихами,
Доволен ты своим рассудком и делами,
И, цену чувствуя своих душевных сил,
Ты зависти к себе ни в ком не возбудил.
О чудо странное! Блаженна та утроба,
Котора некогда тобой была жереба!
А вот стихотворение М.М. Хераскова «Искренние желания в дружбе» (1762), адресованное А.А. Ржевскому, когда тот оставил Москву и удалился в деревню, являлось уже собственно дружеским посланием:
Живи уединенно,
Когда тебе приятно,
Живи, мой друг любезный
…………………
Коль чувствуешь ты сладость
В своем уединеньи;
Простое обращенье
С своими поселяны
Когда тебе приятно…
Таковым было и другое послание Ржевскому, вернувшемуся в 1769 г. к столичной жизни:
В свирели мы с тобою
Играли иногда
И сладостной игрою
Пленялися тогда…
………………
Не чувствовал досады
Ты, сельску жизнь любя.
Тебя не утешали
Мирские суеты,
Тебя тогда прельщали
Природы красоты.
…………………
Теперь уже сокрылись
Дриады по лесам,
Места переменились,
Ты стал не тот и сам.
………………
Не токи ныне ясны
Вокруг тебя шумят,
Но лики велегласны
Со всех сторон гремят.
Вельможи тамо пышны,
Там хитрые друзья,
Отвсюду лести слышны…
Спокойна ль жизнь твоя?
Это были чисто дружеские, без назиданий и поучений, послания. По-другому видел такую форму общения, свое место и роль в дружбе, о чем уже говорилось выше, Карамзин.
Об истоках своего «учительства», желания поучать он скажет в исповедальном послании А.А. Петрову:
Читая филосóфов,
Я вздумал философом
Прослыть в учёном свете;
Схватив перо, бумагу,
Хотел писать я много
О том, как человеку
Себя счастливым сделать
И мудрым быть в сей жизни.
«Анакреонтические стихи А.А. П.» (1789).
И хотя тут же Карамзин признается,
Что дух сих философов
Во мне не обитает;
Что я того не знаю,
О чем писать намерен, –
и что, «вздохнув», он бросает перо, тем не менее от стремления наставлять друзей, как увидим ниже, он не отказывается.
Это послание еще интересно тем, что было навеяно посланием Хераскова жившему в деревне Ржевскому, которое было процитировано выше. Вот что «посылает» Петрову Карамзин:
Зефир прохладный веет,
И, Флору оставляя,
Зефир со мной играет,
Меня утешить хочет…
………………
Лети, Зефир прекрасный,
К тому, который любит
Меня любовью нежной;
Лети в деревню к другу…
…………………
Найдя его под тенью
Лежащего покойно,
Bвей в слух его тихонько
Чтó ты теперь услышал.
«Анакреонтические стихи А.А. П.»
Но если Херасков, считая свое послание «анакреонтической одой», тем не менее дает ему название «Искренние желания в дружбе», то Карамзин, исполнив свое послание, как и Херасков, в легкой, игривой, свойственной анакреонтике форме, прямо называет его «анакреонтическим».
«Воспев хвалу своему другу» в письме Дмитриеву из Москвы от 17 ноября 1788 г., причислив его к «бардам великим», которые «дух свой влили в нового барда Невы», в следующем письме к нему Карамзин не удержался от поучительных, философских рассуждений:
Болезнь есть часть живущих в мире;
Страдает тот, кто в нем живет.
В стране подлунной всё томится;
В юдоли сей покоя нет.
Но тем мы можем утешаться,
Что нам не век в сем мире жить;
Что скоро, скоро мы престанем
Страдать, стенать и слезы лить.
В страны блаженства вознесемся,
Где нет болезней, смерти нет.
Тогда, мой друг, тогда узнаем,
Почто страдали столько лет.
«Господину Д. на болезнь его».
Даже обратившись с дружеским посланием к ребенку и доходчиво поведав ему о своем творческом пути:
В моих весенних летах
Я пел забавы детства,
Невинность и беспечность.
Потом, в зрелейших летах,
Я пел блаженство дружбы…
………………
Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой…
………………
Я пел Природы щедрость,
Приятность, миловидность…
Карамзин завершает его соответствующим назиданием:
Цвети, любезный отрок!
Любя добро всем сердцем,
Ты будешь счастлив в жизни…
«Мишеньке» (1790).
Назидательны почти все послания Карамзина к Дмитриеву, а также ко многим другим адресатам. В том числе и «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву» (1794) – 19-летнему юноше, сыну друзей семьи Карамзиных:
Мой друг! вступая в шумный свет
С любезной, искренней душою,
В весеннем цвете юных лет
Ты хочешь с музою моею
В свободный час поговорить
О том, чего все ищут в свете…
И муза отвечает:
Мой друг! поверишь ли ты мне,
Чтоб десять тысяч было мнений,
Ученых философских прений
В архивах древности седой
О средствах жить счастливо в свете,
О средствах обрести покой?
……………………
Престанем льстить себя мечтою,
Искать блаженства под луною!
………………………
Что ж делать нам? Ужель сокрыться
В пустыню Муромских лесов,
В какой-нибудь безвестный кров,
И с миром навсегда проститься,
Когда, к несчастью, мир таков?
Увы! Анахорет не будет
В пустыне счастливее нас!
……………………
Каков ни есть подлунный свет,
Хотя блаженства в оном нет,
Хотя в нем горесть обитает, –
Но мы для света рождены,
Душой, умом одарены
И должны в нем, мой друг, остаться.
И затем следует наставление:
Кто малым может быть доволен,
Не скован в чувствах, духом волен,
Не есть чинов, богатства льстец;
Душою так же прям, как станом;
Не ищет благ за океаном
И с моря кораблей не ждет…
………………………
Кто смотрит прямо всем в глаза…
………………………
Кому работа не трудна,
Прогулка в поле не скучна
И отдых в знойный час любезен;
Кто ближним иногда полезен
Рукой своей или умом;
Кто может быть приятным другом,
Любимым, счастливым супругом
И добрым милых чад отцом…
…………………………
Тому сей мир не будет адом;
Тот путь свой розой оцветит
Среди колючих жизни терний,
Отраду в горестях найдет,
С улыбкой встретит час вечерний
И в полночь тихим сном заснет.
Наряду с дружескими назидательными посланиями Карамзин пишет и просительные – «К Богине здравия» (1791), «К Милости» (1792) и др., а также элегическое «На разлуку с Петровым» (1791) и печальное, по случаю его кончины, – «Приношение грациям» (1793):
Я друга потерял!.. Пред вами ль грусть сокрою,
Прискорбие души, уныние мое?
Ах, нет! от вас я жду, любезных, утешенья,
Луча во мрачности и в горе услажденья!..
Примите малый дар – клянуся вас любить,
Богини милые, доколе буду жить!
Особо надо отметить послание, исполненное любви к его первой жене – Елизавете Ивановне:
…любовь супругов так священна,
Что быть должна от глаз нечистых сокровенна;
Ей сердце – храм святой, свидетель – Бог, не свет;
Ей счастье друг, не Феб, друг света и притворства.
«К Эмилии» (1802).
А также исповедальное, написанное после ее смерти от родов и обращенное к Добродетели, олицетворявшей Божью волю:
Остаток радостей земных,
Дочь милую, кропя слезами,
В восторге нежных чувств моих
К тебе дрожащими руками
Подъемлю и молю: будь ей
И горем здесь и утешеньем,
Без счастья верным наслажденьем!
«К Добродетели» (1802).
4
Неоднократно говорилось об освоении нашими поэтами того времени античных и западноевропейских литературно-художественных форм. Кроме од и посланий (эпистол, писем) самыми распространенными и привлекательными тогда были басни (притчи), эпиграммы, эпитафии и надписи. Не остался в стороне от процесса освоения этих форм и Карамзин.
Правда, он пишет только две басни – «Соловей, галки и вороны» (1793) и «Филины и соловей, или Просвещение» (1803). Первая о том, что соловью нет места «в лесочке», где
…поселился
Хор галок и ворон. Они и день и ночь
Кричат, усталости не знают.
И слух людей (увы!) безжалостно терзают!
Что ж делать соловью? – Лететь подале прочь!
Жестокие врали и прозой и стихами!
Какому соловью петь можно вместе с вами?
Вторая о том, что света Просвещения боятся только филины и воры, кого устраивает «царство нощи», где им
…так мило жить
И сонных птиц давить
Во мраке тихой рощи.
Да,
Сказал им соловей, – не нравится вам свет:
Его боятся хищных взоры, –
потому, что
Злой мыслит о себе, а добрый обо всех;
Злой любит мрак густой, а добрый просвещенье.
К несчастью, должен я сказать вам в утешенье,
Что в самый ясный день
Для вас еще найдется тень!
Карамзин написал около 20 эпиграмм, с заглавиями и без, сатирических и прагматических, житейско-философских:
Ударил час – друзья, простите!
Иду – куда, вы знать хотите?
В стану покойников – зачем?
Спросить там, для чего мы здесь, друзья, живем!
«Прощание» (1795).
Любовь тогда лишь нам полезна,
Как с милой дружбою сходна;
А дружба лишь тогда любезна,
Когда с любовию равна.
«Любовь и дружба» (1797).
С печалью радость здесь едва ли не равна:
Надежда с первою, с другой боязнь дана.
«Печаль и радость» (1797).
Что наша жизнь? Роман. – Кто автор? Аноним.
Читаем по складам, смеемся, плачем… спим.
1797.
Что есть жизнь наша? – сказка.
А что любовь? – ее завязка;
Конец печальный иль смешной.
Родись, люби – и Бог с тобой.
1797.
Как беден человек! нам страсти – горе, мука;
Без страсти жизнь не жизнь, а скука:
Люби – и слезы проливай;
Покоен будь – и ввек зевай.
«Страсти и бесстрастие» (1797).
Что есть любить?
Тужить.
А равнодушным быть?
Не жить.
1799.
Я знаю, для чего Крадон твердит всегда,
Что свет наук есть зло: для вора свет беда.
1799.
Все мыслят жить, но не живут;
Не мысля умереть, умрут.
«Мыслят и не мыслят» (1799).
Мы видим счастья тень в мечтах земного света;
Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета.
«Тень и предмет» (1820).
Не сон ли жизнь и здешний свет?
Но тот, кто видит сон, – живет.
(1825).
К жанру эпитафии Карамзин обратился по просьбе «одной нежной матери», которая просила его «сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери ее», и предложил ей на выбор пять эпитафий, из которых она, как он отметил, «выбрала последнюю»:
1
Небесная душа на небо возвратилась,
К источнику всего, в объятия Отца.
Пороком здесь она еще не омрачилась;
Невинностью своей пленяла все сердца.
2
И на земле она, как ангел улыбалась:
Что ж там, на небесах?
3
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
4
Едва блеснула в ней небесная душа,
И к солнцу всех миров поспешно возвратилась.
5
Покойся, милый прах, до радостного утра!
1792.
Затем Карамзин пишет просто эпитафию, безотносительно к какому-то реально жившему и почившему человеку:
Он жил в сем мире для того,
Чтоб жить – не зная для чего.
1797.
А также как «Надгробие шарлатану» (1799):
Я пыль в глаза пускал;
Теперь – я пылью стал.
К эпитафиям можно отнести и пространную «Надгробную надпись Боннету» (1793) – Шарлю Бонне (1720–1793), – «незабвенного, – как считал Карамзин, – друга человечества… великого Философа, истинного мудреца, любезного моему сердцу»6, а также две надгробные надписи в «Письмах русского путешественника»:
Вселенная любовь иль страх,
Цари! что вы по смерти?.. прах
Великий человек достоин монумента,
Великий государь достоин алтарей.
К жанру стихотворных надписей Карамзин обращается во время своего европейского путешествия в 1789–1790 гг. Там он делает более десяти надписей, семь из них в парке Эрменонвиля. Сначала общую:
Ищи в других местах искусства красоты:
Здесь вид богатыря Природы
Есть образ счастливой свободы
И милой сердцу простоты.
Затем на дверях хижины:
Здесь поклоняются творцу
Природы дивныя и нашему отцу, –
на вязе:
Под сению его я с милой изъяснялся,
Под сению его узнал, что я любим, –
на дверях башни:
Здесь было царство Габриели;
Ей подлежало дань платить.
Французы исстари умели
Сердцами красоту дарить, –
в гроте:
Являйте зéркальные воды
Всегда любимый вид Природы
И образ милой красоты!
С зефирами играйте
И мне воспоминайте
Петрарковы мечты! –
на скамье:
Жан-Жак любил здесь отдыхать,
Смотреть на зелень дерна,
Бросать для птичек зерна
И с нашими детьми играть.
И отдельно к «снежному памятнику»:
Мы сделаем царю и другу своему
Лишь снежный монумент; милее он ему,
Чем мрамор драгоценный,
Из дальних стран за счет убогих привезенный.
В 1798 г. Карамзин «увидел, – как он объясняет появление целого цикла надписей, – в одном доме мраморного Амура и с позволения хозяйки исписал его карандашом с головы до ног»:
1
на голову
Где трудится голова,
Там труда для сердца мало;
Там любви и не бывало;
Там любовь – одни слова.
2
на глазную повязку
Любовь слепа для света
И, кроме своего
Бесценного предмета,
Не видит ничего.
3
на сердце
Любовь – анатомист: где сердце у тебя,
Узнаешь, полюбя.
4
на палец, которым Купидон грозит
Награда скромности готова:
Будь счастлив – но ни слова!
5
на руку
Не верь любовнику, когда его рука
Дерзка.
6
на крыло
Амур летает для того,
Чтоб милую найти для сердца своего.
Нашедши, крылья оставляет –
Уже ему в них нужды нет, –
Летать позабывает
И с милою живет.
7
на стрелу, которую Амур берет в руку
Страшитесь: прострелю!
Но вы от раны не умрете;
Лишь томно взгляните, вздохнете
И скажете: люблю!
8
на ногу
Когда любовь без ног? Как надобно идти
От друга милого, сказав ему: прости!
9
на спину
Стою всегда лицом к красавцам молодым,
Спиною к старикам седым.
Одним словом – целая маленькая поэма о любви…
Карамзин также пишет надписи – «К портрету Ломоносова» (1797):
«В отечестве Зимы, среди ее снегов, –
Сказал парнасский бог, – к бессмертной славе россов
Родись вновь Пиндар, царь певцов!»
Родился… Ломоносов.
и «К портрету И.И. Дмитриева» (1810):
Министр, поэт и друг: я всё тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами!
Не оставил он без надписи и «портрет Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны»:
Корона на главе, а в сердце добродетель;
Душой пленяет ум, умом душе мила;
В благотворениях ей только Бог свидетель;
Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала.
1819.
5
Будучи активным участником процесса освоения популярных у нас в то время литературно-художественных форм, Карамзин принимает не менее активное участие и в литературно-общественных процессах, связанных как с нравственным, так и политическим просвещением соотечественников. Политическому просвещению он отдает дань в «Песне мира» (1791), торжественных одах и других стихотворениях7. Нравственному – в посланиях, баснях, эпиграммах, эпитафиях, надписях и других произведениях, имевших, как мы видели, преимущественно морально-философско-назидательный характер. В них Карамзин обращался к внутреннему миру человека, его духовной, рациональной и эмоциональной составляющим, которые, в свою очередь, являлись и составляющими процесса нравственного просвещения.
Bepul matn qismi tugad.
