Kitobni o'qish: «Литературоведческий журнал №36 / 2015»

К 450-летию рождения У. Шекспира

Тема милосердия в творчестве Шекспира: «Тит Андроник» – начало

Н.Э. Микеладзе

Аннотация

В статье выявляются признаки, позволяющие рассматривать трагедию мести «Тит Андроник» Шекспира как первый шаг в разработке его главной темы – темы милосердия. В этом убеждает нас анализ текста, системы персонажей, историко-театрального контекста и данных о постановке пьесы в религиозный праздник.

Ключевые слова: «Тит Андроник», Шекспир, трагедия мести, Т. Кид, К. Марло, милосердие, Святой Стефан, христианский эволюционизм.

Mikeladze N.E. Mercy theme in Shakespeare’s Drama: Titus Andronicus as the very beginning

Summary. The paper reveals indications which allows us to regard Shakespeare’s revenge tragedy Titus Andronicus as his first step in elaborating the main theme of his drama – mercy theme. It is proved by the analysis of text and personae, historical and theatrical context and the data of religious festival staging of the play.

Главной темой, пронизывающей все творчество Уильяма Шекспира, придающей ему единство и высший смысл, является тема милосердия, милости. Милосердие – это прочная нить, которая объединяет в одно драгоценное ожерелье такие жемчужины шекспировской драмы, как «Венецианский купец», «Мера за меру», «Король Лир», «Буря». Милосердие – тема со многими вариациями у Шекспира: в огромном диапазоне от его полного отсутствия в мире до индивидуального обретения милосердия через страдание.

Это может показаться парадоксом, но самая кровавая его трагедия «Тит Андроник» открывает тему милосердия у Шекспира. А потому она должна занять принадлежащее ей по праву первое место в этом ряду. Первое, разумеется, с точки зрения хронологии.

Если прежде «Тита Андроника» датировали ориентировочно годом первого издания трагедии, т.е. 1594 г. (Э. Чэмберс дает 1593/ 1594), то сегодня исследователи часто понижают хронологическую планку¹. Следуя известному свидетельству Бена Джонсона из Пролога к «Варфоломеевской ярмарке» (1614)², некоторые допускают даже, что пьеса относится к концу 1580-х годов³.

Уже в «Тите Андронике» – самой кровавой драме Шекспира и единственной до «Гамлета» выстроенной по схеме трагедии мести, – драматургом создается не столько «мир мести»⁴, сколько мир, лишенный человеческого милосердия и тщетно взывающий к нему.

В «Тите Андронике» присутствует немало параллелей с «Испанской трагедией» (ок. 1587) Томаса Кида, создавшей канон елизаветинской трагедии мести. Впрочем, похоже, обе пьесы разделяют здесь славу законодательниц. На это недвусмысленно указывал и Бен Джонсон, спустя четверть века иронизируя над неизменностью зрительских пристрастий⁵.

В обеих пьесах действие строится вокруг кровной (родовой) мести: Иеронимо, Тамора⁶, Тит мстят за своих детей. В обеих пьесах протагонист (Иеронимо, Тит) временами погружается в подлинное безумие, но все же сохраняет достаточно рассудка для изобретательного осуществления мести, используя безумие как маску. В обеих пьесах мститель не сразу узнает, кем обижены его дети, а само узнавание происходит в форме письменного сообщения. К ногам Иеронимо падает письмо Бель-Империи, другое он получает после казни подручного убийцы Лоренцо; искалеченная дочь Тита Лавиния показывает в книге Овидия описание преступления, подобного совершенному над нею, и пишет палкой на песке имена злодеев. В обеих пьесах герой-мститель устраивает своим врагам в финале кровавую расправу. В пьесах имеется и ряд лексических параллелей.

Вместе с тем в финале «Испанской трагедии» гибли все потенциальные наследники, представители молодого поколения, а с ними лишалось будущего и государство. В «Тите Андронике» новый молодой император, о котором известно, что он «к религии привержен» и в нем «есть то, что совестью зовут», объявляет о намерении учредить в стране

 
                                                        порядок,
Чтоб не пришла от дел таких в упадок ⁷.
 

и обещает народу

 
                                            так править,
Чтоб Рим от горя и от слез избавить!
 

(V, 3, 146–147; здесь и далее перевод А. Курошевой)

Развязка «Тита Андроника» не так беспросветна, как в трагедии Кида: она оставляет надежду. В том числе и потому, что в ней есть дети: невинный чернокожий младенец, которого новый император Луций все же поклялся «спасти, вскормить и воспитать», и его родной сын – мальчик, наделенный слезным даром, истинно христианским даром⁸:

 
O Lord, I cannot speak to him for weeping;
My tears will choke me, if I ope my mouth ⁹.
 

(V, 3, 173–174)

Пусть я скажу, что ныне слезы победили

Слезы – один из важнейших лейтмотивов этой трагедии. Здесь самые разные персонажи много плачут и много говорят о слезах, начиная со «слез счастья о возврате в Рим» Тита и «материнских рыданий» Таморы (I, 1, 79, 109), через слезы-дань и слезы радости, слезы-наказание и слезы-тщету к «горестным слезам души» человека, не плакавшего прежде.

В кульминации, в переломной сцене трагедии суровый воин Тит начинает понимать смысл слезного дара:

 
О, старцы благосклонные, трибуны!
Возьмите смертный приговор назад,
Пусть я, еще ни разу слез не ливший,
Скажу, что ныне слезы победили.
 

(III, 1, 23–26)

Но сенаторы и судьи разошлись, его никто не слышит, он взывает к камням:

 
                                        …и слыша,
Не вняли б мне, а если бы и вняли,
Не пожалели бы; но, хоть и тщетно,
Я должен умолять…
Вот почему я скорбь вверяю камням;
Пусть отозваться на тоску не могут,
Но лучше для меня они трибунов
Уж тем, что не прервут моих речей.
Когда я плачу, камни молчаливо
Приемлют слезы, словно плачут вместе.
 

(III, 1, 33–42)

В этой сцене 14 раз звучит слово «слезы», это самая «слезная» сцена трагедии. Тит готов воззвать к любой силе, которую тронут слезы:

 
Коль сила есть, что тронется слезами,
Взываю к ней.
 

(III, 1, 209–210)

Но такая сила не отзывается на его горе. Напротив, его скорби лишь умножаются: вот дочь-калека, вот сын-изгнанник, вот отрубленная рука, а вот головы двух сыновей с «неиспорченными душами».

Тит в этих монологах становится в чем-то подобен библейскому Иову. Иов склонялся в итоге перед могуществом и тайной Бога.

После пронзительной картины скорби в образе совместного плача неба, земли и моря:

 
Заплачет небо, – залита земля;
Вихрь забушует, – обезумев, море
Грозится небу вздувшимся челом.
А ты разумности в смятенье ищешь?
Я – море; слышишь, как оно вздыхает?
Оно, как небо, плачет; я – земля;
Меня, как море, вздох ее волнует;
Меня, как землю, слез его поток
Потопом заливает, наводняя;
Я не могу вместить его скорбей…
 

(III, 1, 222–231)

– Тит осушает слезы.

Отныне ему нужны глаза, чтобы «найти берлогу Мести»:

 
Нет больше слез, чтоб плакать, у меня.
К тому же горе – враг и завладеть
Глазами, влагой полными, желало б,
Чтоб ослепить их данью слез моих.
Но как найду тогда берлогу Мести?
Все мнится, головы мне говорят,
Грозя, что не достигну я блаженства,
Пока все злодеянья в глотки тех,
Кто учинил их, вновь не возвратятся.
 

(III, 1, 267–275)

«За плату – плата»: Мир дохристианской этики

Трагедия Шекспира, несомненно, жестока. В ней еще больше трупов и крови, чем в «Испанской трагедии» Т. Кида. В ней к столу матери будут подавать блюда из голов ее сыновей¹⁰. Ничего подобного не было в трагедии Кида. И все же Шекспир писал своего «Тита Андроника» вовсе не за тем, чтобы «переиродить самого Ирода», как выразился впоследствии Гамлет¹¹.

В самом начале трагедии (I, 1) будущие участники кровавой драмы взывают к «любви» и «милости» Рима:

Марк Андроник

 
Вас заклинаем избежать насилья
И, отпустив друзей, в смиренье, в мире
За право состязаться как истцы. (46–48)
 

Бассиан

 
И милости народа и судьбе
Вверяю я мое избранье взвесить. (57–58)
 

Сатурнин

 
И милости, любви моей отчизны
Вверяю я избранье и себя.
Будь так же милостив ко мне, о Рим,
И справедлив, как мною ты любим! (61–64)
 

Тит

 
Хранитель Капитолия великий,
Будь милостив обрядам предстоящим! (80–81)
 

Но сами не проявят ни капли милосердия, о котором их будут умолять. И первым откажет в милосердии сам Тит Андроник, отдав приказ принести в жертву сына пленной царицы Таморы:

 
                                                Ты, Тит,
Великодушный победитель, сжалься
Над матерью, страдающей за сына;
О, если дорог сын тебе родной,
Подумай! Мне ведь так же дорог мой!
…Ты хочешь уподобиться богам?
Так будь же в милосердье им подобен;
Ведь милосердье – признак благородства.
 

(I, 1, 107–111, 120–122)

Отсутствие милосердия (sweet mercy), лишенность мира этой главной христианской ценности и добродетели – главная тема трагедии Шекспира.

В повести «История Тита Андроника, славного римского генерала (The History of Titus Andronicus, The Renowned Roman General), сохранившейся в издании середины XVIII в. (которая, как считают многие исследователи¹², и послужила Шекспиру источником для сюжета трагедии), действие происходит «во времена Феодосия» (Theodosius). Это историческое лицо, император-христианин, который действительно воевал с готами и был последним правителем единой Римской империи. После его смерти в 395 г. она окончательно разделилась на восточную (Византию) и западную (Рим) половины.

Шекспиру не подходил Феодосий, который боролся с языческими обычаями и заслужил от христианских авторов имя «Великий». Действие своей первой трагедии драматург помещает в странную среду. «Рим императора Сатурнина» крайне исторически недостоверен. Кто этот император¹³? К какому времени отнесено действие трагедии? На мой взгляд, исторические детали и не были важны здесь Шекспиру (потому «Тита Андроника» едва ли можно отнести к разряду его так называемых «римских» трагедий). Для драматурга здесь важно другое. Его «Рим императора Сатурнина» – это модель дохристианского общества¹⁴.

Или, точнее, это модель общества, застывшего на пороге трудного, по сей день не завершившегося, перехода от старого к новому евангельскому закону.

В этом мире боги «наслаждаются трагедиями» («the gods delight in tragedies»), как точно заметил Марк Андроник (IV, 1, 60). Бог «Тита Андроника» – это гневный Бог Псалма 79, который напитал людей «хлебом слезным и напоил их слезами в большой мере» (Пс. 79:6)¹⁵.

В этом обществе еще не знают, что любовь и милосердие «есть исполнение закона» (Рим. 13:10). В этом мире властвует ветхий закон: кровь за кровь. И сойти с этого пути не может никто.

Люций после гибели Тита так суммирует происшедшее: «There's meed for meed, death for a deadly deed» (V, 3, 65). «Meed for meed» означает «мера за меру» в понимании Ветхого завета: как смерть за смерть, кровь за кровь¹⁶. Но в христианском универсуме Lex talionis (закон равномерного воздаяния) отменен, Христос провозгласил закон милосердия (caritas)¹⁷.

«За плату – плата». Все действие трагедии «Тит Андроник» протекает именно под этим законом. И только в заключительных речах оставшихся в живых героев, возможно, слышится отдаленное эхо надежды на грядущие новые установления:

Марк Андроник

 
О, дайте научить вас, как собрать
В единый сноп разбитые колосья
И в плоть одну разрозненные члены…
 

(V, 3, 69–71)

Лексика этого монолога персонажа Шекспира (to knit, scatter'd corn, sheaf, into one body) отсылает к Евангелиям и к посланиям св. Павла: «Ибо, как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены» (Рим. 12:4–5); «Ибо, как тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, – так и Христос» (1Кор. 12:12 и далее); «дабы утешились сердца их, соединенные в любви» (Кол. 2:2); «но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино» (Ин. 11:52).

Марк Андроник очень интересный персонаж. Он как бы раздваивается в трагедии: он и поборник родовой мести¹⁸, он и сторонник небесного воздаяния: «Revenge, ye heavens, for old Andronicus!»¹⁹. Он единственный «читал» Послание к Римлянам (12:15): «плачьте с плачущими» («To weep with them that weep doth ease some deal» в III, 1, 245).

Брат Тита – показательная фигура на воссозданном Шекспиром пороге сложного мировоззренческого перехода: от ветхозаветной этики к этике христианской.

Совсем не так было в «Испанской трагедии» Кида, где описан уже весьма зрелый христианский социум – вторая половина XVI в. Но при этом, как справедливо отмечал Ф. Эдвардс, «когда грех совершен, никто не говорит здесь о прощении; в этой пьесе не встречается слово “милосердие”»²⁰.

Боритесь за свободный выбор ваш

Параллельно с темой милосердия в трагедии Шекспира с самого начала развивается тема достойного правителя. В финале они окажутся связаны.

Таким образом, в завязке мы получаем два конфликта: внутренний и внешний, индивидуальный и общественный. И тот и другой предполагают свободный выбор.

Что является предметом тяжбы?

В одном случае – «трон цезарей», в другом – жизнь детей.

В одном случае на чаши весов положено законное наследственное право, право первородства (Сатурнин) и добродетель, приверженность «умеренности, правде и добру» (Бассиан).

В другом случае на чаши весов положены родительские чувства (Тамора) и «римский» обычай жертвоприношения (он должен утолить жажду мщения теней убитых воинов²¹), близкий к Lex talionis.

Что перетянет?

В обоих случаях свобода выбора (freedom in choice) всецело в руках главного героя, славного воина и защитника Рима. Тит выбирает право первородства и верность обычаю мести.

Он присягает императору Сатурнину и, как покажет время, совершает первую роковую ошибку:

 
О Рим! Тебя несчастным сделал я
В тот час, как отдал голоса народа
Тому, кто ныне так жесток ко мне.
 

(IV, 3, 18–20)

В ранней трагедии Шекспира поставлена под сомнение непререкаемость наследственного права при смене правителя. Если бы победила добродетель, все могло пойти иначе. Впрочем, относительность права первородства была показана в Библии. Более умный и находчивый Иаков выкупал это право у своего старшего брата Исава с помощью чечевичной похлебки, а позднее хитростью добывал и отцовское благословение (Быт. 25, 27). В Ветхом Завете приветствуются ум и смекалка. Согласно Новому завету высшей ценностью становится добродетель милосердия. Тит дорого заплатит за свой выбор в споре о «престоле цезарей».

Но еще страшнее будет расплата за другие ошибки героя.

Основной узел конфликта завязывает в трагедии двойное убийство сыновей²²: жертвоприношение сына царицы готов («обряд бесчеловечный, нечестивый») и убийство Титом собственного сына, дерзнувшего ему перечить²³.

«Нерадивость к близким»²⁴, в которой признается сам Андроник, заключается не в том, что он откладывает человеческое жертвоприношение «неотмщенным теням» своих павших сыновей. Он не медлит и не колеблется ни секунды, отдавая «благочестивый» приказ. «Нерадивость к близким» Тита должна была восприниматься шекспировской публикой как жестокость и отсутствие любви к ближнему, в том числе и к собственным детям.

Убийство сына – чудовищный поступок, разрыв семейных связей, совершенный в буйстве гордыни. Родные будут укорять Тита в несправедливости («you are unjust, and more than so», 297), неправедности («wrongful», 298), нечестивости («this is impiety in you», 360) и варварстве («be not barbarous», 383).

«…Так варваром не будь». В самом деле, в глазах елизаветинцев жестокость Тита отчасти была оправдана тем, что он язычник, лишенный благодати, не знающий пути к ней. Тит не так виновен, как Иеронимо у Кида, знающий заповедь Иисуса Христа, но отбрасывающий ее:

 
Vindicta mihi!
За зло накажут тяжко небеса
И за убийство зверское отмстят.
Иеронимо, суда их подожди…
…А значит, я за смерть его отмщу!
 

(III, 13, 1–4, 20; пер. М. Савченко)

В вас сердце содрогнется и заплачет

Нужда в милосердии – центральная тема ранней трагедии Шекспира.

Великодушие – путь к милосердию. Отказ «великодушного победителя» (gracious conqueror) Тита в милосердии порождает ответную жестокость, она в свою очередь – новую… И следа милосердия не остается в мире трагедии.

Лавиния, дочь Тита, будет тщетно умолять Тамору сжалиться:

 
О, будь ко мне, хоть сердцу вопреки,
Не столь добра, но только милосердна, –
 

но царица откажет дочери своего врага, она не согласится стать даже «убийцей милосердной»:

 
Я этих слов не понимаю. Прочь!
 

(II, 2, 155–157)

Когда сыновей Тита поведут на казнь (III, 1), сам он напрасно будет лить слезы и молить отцов-сенаторов явить жалость: они окажутся безжалостнее камней.

На мгновение в полубезумии, ужаснувшись нескончаемой череде зверств, Тит откажет человеку в праве убить невинную муху²⁵:

 
Мой взор пресыщен видом всяких зверств…
…А если мать с отцом у мухи были?
Как золотые крылышки повесят
И жалобно в пространство зажужжат!
Бедняжка муха!
Жужжаньем мелодическим потешить
Явилась к нам, – а ты убил ее.
 

 (III, 2, 55, 61–66)

Но это лишь на мгновение. Вот уже черная муха приняла облик ненавистного мавра Арона, и милосердие забыто:

 
Надеюсь я, не так мы низко пали,
Чтоб мухи не убить нам…
 

(III, 2, 77–78)

В почти однородно «каменный» мир «Тита Андроника», где по определению ничто не противоречит, не входит в конфликт с законами «мира мести», Шекспир вводит идею милосердия. Правда, подобно мухе, оно и на мгновение не успевает расправить свои «золотые крылья», как оказывается убитым. И все же идея милосердия резко оттеняет и проявляет несовершенство и обреченность этого «каменного» мира.

В христианском мире «Иеронимо», где по определению должны были, как минимум, столкнуться противоположные этические установки (закон кровной мести и «Мне отмщенье»), такого конфликта не происходило, и противоречие оставалось неразрешенным. В трагедии Кида христианин подвергал сомнению идею христианского провиденциализма. Он знал, Кто воздаст, но предпочитал счесть себя той силой, через которую осуществляется высшая справедливость, и с тем становился орудием Мести.

В трагедии Шекспира все персонажи – язычники, живущие по закону мести, в последнем акте вспоминают о жалости и сострадании.

Трагедия «Тит Андроник» –

 
То об убийствах речь, резне, насильях,
Ночных злодействах, гнусных преступленьях,
Злых умыслах, предательствах – о зле,
Взывающем ко всем о состраданье.
 

(V, 1, 63–66; выделено мой. – Н.М.)

Финальное резюме Марка Андроника (V, 3, 87–94) прямо называет те эмоции и тот терапевтический эффект, на который у зрителей с сердцем «не из камня и стали» рассчитывал этот правдивый и горестный рассказ: «Потоки слез затопят красноречье»; «в вас сердце содрогнется и заплачет» («Your hearts will throb and weep»); «он должен… вызвать сострадание у вас» («lending your kind hand Commiseration»).

Эти несколько строк, очевидно, имели большое значение для драматурга, так как постоянно дорабатывались и совершенствовались от первого кварто ко второму, и затем к Фолио. В каком направлении шла доработка? Терапевтический эффект должен был стать яснее и нагляднее: появляется образ «доброй руки сострадания», появляется образ «плачущего и содрогающегося сердца».

Милосердия и сострадания еще нет в мире «Тита Андроника». Герои трагедии призывают к сочувствию, чтобы оправдать законность мести. Они молят о милосердии для себя, но милосердие к другим не проявляют. Эти «граждане Рима» пока не способы быть милосердными.

Тем яснее должен был осознать нужду в сострадании и милосердии зритель Шекспира.

Зло, взывающее ко всем о сострадании и милосердии – таков предмет единственной трагедии мести в шекспировском каноне. Ее цель: увидеть зло в лицо, показать его людям, чтобы тем вернее научить их избегать и побеждать зло.

Если бы трагедия о Тите Андронике нуждалась в эпиграфе, то лучшим эпиграфом к ней послужили бы эти слова из шекспировского «Короля Лира»:

 
Для тех, кто пал на низшую ступень,
Открыт подъем и некуда уж падать (IV, 1, 3–4)
 

Царица готов Иезавель

Вместе с тем в своей первой трагедии Шекспир (устами нового императора Рима) исключает «подобную зверю» Тамору из числа заслуживающих жалости (pity):

 
Жила по-зверски, чуждой состраданья,
И вызывать не может состраданья, –
 

(V, 3, 198–199)

оставляя ощущение некоторой непоследовательности. Зритель помнит изначальную мольбу этой героини о милосердии и полученный ею отказ.

Обратим, однако, внимание на следующие слова:

 
А что до Таморы, тигрицы злобной,
Ни трауром, ни чином погребальным,
Ни похоронным звоном не почтить,
Но выбросить зверям и хищным птицам…
 

(V, 3, 196–199)

В финале молодой император Люций довольно ясно уподобляет Тамору библейской Иезавели. Брак царя Ахава с ней, прелюбодейкой, истреблявшей пророков и поклонявшейся языческим богам, имел роковые последствия для Израиля, как и брак императора Сатурнина с царицей готов для Рима. Имя Иезавели стало нарицательным и употреблялось уже в Новом Завете как обозначение жестокости и злобы, нечестия и разврата. В смерти ее исполнилось слово Господа, произнесенное через Пророка Илию: «на поле Изреельском съедят псы тело Иезавели и будет труп Иезавели на участке Изреельском как навоз на поле, так что никто не скажет: это Иезавель» (4 Цар. 9:36–37). Должно быть, елизаветинцы с самого начала узнавали в царице готов этот прообраз и воспринимали ее соответственно.

Дай тебе Бог и святой Стефан доброго вечера

Вероятно, пьеса «Тит Андроник» игралась на сцене в святки, в праздник святого Стефана. Не случайно единственный персонаж-христианин²⁶ в этой языческой трагедии – клоун с корзинкой с голубями, идущий во дворец, чтобы уладить ссору, – приветствует римского императора:

 
Дай тебе Бог и святой Стефан доброго вечера.
 

(IV, 4, 42)

А потом с именем Святой Девы на устах разносчик голубей (голубь – аллегория Святого Духа) безропотно отправляется на виселицу.

С таким же смирением, с каким шекспировский клоун отправился на казнь, некогда принял свою мученическую смерть и святой Стефан.

Вечером на святого Стефана (Оn St. Stiuens night), как мы знаем, были поставлены и две другие пьесы Шекспира: «Мера за меру» (игралась в Уайтхолле при дворе Якова I 26 декабря 1604 г.) и «Король Лир», который исполнялся в тот же день два года спустя (26 декабря 1606 г.). Исходя из содержания всех трех пьес, можно допустить, что они изначально создавались для первого исполнения в этот праздник.

Шекспировский театр еще очень тесно связан со своими корнями – средневековым народно-религиозным театром. Разумеется, театральные представления елизаветинцев уже далеки от иллюстративности мистерий и мираклей, как далеки они и от прямолинейной назидательности моралите. Но и елизаветинские спектакли, приуроченные к тем или иным религиозным праздникам, на свой лад (по принципу аллегории, аналогии или метафоры) соотносились с семантикой конкретного праздника²⁷.

Праздник Святого Стефана, в который исполнялась трагедия «Тит Андроник», следует учитывать как внутренний фактор, обусловливающий содержание и идейный вектор трагедии. И во всех пьесах Шекспира, поставленных на день святого Стефана, в качестве основной разрабатывается тема евангельского милосердия. Но в разных вариациях и не только она одна.

В чем же состоит, в данном случае, связь содержания пьесы с семантикой праздника?

История архидиакона Стефана описана в книге Деяния апостолов (гл. 6 и 7) Нового Завета. Вспомним. Святой Стефан в своей речи в синедрионе, за которую будет казнен, излагает свое понимание евангельского учения Иисуса Христа. Этот «некнижный и простой» человек рисует завораживающую эволюционную картину развития взаимоотношений Бога с его творением Человеком, чье сознание, начиная с Авраамова завета, предстает как постепенно, трудно, но неуклонно возрастающее. Стефану свойствен одновременно исторический подход к проблеме закона. Прежде было одно, но отныне и на веки Закон Господа – это евангельский завет.

Таким образом, Слово Иисуса Христа выше закона Моисея, поскольку неизмеримо совершеннее его. Совершеннее, прежде всего, благодаря новому пониманию взаимоотношений между людьми как основанных на любви и милосердии. Прежний закон не отвергается, из него должно вырасти, как ребенок вырастает из платья.

К этой модели конфликта восходит конфликт «Венецианского купца» и «Меры за меру». С «Титом Андроником» не так. В нем вступают в столкновение не две равно укорененные идеи, но правда наличная и правда нарождающаяся. Та, что есть, и та, в которой нуждается мир.

Эта нарождающаяся правда еще никем впрямую в этой ранней трагедии не выражается. Ведь нельзя же считать рупором идей клоуна, скорее, он становится здесь символом невинной жертвы. Но в трагедии есть выразитель переходной этики Марк Андроник. И есть молодое поколение: дети и внуки.

Новый император Люций (он из поколения «детей»), соблюдающий в начале трагедии культы римских богов, а в финале карающий преступников, если верить молве, «совестлив» и «чтит Бога», знает стыд и жалость, и даже дает клятву «спасти, вскормить и воспитать» ребенка Арона.

Наконец, есть в трагедии ребенок, наделенный слезным даром. Это внук Тита Люций-младший – «нежный отрок», «созданный из слез» и сострадающий близким.

Не верящий в силу слез его дед уверен, что «слезы скоро жизнь его растопят» (III, 2, 51). Но слезы не враги, а друзья мальчику, они помогают ему утешать и поддерживать родных.

Именно через смену поколений, по мысли драматурга, возможно продвижение – постепенное, трудное продвижение – к более милосердному, духовно высокому обществу. Именно в смене поколений, в детях, видит он залог возрастания человеческого сознания. Моисей не даром по слову Господа 40 лет водил свой народ по пустыне, пока не подросло третье поколение, внуки.

Потому так важна «детская» тема в этой кровавой трагедии. Арон в финале соотнесет с детьми саму способность каяться²⁸:

 
Я не ребенок, чтоб с мольбой презренной
Покаяться в содеянном мной зле. (V, 3, 184–185)
 

Сам он, разумеется, не таков – взрослый закоренелый злодей. Но даже шокированный страшными преступлениями Арона зритель испытает хоть каплю сочувствия, видя метания бессердечного мавра в попытках спасти жизнь ребенка.

 
Я это миру предпочту всему,
Я это миру вопреки спасу. (IV, 2)
 

Зритель. Это неизменный герой театра Шекспира и его основной адресат, будь то английская королева или простой граундлинг. С первой его трагедии, с первого шага на сцену зритель становится главной заботой драматурга. Именно в нем будет стараться пробудить милосердие Тамора, а после – Лавиния, а вслед за нею Тит, а затем Арон, и, наконец, Марк Андроник. Именно его – зрителя – Шекспир старается сделать лучше, чтобы его сердце сумело «содрогнуться и заплакать», услышав эту горестную историю.

Шекспир – христианский эволюционист (такими были ученики Христа, в том числе св. Стефан, пострадавший за подобную проповедь в иерусалимском храме). Стихийный (интуитивный) или сознательный – не берусь судить. Да это и не важно. Важно то, что Шекспир неустанно пытается достичь слуха и сердца своих современников, людей с все еще «необрезанным сердцем и ушами», как выразился святой Стефан (Деян. 7:51). В этом состоит главный смысл его творчества. Шекспир видит тенденцию роста сознания: как дерево тянется к солнцу, так и люди постепенно и неуклонно тянутся к благодати. Душа, ведь, и вправду, христианка. Медленно, постепенно, но вектор изменения ясен: от беззакония – к закону, и от закона – к благодати²⁹. Так понимает он и человеческую историю: как эволюцию сознания. Такое понимание восходит к Евангелиям, развивается Св. Апостолами и Стефаном, через Св. Августина и Иоахима Флорского достигает Данте и Шекспира…

Едва ли постановку «Тита Андроника» в праздник Св. Стефана можно считать случайным совпадением. Этим религиозно-праздничным контекстом объясняется и весьма недвусмысленный, невзирая на все условности кровавого сюжета мести, воспитательный смысл трагедии Шекспира.

Шекспиру в его творчестве не была чужда традиция религиозно-философского толкования. Однако, едва ли на этапе «Тита Андроника» можно говорить о зрелости шекспировской мысли, о последовательности и полемической выверенности аргументации (как позднее в «Венецианском купце» или «Мере за меру»). Но сама чудовищная картина кровожадного и жестокосердного дохристианского мира была, пожалуй, для многих убедительнее рассуждения о преимуществах христианского миросозерцания. В некотором смысле, к методу, опробованному в «Тите Андронике», Шекспир вернется в своем «Короле Лире»³⁰. Но к тому времени он в полной мере овладеет также страстностью и искусностью проповедника, глубиной богослова, непритворной любовью и состраданием христианина.